Огюст и Жан Ренуары. Любовь по наследству. Айседора Дункан: последняя любовь гениальной танцовщицы
Вторник, Январь 24, 2017 , 10:01 ДП
В последнее время Ренуар-младший все чаще вспоминал слова отца: «Если надумаешь жениться, помни,…
В последнее время Ренуар-младший все чаще вспоминал слова отца: «Если надумаешь жениться, помни, настоящая профессия жены — ты и твои дети. Держи ее дома! Лично я люблю женщин неграмотными и подмывающими задок младенцев».
Катрин не могла поверить своим ушам и раз за разом переспрашивала мужа:
— Хочешь сказать, что не будешь за меня бороться?
— Как ты не поймешь… — оправдывался Ренуар. Они прожили в любви и согласии больше десяти лет, Жан снял жену в шести фильмах. Но на сей раз дирекция студии стояла насмерть: в первой его звуковой картине сыграет другая артистка. — Ты просто слишком хороша для них.
— Что значит «слишком»? Вот для твоего отца я была просто хороша! Патрон Огюст — действительно великий человек, даже в немощи — скрученный артритом, парализованный. Ты ему и в подметки не годишься!
— Деде, милая…
— Не смей меня так называть!
Она ненавидела это имя, напоминающее о временах, когда Андре Мадлен была всего лишь пятнадцатилетней простушкой-натурщицей, а не кинодивой Катрин Гесслинг с афиш, которыми увешан весь Париж. Жан начал заводиться: он считал жену хорошей актрисой, но не мог понять, почему та не любит вспоминать свое модельное прошлое у «самого Ренуара». Впрочем, раздражение быстро улеглось: уничижительное сравнение с отцом не обижало, Жан никогда не чувствовал себя живущим в его тени. Да, возможно, он не унаследовал дарования Огюста, но жизнелюбие и легкий нрав перенял точно. «Надо дать Деде остыть, — подумал Жан. — Уверен, у нее хватит благоразумия не жертвовать семьей ради карьеры».
Но даже надеясь на лучшее, в последнее время Ренуар-младший все чаще вспоминал слова отца: «Если надумаешь жениться, помни, настоящая профессия жены — ты и твои дети. Держи ее дома! Лично я люблю женщин неграмотными и подмывающими задок младенцев».
Такой была Алина — его мать. Родители Жана встретились в конце 1879 года. За спиной почти сорокалетнего Пьера Огюста Ренуара, шестого ребенка из небогатой семьи лиможского портного с рано проснувшимся художественным даром, к этому времени были Школа изящных искусств, борьба с академизмом, дружба с Сислеем, Базилем, Клодом Моне, Писсарро и первая совместная выставка, завершившаяся провалом, после которой их назовут импрессионистами. К моменту знакомства с будущей женой он еле сводил концы с концами: картины не продавались, заказов почти не имел. Помимо кистей, красок и мольберта Огюст только и нажил, что три поношенных костюма да две пары ботинок.
Дочери булочника Алине Шариго из деревни Эссуа исполнилось двадцать. Малышке не было и двух лет, когда отец сбежал от семьи на другой конец света — в Северную Дакоту. Мать-портниха, вынужденная податься на заработки, возвращалась домой лишь раз в год, на Пасху, и Алина считала родителями дядю с тетей, на попечение которых ее оставили. Она окончила школу для девочек, где монашки помимо прочего обучали воспитанниц рукоделию — впоследствии это станет ее профессией. В пятнадцать лет Алина перебралась к матери в Париж: Мелани Шариго пристроила дочь ученицей модистки. Угол сняли у подножия Монмартра, обедать ходили в кафе-молочную «У Камиллы». Там в закутке за перегородкой кормили простой деревенской едой с обязательным бри на десерт — «королем сыров» по мнению Ренуара, который, живя напротив, тоже здесь столовался.
Полнотелая, но с необычайно легкой походкой, Алина будто сошла с его картин. «Хочется погладить ее по спинке и почесать за ушами!» — признался он друзьям и тут же уговорил аппетитную девушку попозировать: на облюбованном богемой Монмартре это считалось обычным делом. Иногда, делая набросок, Огюст откладывал в сторону кисти и восхищенно разглядывал модель, думая: «К чему мучиться?» Женщина, которую он мечтал написать, была из плоти и крови — только протяни руку.
Довольно скоро они стали любовниками, Алина практически поселилась в мастерской. Ренуар водил подругу на танцы и вывозил на пикники за город. Как-то незаметно мадемуазель Шариго стала важной частью его жизни. Но когда она предложила перебраться к ее родне в деревню, где жизнь стоила куда дешевле, чем в столице, Огюст запаниковал. Подставлять шею под хомут и ограничивать свою свободу он не собирался.
Конечно, в жизни Ренуара и раньше случались романы, как правило, необременительные. Первым увлечением стала некая Берта, содержанка богатого старика. А первой настоящей любовью — юная дочка станционного смотрителя Лиза Трео, с которой Огюст написал множество портретов. Они познакомились весной 1866 года у парижского архитектора и коллекционера независимых от Академии художников Ле Кера. Его вилла в Марлотт располагалась неподалеку от Фонтенбло, куда импрессионисты часто приезжали поработать.
Летом 1870 года мадемуазель Трео родила Жанну, которую отдали в семью некоей вдовы в дальнюю деревушку, — Ренуар отцовства не признал и под венец молодую мать не позвал. Впрочем, не отказывался помогать дочери и даже пообещал в будущем оплатить ее приданое. Лиза Огюста не простила и порвала отношения, а спустя пару лет вышла замуж за архитектора. Забегая вперед: Алина о внебрачной дочери мужа никогда не узнала. Хотя когда Жанна овдовела, Огюст ее поддержал, а в написанном в 1908 году завещании установил «мадам Жанне, вдове Робине, булочнице в Мадре (Мейен)» пожизненную ренту.
Были и другие прелестницы. Например разбитная Маргерит Легран по прозвищу Малышка Марго, неожиданно скончавшаяся от оспы. Да и в кафе «Лягушатник» Ренуар захаживал не только ради прекрасного вида на Сену, но и, собственно, из-за «лягушек», как называли собиравшихся там девиц легкого поведения. Он не скрывал, что всегда любил женщин, но счастливо избегал любовных оков и связанных с ними трагедий. Как-то Огюст пригласил Алину в «Комеди Франсез», где в пьесе Мольера блистала одна из его любимых моделей Жанна Самари. После спектакля актриса за кулисами подошла к девушке и, окинув ее оценивающим взглядом, протянула: «Какая вы миленькая… Но должна предупредить, Ренуар не создан для брака. Он идет под венец с каждой, кого пишет, — через прикосновение кисти».
