Тюремно-лагерные воспоминания зэка Виткевича

В начале лета 1936 года в ростовских школах заканчивались выпускные экзамены на аттестат зрелости. Общегородские результаты были средние, пропорции между троечниками и пятёрочниками соответствовали ожиданиям гороно. В то же время совершенно необычные результаты «показывала» школа N 15. Практически весь выпускной класс здесь состоял из одних отличников. Первыми в списке были круглые пятёрочники – Коля Виткевич, Лида Ежерец, Кирилл Симонян и Саня Солженицын… Ребята были умницами: Виткевич подавал надежды как серьёзный химик, Ежерец уверенно шла в филологию, Симонян нацелился на профессию хирурга, Солженицын, считалось, создан для математики… Так что ни для кого не стало удивлением, что уж через пару месяцев вся эта компания оказалась в списке зачисленных в Ростовский университет практически «автоматом».

Коля и Кирилл поступили на химфак, Лида – на филологический, Саня – на физико-математический. Жизнь, вроде бы, разводила в стороны, но дружба оказалась прочнее. Более того, вскоре их школьная компания пополнилась ещё одной сверстницей – студенткой химфака, Наташей Решетовской. В «круг друзей» её ввёл Симонян. Но практически сразу за ней начали ухаживать Виткевич и Солженицын. Наташе нравились оба. Когда же она записалась в кружок танцев, за ней последовал лишь Александр и в итоге «утанцевал» девушку.

Как нетрудно догадаться, интерес ко всем этим в общем-то мелким и давно забытым обстоятельствам обусловлен исключительно наличием имени Александра Солженицына. Между тем центральной фигурой дальнейшего повествования является не он, а его первая жена Наталья Алексеевна Решетовская и его школьный друг Николай Дмитриевич Виткевич. Дело тут в следующем…

 

Будем вести «войну после войны»

В 1943 году рота химической защиты, командиром которой был старший лейтенант Виткевич, оказалась в относительной близости от места прохождения службы Солженицыным, такого же старлея, как и он. Списавшись, друзья решили встретиться. И уже 12 мая Николай находился в расположении батареи артиллерийской разведки, которой командовал Александр. Недавним одноклассникам, друзьям по юности, а ныне офицерам-фронтовикам, было что обсудить.

Всего таких встреч было девять: вторая состоялась 24 июня, потом – 9 июля, 21 августа, 22 ноября, 13 декабря, 28 декабря. В 1944 году офицеры встречались дважды: 2–3 января, а также 19–20 марта. Повестка дня была единственная – разработка плана создания подпольной антисоветской организации. Детали отрабатывались в перерывах между встречами, в открытой переписке, которую они вели, отправляя сообщения друг другу в треугольниках полевой почты. Отметим, что переписывались два товарища, один из которых фактически отбил у второго невесту.

Общеизвестно, как сам Солженицын описывает это в романе «Архипелаг ГУЛАГ»:

«Содержание одних наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас обоих… Но беспощадней: уже год каждый из нас носил по экземпляру неразлучно при себе в полевой сумке, чтобы сохранилась при всех обстоятельствах, если один выживет, – «Резолюцию № 1», составленную нами при одной из фронтовых встреч. «Резолюция» эта была – энергичная сжатая критика всей системы обмана и угнетения в нашей стране, затем, как прилично в политической программе, набрасывала, чем государственную жизнь исправить, и кончалась фразой: «Выполнение всех этих задач невозможно без организации»… А к тому прилегали и фразы – как после победы мы будем вести «войну после войны».… Своим сверстникам и сверстницам я дерзко и почти с бравадой выражал в письмах крамольные мысли – а друзья почему-то продолжали со мной переписываться! И даже в их встречных письмах тоже встречались какие-то подозрительные выражения».