Алина выдавила подобие улыбки. А ночью, не выдержав, задала Огюсту извечный женский вопрос:
— У тебя с этой Жанной что-то было?
— Дурочка, — Ренуар закрыл ей рот ладонью. — Знал я художников, которые вместо того, чтобы писать женщин, их соблазняли, — они не создали ничего значительного.
Понимая, что все глубже увязает в отношениях, Огюст испугался и под предлогом того, что хочет набраться новых впечатлений, отправился путешествовать. Хотел вдали от подруги решить, не пришла ли пора оставить ее? Но воспоминания о возлюбленной неотвязно преследовали, наполняя душу тоской. На Капри он написал «Белокурую купальщицу» — портрет Алины, а перед возвращением послал ей сухую телеграмму с сообщением о дне и времени прибытия поезда. Та, ни словом не попрекнув, встретила его на Лионском вокзале. Больше они не расставались.
Алина с матерью переехали к Огюсту. Ведение хозяйства взяла на себя мадам Шариго. Готовила Мелани отлично — потчевала кавалера дочери телятиной под белым соусом, суфле и кремами по особому рецепту. Но характер у нее оказался несносным. Мадам Шариго постоянно пилила художника, напирая на нехватку денег: «Вы не берете еще телятины? Наверное, захотелось гусиного паштета? Ни гроша за душой, а требуют паштета!» Громко возмущалась, когда он, погруженный в мысли о незаконченной картине, вдруг молча вставал из-за стола и шел к мольберту: «И это называется хорошим воспитанием?» Творчество Ренуара Мелани не нравилось. Увидев впервые его работы, она разочарованно заметила: «И этим вы зарабатываете на жизнь?»
Со временем Огюст даже стал испытывать симпатию к неведомому отцу Алины — за то, что сбежал от зануды-жены. Она, например, будучи маниакально чистоплотной, заставляла месье Шариго разуваться перед тем, как пройти в комнаты с навощенным паркетом! С Огюстом этот номер у нее не проходил. Более того, художник просто ненавидел, когда в доме затевалась уборка, полагая, что беспокоить пыль вредно для легких.
Славу богу, Алина в отличие от матушки не была столь требовательна и вообще оказалась идеальной женой, которая видит свою миссию исключительно в том, чтобы обеспечить мужу мир и покой, старалась по мере сил облегчить ему жизнь, не выдвигала условий и ни во что не вмешивалась. А ворчащую мать задабривала глазированными каштанами, которые та обожала. И пусть в живописи мадемуазель Шариго, как и ее родительница, ничего не понимала, она во всю силу своей простодушной натуры почувствовала: избранник создан для того, чтобы рисовать, как виноградные лозы из Эссуа — давать вино. И неважно, принесет ли это занятие успех и достаток.
Их первенец, Пьер, появился на свет в 1885-м. Врачу, принимавшему роды, было нечем заплатить, и Ренуар расписал цветами карниз над его квартирой. Впрочем, очень скоро дела его медленно, но верно пошли в гору, и отправляясь к торговцу картинами Дюран-Рюэлю, он все чаще насвистывал какую-нибудь арию из любимой оперетты «Прекрасная Елена».
Расписались Огюст и Алина только спустя пять лет — столько времени потребовалось художнику, чтобы решиться на этот ответственный шаг. В сентябре 1894-го родился Жан, через семь лет — Клод, которого в семье звали Коко. Тещу к тому моменту отселили: Алина считала, что та излишне балует внуков, и перед рождением младшего сына настояла, чтобы мастерскую снимали отдельно от квартиры. Дескать, пусть новорожденный орет сколько душе угодно, не мешая мужу творить. Ренуары наняли кухарку — ее нарекли Большой Луизой — и служанку, получившую благодаря профессии одного из женихов прозвище Булочница. После рождения Жана мадам Ренуар выписала из Эссуа себе в помощницы шестнадцатилетнюю кузину Габриэль Ренар, которая стала одной из любимых моделей Огюста.
В его доме царили женщины. Бывало, ворча, Огюст обзывал их дурехами, но совет приятеля нанять лакея мужчину отверг с недоумением: с дамами он чувствовал себя вольготнее. Они щебетали и хлопотали вокруг художника, будто разбитные служанки Мольера. Огюст любил искрометного автора «Тартюфа» прежде всего за то, что не прикидывался интеллектуалом. Ценя живую жизнь, Ренуар вообще не признавал пустого умничанья. К слову, сильно разгневался, когда одну из его картин на выставке подписали «Размышление»: «С какой стати? Я хотел изобразить очаровательную молодую девушку, которая никогда не размышляла. Жила как птичка, ничего более».
На одном из вернисажей Алина услышала, как Эдгар Дега — она не любила приятеля мужа за то, что презрительно отзывался о женщинах, — глядя на ее простенький туалет и кричащую роскошь других дам, шепнул Огюсту комплимент: «У вашей жены вид королевы, которая посетила труппу бродячих акробатов». Что он имел в виду, мадам Ренуар не поняла. Алина, истинная дочь виноделов, вообще предпочитала не задумываться, лучше всего она умела сноровисто пеленать младенцев, резать цыпленка и подвязывать лозу. Ежедневные хозяйственные хлопоты беспокоили ее куда больше пустых разговоров. Возможно, по этой причине мадам Ренуар не любила пускаться и в воспоминания. Историю своих родителей Жан узнал уже после ее смерти — от отца.
«…Твоя мать помогала мне размышлять. Всегда была рядом, и при этом не мешала», — устало заключил Огюст и прикрыл глаза. В те летние дни 1915 года он много разговаривал с сыном, будто хотел сильнее с ним сблизиться. Шла война, Жан поправлялся после ранения в парижском госпитале, и его часто отпускали домой.
Родительская квартира на бульваре Рошешуар являла собой печальное зрелище. Картины эвакуировали в приморскую усадьбу «Колетт» под Ниццей, в опустевших комнатах пахло нафталином. За несколько месяцев, что они не виделись, отец сильно сдал. Он давно мучился артритом и не мог долго сидеть даже в инвалидном кресле, черты лица еще больше заострились, левый глаз совсем потух. Приходилось то и дело звать Большую Луизу, чтобы обработать воспаленную кожу тальком и поменять бинты на изуродованных болезнью руках.