Они составляют «Резолюцию»!.. А одновременно Солженицын пишет близким послания антисоветского содержания… Как вспоминал Кирилл Симонян, в 1944 году они с Лидией получили письмо от Сани, в котором тот поносил Сталина. Если бы не узнаваемый почерк и подпись друга, можно было подумать, что это провокация. Ведь не мог же 26-летний советский офицер не знать цену штемпеля «проверено военной цензурой»… Для того чтобы хоть как-то оправдать поведение друга, Кирилл и Лидия истолковали это «психическим заскоком», желанием блеснуть искусством анализа сложных моментов истории.

В итоге арестовали обоих друзей, к тому времени дослужившихся до капитанских звёздочек. За капитаном Солженицыным смершевцы пришли 9 февраля 1945 года, когда его воинская часть дислоцировалась в Восточной Пруссии. Капитана Виткевича «взяли» спустя три месяца – 22 апреля, в разгар Берлинской операции.

Бытуют разные версии, почему боевые офицеры, люди недюжинного интеллекта, фактически спровоцировали органы военной контрразведки на репрессивные действия. Но в любом случае главным остаётся то объяснение, которое, собственно, было сформулировано в официальных обвинениях каждому и подтверждено Солженицыным: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений». 27 июля 1945 года Солженицын был осуждён на восемь лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58 Уголовного кодекса, пункты 10 и 11. Вскоре по той же статье осудили и Виткевича. Правда, на 10 лет. Что характерно – никого из их товарищей, родственников, равно как и жену Солженицына, Наталью Решетовскую, не тронули.

К сожалению, материалов уголовного дела, по которым «пошли друзья-заговорщики», никто не видел. Есть даже предположения, что дело могло быть уничтожено (об этом, например, корреспонденту «Совершенно секретно» рассказали родственники Решетовской). Между тем про арест, следствие и лагерные годы «заговорщики» рассказали отдельно. Солженицын – в художественной прозе, а Виткевич – в интервью, которое газета «Совершенно секретно»
публикует впервые.

 

«Он меня действительно любил»

Небольшая предыстория из личной жизни героев…

На четвёртом году лагерного заключения, в декабре 1948 года, Солженицын получил известие о том, что Наталья Решетовская заочно расторгла с ним брак (он сам настоял на разводе, поскольку не верил в будущее их семьи). В начале 1950-х Наталья стала жить в гражданском браке со своим коллегой по работе – Всеволодом Сомовым. А через пять лет, когда бывший муж вышел на свободу, Решетовская оставила Сомова и в 1957 году снова вышла за Солженицына… Увы, несмотря на наладившуюся жизнь, в 1968 году у Александра начался роман с другой женщиной – Натальей Светловой (в дальнейшем ставшей его женой), а отношения с Решетовской прекратились. Развелись они в 1972 году. Позже Наталья Алексеевна связала свою жизнь с Константином Семёновым, редактором АПН, а под конец жизни оформила брак с писателем Николаем Ледовских.

Являясь крупным специалистом по жизни и творчеству Солженицына, Ледовских рассказал, что в 1971 году на вечере, посвящённом тридцатилетию выпуска химфака Ростовского университета, Решетовская встретила Виткевича. Они давно не виделись, и им было о чём поговорить. В итоге Наталья предложила своему старому другу приехать к ней на дачу, чтобы записать на магнитофон его фронтовые и лагерные воспоминания. Особую ценность они представляли ещё и потому, что пути Виткевича и Солженицына пересеклись даже в годы заключения: в конце сороковых годов оба они отбывали срок в закрытом конструкторском бюро («шарашке») в Марфине, на окраине Москвы.

В нашей газетной публикации мы приводим основные эпизоды, касающиеся ареста Виткевича, а также его работы на кирпичном «гулаговском» заводе и в «шарашке» Марфино. Другие главы этого масштабного интервью, записанного Решетовской, содержат воспоминания Николая Виткевича о том, как этапировали заключённых из послевоенной Европы к местам лишения свободы, о том, как тяжело он выживал в лагерях Республики Коми. Этот богатый подробностями документальный материал будет полностью опубликован на сайте нашей газеты.

 

P.S. Вспоминает Николай Ледовских: «В 1998 году, когда умер Виткевич, его сын приехал к Решетовской и сообщил, что, дескать, так и так. Она сразу же его фотографию, увеличенную – из той общей, студенческой, – повесила в рамочке, у изголовья. И даже такую фразу произнесла: «Наверное, надо было мне за Колю выходить. Я бы счастливой была. Он меня действительно любил».

 

***

 

«Я был потрясён тем, что прочитал в протоколе допросов Солженицына»

«Совершенно секретно» впервые публикует воспоминания Николая Виткевича, осуждённого вместе с Александром Солженицыным по делу «об антисоветской агитации»

Н. Виткевич, Н. Решетовская и писатель Франк Арнау (ФРГ). 1973

Николай Виткевич: – 22 апреля, в 30 км от Берлина, в деревне Гольдсдорф меня арестовали… Когда я приехал туда, где находился штаб, ко мне подошёл начальник и сказал, что приехали товарищи, которые хотят с вами поговорить… И все они встретили меня очень любезно: «Заходите, раздевайтесь». Я, усталый и простуженный, машинально снял ремень с пистолетом. «Вешайте сюда, кладите сюда!..» Им важно было ремень забрать. С пистолетом. Я отдал шинель, вошёл без пояса. Когда оглянулся, чтобы снова надеть пояс, уже поверх гимнастёрки, то увидел, что нет ни пояса, ни пистолета. И в этот момент я увидел ствол пистолета, направленный на меня и грозный окрик: «Руки вверх!» Я рук не поднял. Посмотрел удивлённо. Майор был в два раза больше меня, здоровее, и три автоматчика… Я совершенно с голыми руками стою. А он орёт мне: «Руки вверх!» Это было странно, с моей точки зрения. Рук я не поднял. Майор ещё раз крикнул: «Руки вверх!» Я опять не поднял. Тогда он мне заявляет: «Вы арестованы». Ну, вот тут я осел. Осел во всех смыслах. Они подставили мне стул. Я сел на стул. И пока я переживал эту травму психическую, меня успели обшарить (по карманам – нет ли ещё пистолета?). Я уж не отдавал себе отчёта – когда сняли погоны. Может, в этот момент и сняли погоны. Схватили сумку, стали в ней рыться, забрали сразу все бумаги.

Наталья Решетовская: – Но ты что-то сказал?

– Я что-то пробормотал. Вроде того что: а, спрашивается, за что? «Ну, это вы узнаете». Разговоров больше не было. Их задача – арестовать и доставить. И через некоторое время отдали мне шинель: видят, что я веду себя тихо, ни на кого не бросаюсь. Посадили в «виллис» и повезли в Ландсбергскую тюрьму. Она знаменита тем, что до 1933 года в ней Гитлер сидел.

– Что же ты всё-таки думал? За что тебя арестовали?

– Тут уж я стал соображать – что за эти бумаги, за мои рассуждения… Я должен сказать, что в этот момент (зная, что с ним что-то плохо, нет писем, куда он делся? Тревога была…) После самого факта ареста я уже стал соображать, почему всё это происходит(речь идёт о Солженицыне, который уже был арестован. – Ред.).

Привезли меня в тюрьму, и сразу в камеру. Тюрьма мрачная, всё кругом каменное, сырое, неприветливое. В камере сидят два типа. Один вскочил (видно, что не русский) и спрашивает по-русски: «Военный? Чин какой?» – «Капитан…» Задаёт дальше, с моей точки зрения, глупый вопрос: «Какой армии?» – «То есть как какой? Красной». А он оказался тоже капитаном, но марокканских войск. Арестован как шпион. При этом неясно было, чей шпион… против кого шпион… Но, во всяком случае, не наш и не немец. Таким образом, я сразу попал в компанию абсолютно непонятных людей… «Знакомство» с какими-то немцами, чины, полицейские, потом пошли наши русские, которые работали в Берлине: кто после сдачи в плен, кто – из белой эмиграции…

Разговоры со следователем не оставили у меня в памяти сильных впечатлений. Он спросил: «Это ваши бумаги?» – «Да, мои». – «Вы всё это писали?» – «Да, я всё это писал». – «Тут червонец обеспечен!»