…Жан спросил о его самочувствии. «Не видишь, что ли, насморк у меня», — проворчал Огюст. Он и сейчас любил пошутить, но болезнь добавила пряной речи Ренуара сарказма.
Раньше частенько доставалось торговцу картинами Амбруазу Воллару, и тот все от него сносил, уверовав, что в лице Ренуара нашел золотую жилу. Как-то мэтр огорошил его вопросом: «Хотите, чтобы я написал еще один портрет? Притащите сюда кокосовую пальму. Изображу вас висящим на дереве и почесывающим себе зад». В ответ маршан только беззлобно рассмеялся.
Жан был совсем малышом, когда в один из дождливых дней 1897 года отец упал с велосипеда и сломал руку. Работе травма не помешала: Огюст прекрасно владел и левой рукой. Но именно тогда он впервые разделил свое священнодействие за мольбертом с посторонними: чистила палитру, мыла кисти и удаляла с холста краски Алина.
Кости вскоре срослись, и на рождественской елке в доме друзей все дружно смеялись над рассказами Дега о «страшилках» про ревматизм, который якобы может развиться после перелома. Однако боль в руке не унималась, следом заболела спина, позже воспалились суставы. Диагноз «артрит» звучал пугающе, и опасения оправдались: с каждым годом недуг все больше сковывал руки, а затем и тело. Тогдашняя медицина оказалась бессильна.
Но несмотря ни на что, Ренуары продолжали вести прежнюю жизнь. На лето семья уезжала в Эссуа, где снимали дом. В заброшенной риге Огюст оборудовал мастерскую. Большую часть года по совету врачей они проводили на побережье, снимали квартиру в старинном городке Кань-сюр-Мер. Как-то узнали, что за рекой на холме продается усадьба «Колетт» со старой оливковой рощей, фруктовым садом и виноградником. Оттуда открывался прекрасный вид на древний Кань, на фоне скалистого Эстереля до горизонта сверкало море. Потенциальный покупатель планировал вырубить деревья и на их месте засеять гвоздичное поле. Огюст негодовал: «Оливы, простоявшие двенадцать столетий! Это же исторический памятник!»
Летом 1907 года он перебил цену и купил имение. Всю жизнь мечтавшая жить в деревне Алина ретиво занялась садом, разбила огород, завела кур. Однажды она призналась Воллару: будь Ренуар моложе, могли бы вместе работать в саду. Денег от продажи цветов апельсина хватило бы на безбедную жизнь в «Колетт». А потом, спохватившись, добавила: «Но все-таки вернее рассчитывать на живопись моего мужа».
И оказалась права: его выставки проходили во многих европейских странах, полотна неуклонно росли в цене. Еще в 1907 году «Мадам Шарпантье с детьми» была продана за восемьдесят четыре тысячи франков. Когда об этом рассказали художнику, он как раз писал очередной портрет.
— А сколько за эту картину заплатили вам? — спросила натурщица.
— Триста франков да обед! — проворчал Ренуар. — Нас угощают орехами, когда уже нет зубов, чтобы их грызть.
Летом 1910 года в Париже только и говорили, что о русских балетах Дягилева. Роскошные декорации, фантастические прыжки Нижинского и изящество Карсавиной приводили зрителей в восторг. Однако на премьере «Шехерезады» лорнеты разряженной публики были прикованы не к сцене, а к одной из лож. В самом центре сидел старик в низко надвинутой на глаза кепке, а вокруг хлопотали женщины в бальных платьях. Да, Ренуар со своей женской свитой в этот вечер произвел впечатление. Габриэль, расстроенная видом патрона, сетовала: «Куртка, запачканная красками, и фуражка велосипедиста — на что мы похожи?!» Но самого художника совсем не волновало мнение бомонда.
Недуг меж тем неумолимо подтачивал здоровье Огюста. Поначалу Ренуар ходил опираясь на палки, вскоре уже перешел на костыли, а в 1912 году в доме появилось инвалидное кресло. Спустя два года Огюста осмотрел лучший ревматолог и пообещал поставить на ноги. Ренуар отнесся к его словам скептически, но аккуратно выполнял все предписания. Наконец настал день икс. Доктор велел больному подняться с кресла и попробовать пройтись. Ренуар сделал шаг, другой… Даже обошел вокруг мольберта. Потом с облегчением опустился в кресло: «Месье Готье, вы светило. Но я отказываюсь от ходьбы. Она требует такого напряжения, что на живопись уже сил не останется. Я продолжу писать картины».
Отныне при Огюсте неотлучно находилась сиделка, которую он называл «моя медицина». Кожа так сильно воспалялась, что временами было невыносимо даже сидеть, казалось, его поджаривают на раскаленных углях. По ночам спал под простыней, натянутой на деревянную раму — даже легкое прикосновение вызывало боль. Когда Ренуар хотел поработать в саду, его выносили на плетенных ивовых носилках, усаживали перед холстом и вставляли в руку кисть.
Пользуясь малейшей краткой уступкой, которую делала болезнь, иногда он выбирался в путешествие. В 1911 году немецкий промышленник заказал Огюсту портрет своей жены, и все семейство Ренуар отправилось в Баварию, где отлично провело время, сняв дом на берегу озера. Немец оказался презабавнейшим господином. Просил, чтобы супруга была изображена в «совершенно инДимном виде». Ренуар включился в игру и, напротив, с каждым сеансом уменьшал вырез ее платья. В итоге, вопреки ожиданиям заказчика, бюст модели оказался полностью задрапирован.
Но это была всего лишь шутка гения, на самом деле Ренуар обожал обнаженную натуру, налитые жизнью женские округлости вызывали неподдельное восхищение живописца. Когда одна из моделей отказалась расстегнуть кофточку, он разозлился и закричал: «Это преступление!» А взявшись за «Суд Париса», даже фигуру пастуха писал с Габриэль, забраковав юношу-модель. На удивленные вопросы отвечал: «Мужчины слишком напряжены и чересчур много думают». И в доказательство своих слов спросил Габриэль, где витают в данный момент ее мысли.
«Как правило, я размышляю о бедном господине Дрейфусе, — глубокомысленно ответила девушка. В1894 году знаменитое дело о шпионаже в пользу Германии офицера-еврея из Эльзаса спровоцировало социальные волнения, и оно на долгие годы стало общим местом. — Но в данный момент беспокоюсь, не пригорает ли на плите горошек».