– У него были копии или подлинники?

– Во-первых, были подлинники, а во-вторых, по-моему, он располагал материалами февральского следствия (по делу Солженицына. – Ред.). Во всяком случае, у него лежали толстые папки… Допросы были редкими, да и говорить было особенно не о чем. Обычно следователю надо что-то доказывать. В моем случае по тем временам состав преступления был налицо. Хотя, когда мне предъявили обвинение в антисоветской агитации, я возразил, конечно, что не занимался антисоветской агитацией. Но я делился мыслями с другом. «Какая же это агитация?» – «Ну, знаете…» Но тогда это все равно трактовалось как антисоветская агитация, хотя фактически её не было. Я ведь действительно ни с кем не разговаривал. Ни с кем. Совершенно ни с кем.

Правда, был один вопрос, который следователь задал мне не сразу. Сначала он присматривался ко мне… Вопрос был для меня неожиданный, а для него это было в какой-то мере важно. Он сказал: «А кто вас надоумил? Обоих?» То есть естественно, как я потом это себе представил, за нашими спинами должен был стоять кто-то взрослый. Неужели мальчишки зелёные, желторотые, это все придумали сами? А я не понял вопроса: «Что вы имеете в виду?» – «Но вы, по-видимому, подпали под чьё-то влияние». Э, нет… Влияние было одно – изучение трудов классиков. Отсюда всё было. Больше к этому вопросу следователь не возвращался. По-видимому, мои реакции были настолько естественны и убедительны, может быть, что он почувствовал, что, действительно, никого за нами не было. А потом: никаких же объективных данных нет…

– А о Сане он тебе что-нибудь сказал?

– Но он показал мне протоколы его допросов.

– Ещё тогда?..

– Да, конечно. Но показал мне он их так: «Смотрите, читайте!» Не весь протокол, низ, например. Протокол при этом из рук не выпускал. И тут все обстояло именно так, как я говорил. Я действительно был потрясён тем, что я прочитал. Почерк… Такого второго почерка нет.

Стиль допросов обычный: днём спать не дают, ночью вызывают на допрос для того, чтобы не плёл какую-то легенду. Но меня редко вызывали, успевал высыпаться. Когда всё определилось, поместили меня в какую-то громадную камеру (тоже в подвале), где было много народу. Какие-то были поляки там. Это – из тех, кто поднимал в Варшаве восстание. А потом они и наших встретили огнём.

– А война ещё не кончилась?

– Война кончилась, когда мы были в Варбурге.

– Как ты узнал об этом?

– Ну так пальба же страшная поднялась… Стрельба… 9 мая. Мы вытянули головы в полном недоумении, что за стрельба… А часовой, тюремщик, которому вообще-то с нами разговаривать не положено, произнёс одно слово: «Салют!»

Победа! Тогда мы поняли. Но встретили мы победу в той самой душегубке…

…Наконец, наступил день суда. Произошло это где-то в июне, даже дату не помню. Вывели меня из подвала и повели в здание наверху. Здание полуразрушено. Завели меня в какую-то разбитую комнату, даже сесть было не на что. Автоматчик и я. Через некоторое время ввели в другую комнату. Та более или менее комната. Сидят три человека. Сидят за столом. Уткнулись в бумаги. Никто не смотрит ни на друг друга, ни на меня. Кстати сказать, я – в своём самомнении – интерпретировал это таким образом, что им стыдно смотреть друг на друга и мне в глаза. Все трое майоры. То был военный трибунал оккупационных войск. Средний – рыжий. Не поднимая головы, задал мне один вопрос: «Неужели вы могли на нашего великого вождя возводить такие поклёпы? Неужели вы так думали?» «Да, я так думал», – ответил я по-детски. Этот вопрос ещё был каким-то содержательным, и я его запомнил. Были и ещё какие-то вопросы. Длилось это буквально минут пять.