…Ренуар откинулся в кресле и после длительной паузы попросил Жана:
— Будь добр, подай мне сигарету.
— Ты уверен, что стоит?
— Я наделен всеми пороками, иногда даже пишу картины, — заметил Огюст.
В квартире на бульваре Рошешуар Жан сидел напротив отца — в маленьком розовом кресле, в котором так любила отдыхать покойная Алина. Едва оправившись от ранения, он возвращался на фронт. Отец этого страшился, сокрушаясь: «До чего мы дошли? Пьер безрукий, ты хромой, я в инвалидном кресле с подушкой под задницей…» Его старший сын вопреки мнению отца, считавшего, что труд должен быть осязаем, стал артистом, работал в театре «Одеон». На фронте Пьеру раздробило руку, и он боялся, что не сможет больше выходить на сцену.
Жан, получив степень бакалавра, избрал военную карьеру. В самом начале войны, узнав, где дислоцируется драгунский полк сына перед отправкой на фронт, художник ездил попрощаться. В семье незадолго до этого появился автомобиль, и старик бурчал, что разъезжает на нем как кокотка второго разряда. Полковник дал завтрак в честь знаменитости, разрешив присутствовать и Жану.
«Какая нелепость эта война, — грустно заметил Ренуар перед разлукой, — только безумцы воображают, что несчастья случаются с другими».
Телеграммы о том, что Пьер ранен, а Жана лягнула лошадь, пришли в Кань одна за другой. Алина кинулась по госпиталям. Старший вскоре демобилизовался, а средний ее мальчик в начале 1915 года вновь отправился на фронт в чине младшего лейтенанта батальона альпийских егерей. В апреле его подстрелили. Стараясь не тревожить родителей, Жан шутливо писал: единственное, чем грозит ранение, — скованность при ходьбе, которая только добавит офицерского шика. Но мадам Ренуар было не до смеха, и она немедленно выехала к сыну в Жерармер.
Положение Жана оказалось незавидным. Начиналась гангрена, врачи настаивали на ампутации, но Алина так умоляла пожалеть ее мальчика, что операцию заменили консервативным лечением. Хромал Жан до конца жизни. Убедившись, что сыну ничего не угрожает, мать вернулась в Ниццу совершенно без сил и тут же слегла. Уже несколько месяцев женщина чувствовала недомогание, даже обращалась к докторам тайком от мужа.
Ренуар неотлучно дежурил у постели жены. Когда началась агония, навсегда прощаясь с той, с которой прожил бок о бок тридцать три года, поцеловал Алину в лоб и велел отвезти его в мастерскую, где на мольберте стоял холст с неоконченным букетом роз. Ничего не видя сквозь слезы, он яростно наносил мазки.
Пятидесятишестилетняя мадам Ренуар скончалась от сахарного диабета. О смерти матери Жан узнал от жены брата. Вера Сержин приехала к нему в госпиталь, поразив выздоравливающих юбкой, едва прикрывавшей колени, и короткой стрижкой. Получить пропуск в прифронтовой город ей помогла слава известной артистки.
После войны Жан вернулся в «Колетт». Однажды, привычно поднимаясь по узкой кривой тропке к дому, он нагнал галдящую группу американских туристов.
«Это дорога к месье Ренуару? — кинулись к Жану гуляющие. В ответ на его удивленный взгляд пояснили: — Мы спросили привратника отеля, какие поблизости есть достопримечательности. Он посоветовал посетить мастерскую знаменитого художника. Правда, что этот паралитик еще пишет картины?»
Когда-то Огюст отказался благоустраивать дорожку, ведущую к усадьбе, рассудив так: те, кто его любит, как-нибудь уж взберутся на холм. Двери виллы и впрямь не закрывались. Самыми дорогими друзьями в семье считали Сезаннов и родню брата Эдуарда Мане. По субботам гостей, о приближении которых веселым лаем предупреждал пес Заза, ожидало традиционное тушеное мясо с овощами, приготовленное Большой Луизой.
Однако слава Ренуара росла, притягивая к дому все больше назойливых посетителей. Одни потом охотно делились впечатлениями с газетчиками, говоря, что старец из Кань похож на всадника из набора оловянных солдатиков, другие даже сравнивали его с ощипанной курицей, которую сажают на вертел. Те, кто относился к больному художнику с пиететом, находили сходство с безмятежными ликами святых с картин великих мастеров Возрождения. Сам же Ренуар брюзжал, что он старый хрыч, всем надоел и внушает отвращение. Порой язвил, что если усядется на палитру, а потом от измазанных краской штанов отрежут лоскут, его тоже объявят «чудом искусства». «Я — гений? — недоумевал Огюст. — Какая шутка! Не принимаю наркотики, у меня никогда не было сифилиса, и я не педераст! Ну, и?..» Восторженному письму, в котором английские художники и коллекционеры называли его «выдающимся мастером европейской традиции», обрадовался не больше, чем присвоению Жану звания лейтенанта.
Отвязавшись от бесцеремонных американцев и взобравшись к себе на холм, Жан нашел отца за мольбертом в стеклянном павильоне. Обычно тот предпочитал работать в саду, при дневном свете — электричество не уважал, но не так давно, боясь простудиться, велел соорудить рядом с домом небольшую мастерскую. Одну ее стену полностью застеклили, в других сделали огромные окна. Теперь художник мог работать как на пленэре. Понимая, что стремительно угасает, он с некоторых пор отказывался продавать свои картины, желая как можно больше работ оставить детям.
— Вам не помешает, если я пошевелюсь? — у самого павильона на улице позировала молоденькая девушка.
— Если бы мне мешало, я бы рисовал яблоки, — проворчал Ренуар. — Мне нужно что-то живое.
«Взгляни, какая грудь, — указал он сыну. — Хочется встать перед ней на колени… Кожа Деде будто притягивает свет. Я заканчиваю ее рисовать, только когда хочется ущипнуть холст».
Эта прелестная шестнадцатилетняя натурщица стала последним подарком Огюсту от покойной жены. Именно Алина, услышав, что муж задумал новую картину, нашла ее в Академии живописи. Отныне Деде ежедневно, кроме воскресенья, приезжала в «Колетт» на велосипеде, весело насвистывая: Ренуар говорил, что дом без песен — могила
В августе 1919-го Ренуар пережил последний триумф. Собрания Лувра на время войны эвакуировали, а когда вновь открыли, на первом этаже устроили выставку произведений искусства, подаренных или завещанных после 1914 года. Был здесь и портрет кисти Ренуара, переданный Люксембургскому музею обществом его друзей. Огюст уже плохо его помнил и решил взглянуть. В Лувр почитатели внесли его на руках, словно римского папу.
Той же осенью Ренуар подружился с молодым скульптором, который принялся лепить его бюст. Первого декабря во время сеанса художник почувствовал сильное недомогание. Вызванные из Ниццы врачи заговорили о воспалении легких. «Дело мое каюк», — пошутил Ренуар, однако на следующий день вновь сел за работу: завершил натюрморт с яблоками и принялся за акварельный букет анемонов, сорванных в саду одной из служанок. Когда Большая Луиза вынимала из его руки кисть, удовлетворенно пробормотал: «Кажется, я начал что-то понимать».
Накануне заехавший на обед доктор рассказал, что недавно на охоте подстрелил двух бекасов. Перед сном Ренуар решил набросать эскиз вазы, но домашние никак не могли отыскать карандаш. Художник уже находился в полудреме, но вдруг заволновался, заметался, у него начался бред: «Дайте мою палитру… Вон там два бекаса… Поверните влево голову, иначе я не могу написать клюв!» Срочно послали в Ниццу за Жаном, он привез врачей. Но все усилия оказались бесполезными: той же ночью живописец скончался. Его похоронили в Эссуа, рядом с супругой.
Одной из последних работ мастера стал уменьшенный двойной портрет под названием «Материнство», на котором он запечатлел Алину со старшим сыном Пьером. Ренуар опасался за сохранность первого варианта картины — тот был поврежден.
После смерти слава художника неуклонно росла. Однако споры вокруг последнего периода его творчества не утихали. В 1923 году сыновья захотели передать в дар Лувру «Купальщиц» — ту самую картину, для которой позировала Деде, но экспертный совет скривился: картину приняли с перевесом в один голос. Вечером после заседания директор национальных музеев Эстурнель де Констан в театре, беседуя с женой Пьера Верой Сержин, сожалел, что сыновья Ренуара не выбрали какую-нибудь иную картину, из лучшего периода. Узнав об этом, старший сын живописца заявил, что полотно, которое отец считал вершиной своего творчества, он завтра же заберет назад, добавив, что один американский коллекционер предлагает за «Купальщиц» восемьсот тысяч франков! Скандал с трудом замяли.
Но даже спустя десять лет, когда в парке Тюильри открылась крупнейшая выставка Ренуара, в газетах писали о «дурном вкусе» художника, а его обнаженных называли «помонами, пневматически надутыми и обмазанными маслом цвета красной смородины». При жизни в ответ на такую критику Ренуар лишь пожимал плечами: «Кому-то больше нравятся мои старые вещи? Что ж, пусть сунут их в Лувр, а меня оставят в покое!»
Под Рождество 1920 года та самая «надутая» натурщица Деде и Жан Ренуар поженились. Через год у них родился сын Ален. Семья поселилась в «Колетт», где оставивший военную службу Жан по завету отца занялся керамикой.
Некоторые вазы Жана сегодня экспонируются в музеях. Но сына знаменитого художника в итоге захватила совсем другая страсть — кинематограф. Помрачение началось еще в детстве — c того времени, когда восьмилетний Жан, по его словам, воспитывался в «эдакой элегантной тюрьме, украсившей себя именем коллеж». В одно из воскресений в приемной появился странного вида господин с острой бородкой и в галстуке лавальер. Он собрал какой-то хитроумный аппарат, повесил на стену экран и показал школьникам комический фильм «Приключения Отомабулы».
Находясь в увольнении во время войны, Ренуар попал на картину «Тайны Нью-Йорка» и вернувшись в эскадрилью, с таким жаром рассказывал об увиденном, что однополчане даже дали ему прозвище Элен Додж — по имени героини фильма. Оказавшись после ранения в Париже, Жан посещал синематограф по двадцать пять раз в неделю. Киноманство мужа разделяла и Деде. Собственно, во многом именно это увлечение их и сблизило.
Впрочем, поначалу Жан презирал французские картины, отдавая предпочтение заокеанским и восхищаясь Шарло — так на родине Ренуара звали Чарли Чаплина. Все изменил «Костер пылающий», снятый в 1923 году знаменитым Иваном Мозжухиным. В эмиграции процветающее русское кинопредприятие «Товарищество И. Ермольева» существовало как французская студия «Альбатрос». Жан признавался, что впервые увидел хорошее кино не американского, а местного производства: пусть и сделанное русскими, но под родным небом. (К слову, в советском прокате «Костер пылающий» выходил под названием «Гримасы Парижа». — Ю. Ч.)
А Деде настолько погрузилась в мир американского кино, что постоянно копировала манеры заокеанских звезд — Глории Свенсон и Мэй Мюррей. Она придумала себе английское имя — Катрин, заявив мужу, что не собирается оставаться женой какого-то керамиста. Андре Мадлен казалось — стоит ей только появиться на экране, и она вмиг станет знаменита как Мэри Пикфорд. В те годы, на заре кинематографа, между позированием живописцу и кинооператору многие не видели большой разницы.
В 1924-м Жан сдался и после безрезультатных поисков оригинального сценария сочинил навеянную американскими сюжетами историю «Жизнь без радости» (позднее переименованную в «Катрин»). В ней новоявленная Катрин играла девушку, которую преследует развратник. Как впоследствии напишет Жан: «Надеюсь, от этого небольшого шедевра банальности вообще не осталось следа». В том же году он снял «Дочь воды», партнером Деде стал его брат — Пьер Ренуар. Съемки проходили на натуре: Жан попытался передать на черно-белой пленке атмосферу, характерную для пейзажей импрессионистов.
Публика эксперимента не оценила. Ренуары раздумывали, не забыть ли о кино навсегда, но эпизод из фильма «Дочь воды» неожиданно включили в программу авангардистского кинотеатра «Старая голубятня». Отправляясь на сеанс, Жан и Катрин сильно волновались. В момент, где Деде, соскочив с лошади, парит в воздухе, раздались аплодисменты. Когда зажегся свет и зрители увидели актрису в зале — хозяин кинотеатра Жан Тедеско предусмотрительно посадил Ренуаров в самом центре, — им устроили настоящую овацию. Успех окрылил супругов, и о том, чтобы бросить кино, разговоров больше не заходило.