 – А адвоката не было?

– Какой там адвокат – трибунал же судит… Сзади стоит автоматчик. Тут я на табуретке сижу, а там, в нескольких шагах, стол, и они сидят трое, уткнувшись в бумаги. Так никто и не посмотрел на меня. И друг на друга. Средний зачитал: «Вы приговариваетесь к лишению свободы на 10 лет с отбыванием в трудовых лагерях». Всё. Автоматчик говорит: «Пойдём!» И опять мы пошли в разрушенную комнату. Автоматчик спросил: «Хочешь закурить?», сказал по-свойски. Ответил: «Хочу. Конечно». Он насыпал мне махорки. Мы закурили. Он поставил автомат в сторону и вдруг заявляет: «Вот сколько этот спор тянется, и не поймёшь, кто прав, кто виноват». Такую фразу он произнёс.

Наталья Решетовская работает с рукописями Солженицына на даче в Борзовке. Середина 1960-х

 

«Мы таскали кирпичи рысью!»

…На кирпичном заводе мне пришлось работать довольно долго: с лета 1946-го и до осени 1948-го. Тут я постепенно прошёл все цеха.

Начинается кирпичный завод с карьера, где добывают глину. Там пробыл недолго, и меня забрали в цех формовки. Бригадиры, начальники цехов присматриваются, подбирают себе людей. В цехе формовки работа не очень весёлая: на козлах таскать кирпичи из цеха формовки в цех обжига. Наплечные козлы. На них полагается положить восемь кирпичей. Кирпичи кладутся один на другой, все сзади, а ты держишься за палочки, которые впереди, с подкладкой. И… бегом. Чтобы больше выработать. А дорога – не очень ровная. И представь себе: мы таскали эти кирпичи рысью! Восемь кирпичей (они влажные тяжелее) – не так страшно, но если попробовать, и не так уж весело… Но ведь это всю смену нужно с ними бегать! На этой работе я пробыл недолго. На меня обратил внимание начальник цеха обжига, а это – самый последний и самый привилегированный цех. И начальник этого цеха забрал меня на обжиг к себе. На обжиге я тоже прошёл все работы. Там много специальностей. Сырой кирпич надо посадить в ёлочки: из кирпичей выстраивается определённым образом стенка, она – ажурная. Имеется в виду, что печь будет топиться, и каждый кирпич должен быть обожжён со всех сторон. Садка – это специальность, очень интересная специальность. Там работал мастер садки – кумык, это народ тюркской группы. Фамилия его была Хасаханов. Мы с ним подружились. И он великолепно сажал кирпичи. Он научил меня садке. А это уже специальность.

Жизнь стала налаживаться. Вообще, в стране потихоньку лучше становилось, ведь война кончилась. Появились всякие премии. Деньги получали небольшие, но всё-таки у нас завелись деньги. Премировали за выполнение плана. Понятия соревнования там, конечно, не было – это лагерь! Но негласное соревнование было. У Хасахана был, например, такой характер, что он не мог переварить, чтоб кто-то посадил больше него кирпича в другую смену. Безусловно, состязались. Чувство рабочей гордости.

Появился молдаванин Татарлы. Вообще, очень много было молдаван. Их использовали на разных работах. Постепенно набралось много азербайджанцев, ребят, говоривших на языках, близких к персидскому… Оставаясь рабочим, я фактически превратился в старшего в смене.