Однако режиссером Жан слыл крайне независимым и неуживчивым: он постоянно ругался со студийными боссами. В 1926 году, продав несколько полотен отца, взялся за экранизацию романа Золя «Нана». Естественно, с Деде в главной роли. Картина вышла, и о Жане заговорили интеллектуалы. Гесслинг сравнивали с Астой Нильсен и Гретой Гарбо, но коммерческого успеха лента не имела. Последней совместной работой супругов в 1928 году стала «Маленькая продавщица спичек», снятая на чердаке «Старой голубятни». Далее Ренуар задумал снимать первую звуковую картину «Сука», но дирекция выступила против его жены, считая, что играть следует другой актрисе.
Была ли Гесслинг талантлива? Жан в этом не сомневался. Возможно, карьере Катрин повредила его неуемная творческая энергия и тяга к экспериментам. Убежденный, что французы снимают в слишком мягкой манере, Жан стремился к контрастам. «Кино черно-белое, так зачем в гриме использовать красный или синий?» — недоумевал Ренуар и требовал, чтобы лицо Деде покрывали плотным белым тоном, а глаза и губы выделяли черным. Его оригинальный способ выражать на экране чувства шел прежде всего от танца, и игра героини больше напоминала пантомиму. Однако подобная манера далеко не всем нравилась. Злые языки утверждали, что лицо девушки не выражает никаких эмоций, сама она лишена харизмы и вообще натурщица и актриса — разные профессии.
«Суку» Жан снял без Катрин. Жена этого не простила: брак Ренуаров распался, хотя официально развод они оформили только в 1949-м. Гесслинг сыграла еще в нескольких фильмах других режиссеров, зарабатывала танцами. Умерла она в 1979 году.
Какое-то время Жан жил с Маргерит — женщиной, с которой работал на «Суке». Пытался сделать из нее актрису, снял в нескольких своих фильмах, но до брака дело так и не дошло. А второй женой режиссера стала сценаристка бразильянка Дидо Фриере.
В 1937-м Ренуар выпустил «Великую иллюзию» с Жаном Габеном, которая по сей день считается шедевром. Через три года, когда немцы оккупировали Париж, они с женой перебрались в Америку. Последние годы Ренуар жил то во Франции, то в США, где преподавал в университетах драматическое искусство. Его единственным наследником так и остался сын Катрин Гесслинг Ален. Подростком он играл в картинах отца, юношей подрабатывал помощником оператора. Но в итоге стал писателем, специализировался на средневековой английской литературе. В 1942 году вслед за отцом переехал за океан. Он умер в 2008-м, оставив троих детей. Рядом с Жаном встретила старость и его любимая няня Габриэль, которая вышла замуж за американского художника Конрада Хенслера Слейда.
Младший сын Ренуара-старшего Клод стал керамистом. Остальные члены семьи так или иначе связали жизнь с кино. Пьер Ренуар играл в театре, много снимался, например в знаменитом фильме «Дети райка». И конечно, в картинах брата Жана. Умер в 1952 году. Над проектами дяди-режиссера работал и сын Пьера Клод, который выбрал профессию оператора. Среди прочего он снял один из фильмов бондианы «Шпион, который меня любил» и даже получил номинацию на премию французской киноакадемии «Сезар». К несчастью, в расцвете сил Клод Ренуар потерял зрение и был вынужден оставить карьеру. Дожил до семидесяти девяти. Его дочь Софи стала актрисой, а сын Жак пошел по стопам отца. Он много лет проработал оператором и выпустил биографическую книгу «Любовный портрет», по которой в 2012 году был снят фильм «Ренуар. Последняя любовь».
Режиссер Жан Ренуар умер на восемьдесят пятом году жизни в своем доме в Беверли-Хиллз. Согласно завещанию, его похоронили в Эссуа, в семейном захоронении. Он всегда старался следовать завету своего великого отца: «Не играй с судьбой. Надо плыть по жизни как пробка по течению ручья».
За свои фильмы Ренуар никогда не получал «Оскар», но в 1975 году его все-таки удостоили этой почетной награды как «гения, с завидной преданностью работавшего в немом, звуковом, игровом, документальном и телевизионном кино, завоевавшего всемирное восхищение».
Франсуа Трюффо называл его «проклятым режиссером»: из почти сорока фильмов Жана лишь немногие получили международное признание. Хотя почти все его заслуживали. Еще про него писали, что это единственный французский мастер кино, к которому по праву можно применить слово «художник». Наверное, отец был бы доволен…
Информация взята из –
Айседора Дункан: последняя любовь гениальной танцовщицы
Кто такая Айседора Дункан? Нарушительница всего, что только можно нарушить. Вообще она была женщиной, что называется, роковой — в том смысме, что рок ее неотступно преследовал.
27 мая 1877 года в американском городе Сан-Франциско родилась будущая танцовщица . В 13 лет девушка бросила учебу и серьезно занялась танцами. В 18 лет она уже выступала в чикагских ночных клубах с танцевальными номерами, которые были в то время диковинкой. Со временем Дункан разработала собственную танцевальную систему и пластику, связанную с древнегреческим танцем. В 1921 году Айседора открыла танцевальную школу в Москве, где познакомилась с поэтом Сергеем Есениным. Прожив с ним в браке с 1922 по 1924 год, Айседора вернулась во Францию, где получила ярлык «большевичка». В материале рубрики «Кумиры прошлого» мы расскажем о трагической судьбе знаменитой танцовщицы.
Кто такая Айседора Дункан? Нарушительница всего, что только можно нарушить. Танцовщица, сбросившая балет с корабля современности; безбожница, воевавшая против церковного брака за вольные отношения с мужчинами. И это в начале века! Вообще она была женщиной, что называется, роковой — в том смысме, что рок ее неотступно преследовал.
Элеонора Дузе, тоже актриса и по совместительству гадалка, предсказала Дункан, что, если она не откажется от сцены, ее ждут беспрецедентные несчастья, а главное, ей следует бояться машин…
«Я гениальна!»
Странностей ей было не занимать. Это из-за нее разразился скандал в Лувре, свидетелем которого случайно оказался Роден. Юная мисс Дункан становилась рядышком с каждой статуей разных греческих нимф и тщательно копировала позы: то руки поднимет, то на мысочки встанет.
Она собрала вокруг себя огромную толпу. Охранники хотели было вызвать полицию, да вмешался великий скульптор. Девица оказалась словоохотлива и объяснила Родену, что она открыла танец будущего. К сожалению, вокруг слепцы, поэтому ее гениальность пока не для всех очевидна. Но скоро будет. Откуда она? Родом из Сан-Франциско, из очень бедной семьи, училась танцу там и потом еще год в балетной школе Нью-Йорка. Потом ее взял в свою труппу знаменитый американский режиссер Августин Дэли. Но им оказалось не по пути, так как Дункан презирала балет всеми фибрами души.
Позднее Роден услышал от самих балетных, что они думают о Дункан: недоучка, а претендует на сольный танец, неизящна, чтобы не сказать толста, на пуантах стоять не умеет — потому и танцует босой, движения бедны — ни прыжками, ни пируэтами не владеет. А то, чем владеет, зауряднейшая пантомима!
Однажды Козима Вагнер, вдова композитора, случайно увидела Айседору на сцене берлинского театра. В композиции «Любовь» Айседора танцевала сцену расставания с воображаемым возлюбленным. Никакой вычурности, аффектированных прыжков, простые естественные движения. Но что-то в этом было.
Видно, в этом была сама любовь, потому что после концерта чопорная, застегнутая на все пуговицы фрау Вагнер бросилась за кулисы целовать Дункан и выражать ей свой ну просто сумасшедший восторг. И уж совсем пикантная деталь: Козима стала настаивать, чтобы ее провели к партнеру Айседоры: ведь — ах! — он был так великолепен! Госпожа Вагнер отказывалась верить, что у Дункан не было никакого партнера и она танцевала сама с собой!
К 1904 году к ногам Айседоры пали все европейские столицы. Разгадка «эффекта Айседоры», как тогда выражались, очень простая: Дункан умела… говорить телом. Умела, и все. И никто ее этому не учил.
Разве что застывшие греческие нимфы. А копировала она их потому, что считала античное искусство самым прекрасным на свете и всячески призывала к нему вернуться. Была ли у нее специальная техника? Наверное, была. На протяжении жизни Айседора упорно пыталась научить ей других, технику-то эти другие усваивали быстро — для этого не требовался многолетний тренинг у балетного станка, — да второй Дункан так до сих пор никто и не стал.
Счастье хорошо, а танцы лучше
Увы, как ни хотелось Айседоре совместить свое искусство с любовью, это всякий раз оказывалось тщетно. Нет-нет, слова «семья» и «брак» она презирала почти так же, как слово «балет». Что же касается любви… В любви, по ее мнению, люди должны быть так же свободны, как и в танце. Никаких обещаний, никаких обязательств. Тогда эмансипация не зашла еще так далеко, поэтому и в этом Айседора выглядела белой вороной.
И все же, когда она нашла у себя в гримерке письмо, в котором анонимный доброжелатель ставил ее в известность, что… Нет, она просто отказывалась верить своим глазам. У ее возлюбленного — известного театрального декоратора Гордона Крэга — кроме нее, Дункан, есть другая женщина, зовут ее Елена Мэо. И у этой самой Елены уже имеется от Крэга двое детей! Бедная, бедная Айседора! Вот так и никаких обязательств! А всего хуже то, что Дункан сама ждала от Крэга ребенка. Но нельзя же изменять принципам. И Айседора, сжав зубы, простила Крэга.
Чем дело кончилось, мы узнаем от лучшей подруги Дункан и впоследствии ее биографа Мэри Дэсти. Перед родами Айседора хотела… утопиться. Потому что Крэг поставил ей ультиматум: или он, или танцы. Она-то думала, что нужна ему в качестве вольной птицы, а оказалось, что домашней курицы. Так ведь из двух вольных птиц не составить пару. Никогда упрямая Айседора не захочет этого признать.
«Айседора! — восклицала Мэри с присущим подругам здравым смыслом. — Неужели ради танцев ты лишишь своего ребенка отца?» Обывательский вопрос! Ради танцев Дункан не только лишила отца свою дочь от Крэга — Дидру. Через несколько лет она лишила отца и своего сына Патрика. Отцом второго ребенка Айседоры стал Парис Зингер, потомок производителей швейного оборудования Зингеров. Вокруг, разумеется, все недоумевали: отказаться от миллионера, сулившего золотые горы, подарившего дом в лучшем районе Парижа, обещавшего построить театр! Но надо было знать Дункан. Она считала, что достаточно сильна, чтобы противостоять соблазнам глупого женского счастья.
Судьбы не миновать
Однажды на концерте, импровизируя под музыку «Траурного марша» Шопена, Дункан неожиданно впала в своеобразный транс: ей померещились на сцене две огромные птицы. Черные и зловещие. Дункан с трудом довела выступление до конца, потому что ее парализовали страх и предчувствие смерти. Не прошло и недели с момента видения, как случилась трагедия. Двое детей Дункан — 6-летняя Дидра и 3-летний Патрик — были отправлены вместе с няней на машине в Версаль. Едва миновав мост, шофер остановился и вышел из машины, не заглушив двигатель.
Вдруг автомобиль самопроизвольно дал задний ход, накренился и, сломав заграждение, рухнул в Сену. Через считанные секунды машина полностью ушла под воду. Детей спасти не удалось. Париж, где к тому времени обосновалась танцовщица, был потрясен случившимся. Такого не бывает. Люди шли к Айседоре толпами. Студенты Академии художеств в знак сочувствия покрыли белыми цветами весь огромный сад у дома Айседоры. Все требовали немедленной расправы над виновным водителем. Но Дункан повела себя по-дункански: «Я знаю, что человек не мог бы сознательно совершить такое ужасное преступление.
Пусть возвращается к своим детям. Я не допущу, чтобы и волос упал с его головы». Эмансипированная бунтарка Дункан отстояла свою независимость, и вот она совершенно одна. У слабых, у тех самых «презренных домашних куриц» было бы с кем разделить горе, а у нее — нет. Отцы ее погибших детей, Крэг и Зингер, оба женаты, и им особо не до нее. Айседора решает свести счеты с жизнью. Ночью она бредет на берег мутной Сены, но — нет, в последний момент что-то ее останавило. В конце концов Айседора замкнулась в себе, друзья не знали, как к ней подступиться.