Много было интересного на кирпичном заводе. Во-первых, приобретаешь профессию. Научился садить кирпич – ты уже человек! На тебя уже смотрят как на специалиста. Научился обжигать – это тоже специальность! В цехе обжига надо было всё время увеличивать производительность. Стали сокращать время цикла. Строительство требовало кирпича. Вывозили кирпич по эстакаде на тачках. Но никто не хотел возить тачку. Эстакада выходит на улицу, а там холодно. Вот выгружать кирпич, в пыли – пожалуйста! Но была ещё и вторая причина, по которой не хотели гонять тачку. Тачка валилась, не так-то просто удержать равновесие! Колесо узкое. Так что катать тачку – это тоже своего рода мастерство. А был у нас там мастер тачки – Иван Решетников. Он семь лет гонял тачку на Москанале. У него один глаз был незрячий. Он был вор, но очень своеобразный. Надо сказать, что с ворами легче найти общий язык, чем с гнилой интеллигенцией, которая только и знает, что нюни распускает. Иван был очень интересным напарником. Никогда не сквернословил. Работе отдавался весь целиком. Мне интересен был Иван как человек, и я к нему прилип. Я хотел гонять тачку, и это тоже создавало определённое положение. И ещё к нам присоединился Кирим – крымский татарин, здоровенный бугай, громадной физической силы человек. Он был добродушным. И вот мы втроём гоняли тачку. И вывозили пять тысяч кирпичей. И складывали кирпич. Есть такие определённые штабельки по 200 штук. Потребитель 5 штабельков брал, т.е. тысячу штук. Иван бил все рекорды. Мы с Киримом накладывали 80–85 кирпичей. А с Иваном равняться было невозможно. Он всё время добавлял количество кирпичей. Всё время ставил рекорды… Наконец, он нагрузил 120 кирпичей на одну тачку и провалил эстакаду. Был этим очень доволен. Ходил, хихикая. Ему очень приятно было наблюдать, как мечется Бондарь – начальник цеха обжига. Бондарь (это фамилия) разорался. Он был тоже арестантом, из украинцев, хитрющий. Но был хорошим специалистом. Нам с ним жилось неплохо, потому что он ценил работяг, подкармливал, премии нам давал и сам как сыр в масле катался. Бондарь даже пожаловался начальнику завода, что Иван Решетников провалил эстакаду. А тот сказал: «Ограничивать рабочую инициативу никак нельзя! Почините эстакаду, положите потолще доску, а Решетников пусть кладёт столько кирпича, сколько хочет!» Как же можно работяге сказать: клади меньше! Эти тачечные забавы тоже вносили оживление в нашу жизнь.

Александр Солженицын на похоронах тёщи – Марии Константиновны Решетовской. Январь, 1973

Так продолжалось до тех пор, пока не решили ввести электрификацию и механизацию. Начальник где-то достал тельфер – лебёдку, которая подвешивается на монорельс и вдоль цеха катается. Тельфер стали монтировать с будкой. Есть тельферы с управлением с земли, а там стали монтировать тельфер с будкой, то есть тельферист сидит и катается… Мы помогали монтировать тельфер. А когда смонтировали, то мы стали тельферистами. И я ездил, сидя в будке. Основной путь тельфера лежал вдоль всей печи обжига. Он мог заезжать и в сушильный цех. Монорельс тянется над печью обжига и выезжает через промежуточное пространство в сушильный цех. Там он берёт сухой кирпич необожжённый, привозит и опускает его на садку…

И вот мы так работали. Причём, действительно, рабочий азарт был. Он был связан вот с чем – строительство требовало кирпича. Начальник отдела капитального строительства сказал: доведите мне производство завода до 10 тысяч штук в сутки. А мы давали 5 тысяч. Тут и начали: ускорять цикл и пр. С появлением тельфера никакой задержки с перевозкой, с транспортировкой, с разгрузкой, отгрузкой не было…

Это и нам не прошло бесследно. У нас стали водиться деньжата (поощрительный и т.д.). Мы стали рабочим классом, почувствовали себя людьми. Стали покупать вещи. Какие-то рубашки у нас в полосочку появились, стеганки. Не было холодно. Мы превратились в квалифицированных рабочих. Соревнование фактически было, хотя его никто не организовывал.