И все же нашелся один человек, который стал сражаться с ее горем. Это был ее давний знакомый Роден. Стареющий, мудрый. Сады их парижских домов располагались по соседству, и каждый вечер в сумерках эти две живые легенды прогуливались и беседовали. О чем они говорили? Вряд ли о детях. Скорее всего — о своем: о красоте, о форме. О том, что не всем предначертано счастье жить ради детей, некоторые приходят в этот мир для другого. Например, для танца.
Роден исцелил Айседору. Настолько, что она вернулась на сцену, организовала свою школу и возилась с ученицами как наседка. Возможно, тут она даже более чувствовала себя настоящей матерью, чем при своих детях. К 20-м годам танцовщицу называли в прессе не иначе как «божественной Айседорой». Наконец смирились и с тем, что эта босоногая, эта ненастоящая балерина посягнула на симфоническую музыку.
Вот отзыв консервативной нью-йоркской газеты после выступления Дункан под Седьмую симфонию Бетховена: «Ее движения не просто интерпретировали музыку, они ее переводили. Собравшиеся в зале известнейшие композиторы, художники, поэты плакали и поздравляли друг друга со счастьем видеть при жизни это чудо».
Последняя любовь
1921 год. Дункан в России, потому что она неисправимая идеалистка. «Я приехала, чтобы создать свою школу танца именно здесь, в России, единственном месте на земле, где не ставят коммерцию выше духовного развития!» — вот такой спич обрушила Айседора на ошеломленного Луначарского. Вдруг подействовало. Ей предоставили целый дом на Пречистенке, куда вскоре повадилась вся московская артистическая богема.
На одной из вечеринок поэтов-имажинистов к Айседоре на коленях подполз голубоглазый красавчик с неожиданными словами: «Моя, моя. Люблю». Красавчик был изрядно пьян, от его поцелуев несло перегаром, но видно давно Айседоре не говорили таких слов. Дункан и Есенин. Ну и пара! Многие просто отказывались верить, что это настоящий роман, а не мистификация. Мариенгоф, добрый есенинский приятель, не замедлил вывести друга на чистую воду: «Есенин влюбился не в Дункан, а в ее мировую славу».
Да что Мариенгоф, если сам Есенин носился по всему городу с простодушными откровениями: «Представляете, у нее была тысяча знаменитых мужей, а я буду последним!» А что же Айседора? Не знала, не понимала, не слышала? Сомнительно. Ее биографы пишут, что, мол, она не смогла устоять перед очередным гением, а гении были ее слабостью. Но ведь Дункан-то по-русски не понимала почти ни слова, с Есениным она и объяснялась в любви, и ссорилась только через переводчика! Скорее всего ей просто очень хотелось любви. Очень. Теперь уже любой ценой. Теперь уже и независимостью она готова была поступиться, и принципами.
Пейзаж после битвы супругов
22 мая 1922 года сорокачетырехлетняя , когда-то ярая противница официального брака, выходит замуж за двадцатисемилетнего Сергея Есенина. Она вывозит его в Европу. Там Айседора выступает по всем европейским столицам, снова бешеный успех. А Есенина душит ярость: собственно говоря, кто он такой за пределами России? Муж Айседоры Дункан. Есенин бесчинствует, а Айседора закрывает глаза на все его выходки. И задабривает чем может. Чемоданами покупает ему шикарную одежду, парфюмерию. У Есенина за границей вдруг прорезался неплохой вкус, он безошибочно отличает дорогой фрак от очень дорогого.
Сохранилось свидетельство управляющего парижским «Гранд-отелем»: супружеская чета Дункан — Есенин поселилась там осенью 1923 года. Однажды ночью из их номера послышались крики, ругань, а потом такой грохот, что постояльцы выскочили в коридор в одном исподнем, решив, что началась война.
Номер представлял собой «пейзаж после битвы»: перебитая посуда, сломанная мебель, матрац с торчащими пружинами. Господин Есенин отчаянно сопротивлялся полицейским и все не желал расстаться с кожаным чемоданчиком. Насилу отняли. К ужасу Айседоры, чемоданчик оказался до отказа набитым некрупными долларовыми купюрами. Вот почему она вечно недосчитывалась денег в своем портмоне! Но Айседора любила, а значит, у нее всегда оставались в запасе оправдания: «У Сереженьки никогда ничего не было». Секрет столь редкого всепрощения сама Дункан объяснит позже: по ее словам, Есенин как две капли воды был похож на ее сына Патрика: те же золотые волосы, голубые глаза. Не поэтому ли Дункан завещала мужу свое состояние?
О последней встрече Дункан и Есенина сохранился рассказ Мэри Дэсти. По возвращении из Европы, когда супруги уже фактически расстались, Есенин как-то заглянул к своей бывшей пассии на Пречистенку. Он застал Айседору в слезах: та рассматривала альбом с фотографиями своих погибших детей. Последовала ссора, и Есенин, войдя в раж, швырнул альбом в камин. Вот такие они, гении.
Развязка
Дункан пережила и это. И то, что после возвращения из России в 1924 году за ней прочно закрепился ярлык «большевичка», а значит — неблагонадежная. Ей долго не хотели давать въездную визу во Францию, где, собственно, находился ее дом. Пережила она и известие о смерти Есенина.
Но Дункан поправилась, перестала следить за собой, полюбила крепкие напитки. Только одного на свете не смогла она пережить. Айседора вдруг обнаружила, что больше не в состоянии заставить зрителей плакать, когда она танцует «Разлуку», или трепетать от ужаса, когда она исполняет «Страх». Что-то ушло. И вот как только стал таять для Айседоры смысл ее жизни — не раньше и не позже — она села 14 сентября 1927 года в этот проклятый открытый автомобиль. Она не собиралась покончить с собой. Она не сделала этого даже тогда, когда погибли ее дети, когда погибли одна за другой все большие любови ее жизни. Она не собиралась покончить с собой, но ее рок готовился покончить с ней. Она больше не была нужна на земле.
Она все исполнила. Итак, Айседора села в открытый автомобиль, а ее длинный шарф с любимой золотой птицей запутался в колесе и задушил хозяйку. За несколько часов до этого Айседора и Мэри Дэсти мирно беседовали в кафе. «Ну признайся, Айседора, кого ты все-таки любила больше всех?» — настаивала подруга. И Дункан по мере важности загнула пальцы так: «Мое искусство, мою школу, моих детей. А ты про мужчин? Я их всех любила одинаково». И помолчав, Айседора добавила самое главное: «Даже если бы я свято уверовала в те давние предсказания гадалки, я все равно не отказалась бы от танца».
Добавить комментарий