Начальник завода – умный был мужик. Он был из бывших зэков, сел где-то в 1937-м, когда у него было два ромба (по рассказам), т.е. был комдивом по старой классификации. Сначала был начальником цеха, а потом и завода. Он был немногословен, понимал и наши нужды. Было ему под 60…

Во время путешествия на автомобиле, названном «Денисом» в честь героя рассказа Солженицына

 

Шарашка в Марфине

Лефортовская тюрьма – это «цирк». Там вдоль камер идут трапы. Все металлическое. Какие-то сетки межэтажные, чтобы никто не бросился вниз. То была следственная тюрьма. Камера была чистая. Стояли две койки. С хорошим бельём, всё честь по чести. Прилично кормят. Однокамерник – какой-то парнишка. «Мудрецы» в Марфине потом говорили, что это ко мне подсадили, чтоб узнать, что я за человек.

Потом меня одного посадили в гуманный воронок. То был воронок не воронок, а просто коробочка такая. На грузовичке смонтирована кабина, с окошком аккуратненьким; внутри – скамеечки… В окошко я наблюдал жизнь. Это было приятно. Видно было, что везут не на казнь. Везли по московским улицам. Очень долго: из Лефортова в Останкино. И наконец, завезли во двор этого самого Марфина. Высадили меня и бросили. Все куда-то ушли, и я остался один, без конвоя. Тут я увидели длинного парня в синем халате. Он выходит из двери и начинает мудрить с баллоном. Но ведь это же типичная картина для какого-нибудь исследовательского института!.. Баллон то ли с кислородом, то ли с углекислотой. Он начинает пшикать. Парень крутит баллон. К нему подходят двое, взваливают баллон к себе на плечи и уволакивают. Я сразу же догадался, что это – исследовательский институт.

Начались процедуры: много писали. После того как я остался один, ко мне пришли и пригласили в кабинет. В кабинете сидел майор. Обычные анкетные вопросы. Потом он говорит: «Вы Солженицына помните?» – «Помню». – «Ну, как бы вы отнеслись к тому, что вам бы пришлось с ним увидеться?» Кум уже был в курсе наших дел, моего дела. «Ну, как? Очень просто». – «А чего вы опасаетесь? Что я брошусь его бить, что ли?» Ещё какие-то незначительные вопросы, а этот был запоминающийся… Потом повели меня ещё в какую-то комнату. И вдруг открывается дверь и вваливается бородатый мужик. Спрашивает: «Ты – Коля? – «Да». – «Здравствуй! Я – Лев Копелев». – «Очень приятно». – «Санька тебя хочет видеть». – «Но могу ли я выйти из этой комнаты?» – «Можешь». Мы вышли во двор. Саня стоял в шинели (длиннополая шинель), не очень казистая шапка. Мы поздоровались, начали разговаривать. И они потащили меня в тюрьму, то есть туда, где когда-то был монастырь.

Жили мы в алтаре. Первый и второй этаж – алтарь. Вот это называлось «тюрьма». А все остальное – «институт»: пристройки и т.д. Вначале там было достаточно просторно. Народ всё прибавлялся. Потом поставили двойные койки, а потом нас вообще выселили из алтаря и переселили в юрты. Саня жил в юртах совсем мало, потому что скоро его увезли. Юрты были деревянные, круглые. Забавный эпизод: только мы переехали в юрты, как по радио была передача, что в Бурят-Монгольской АССР всех переселили в дома и не осталось ни одной юрты. Мы хохотали до упаду…

Привели меня в вакуумную лабораторию. Там сидел Бучевский Александр Степанович, толстенький капитан. Маленький, толстенький, носил авиационную форму. По профессии был вакуумщик. В этой системе могли носить любую форму (в целях маскировки). Может, он и был когда-то лётчиком. Но вообще, все там носили разные формы, может, кто-то носил гэбистскую форму… Он предложил мне присматриваться к вакуумному делу. И Рвачеву сказал: «В ваше распоряжение». Поскольку этот Рвачев был уже кандидатом наук, физиком, меня отдали ему в подмастерья. Он отнёсся ко мне хорошо. Предложил соорудить ещё один вакуумный пост. Вакуумные посты состояли из масляного насоса, ртутного насоса, подогревных печей. На этих установках можно было качать электровакуумные приборы: кинескопы, фотоэлементы, коммутаторы, осциллографические трубки, всё что угодно…

Занялись мы этим делом. Настроение в это время было приподнятое: интересная работа, собрать пост и на этом вакуумном посту изготовлять электровакуумные приборы. Тут нужна и физическая химия, надо соображать… Меня стали называть инженером-вакуумщиком… А главным вакуумщиком у нас был Костя Сергачев.

Решетовская (в центре) во время путешествия по Венгрии с лагерным другом Солженицына Яношем Рожашем и его женой, 1977. Рожаш служил в рядах мадьярской армии. Попал в советский плен в 1944 году

У каждого был письменный стол. Условия для работы – отличные! Тут же работают монтажники: если надо прогреть – у нас под руками восемь киловатт. Одним словом, для работы было всё. Если тебе понадобился осмий – напиши на бумаге, утром будет. Платина ли нужна, иридий – напиши – всё тебе доставят! Этим мы пользовались. Даже бумаги пошли, что инженеры время тратят на свободное изобретательство, делают то, что им интересно. Упрёк в том, что, дескать, он делает не то, что в плане написано, а то, что ему нравится: схему какую-то сочиняет.

Тут же сидят инструкторы, которые сочиняют, работают монтажники, очень опытные. Делается так: стеклодув дует колбу, а форма этой колбы зависит от замысла конструктора. Монтажники изготавливают из деталей электронную пушку – то, что должно стрелять электронным лучом, и там всякие системы отклонения и т.д. с выводами наружу. Стеклодув приваривает эту пушку к колбе. Остаётся трубка. Трубка наваривается на пост, укрепляется. Эвакуируется воздух, прогревается… Мы создаём вакуум. Потом занимаемся пушкой, активируем катоды. Прибор ещё стоит под откачкой, а мы даём рабочий ток, снимаем характеристики, смотрим, что трубка делает… Таких штук мы качали огромное количество, беспрерывно. Причём самых разнообразных.

Качали даже самому Абакумову, вдвоём с Рвачевым: кинескоп. Колбу привезли из Германии, громадных размеров колбу. Сколько возни с ней было! Абакумову делали уникальный телевизор. Ведь в 1948 году никакого телевидения, как сейчас, не было. Серийного производства телевизоров не было, а Абакумову сделали телевизор с большим экраном, как домашнее кино. Колба была такая огромная, что пришлось изготовить специальный станок, чтобы её вращать при нанесении металлического слоя. Химики нанесли люминофор. Прибежал генерал из оперативного отдела. Он просто умолял, чтобы всё было хорошо: не дай бог разобьёте – тогда он пропал! Нет, мы не разбили. Дядя Ваня сварил пушку. Но ни в одну печь он не влез. Для него пришлось сделать специальную печь подогрева. Её поставили на пост к Рвачеву, ко мне не вмещался. Эту колбу мы качали непрерывно двое или трое суток для того, чтобы действительно создать там вакуум. Работали посменно, дежурили. Рвачев шёл спать, а я сидел, качал и т.д. Короче говоря, сделали. И кино это произвело фурор. Абакумов пригласил друзей, и все ахнули. Телевизор был сделан с занавеской, которая автоматически раздвигалась нажатием кнопки.

У нас была литература, журналы, монографии, на английском языке частично. Но языка никто толком не знал. И вот в середине 1949 года к этому привлекли меня. Литературы было завались. Через Ленинскую библиотеку мы могли достать всё, что душа пожелает… Но что же делать с иностранной литературой? Там были специалисты, но в области литературы; были и знатоки английского языка, но они не знали физики… Они приносили переводы, но Костя Сергачев эти переводы раз – и в сорный ящик. Костя был бог вакуумного дела. И вот он долго мучился, ходил, соображал и – вдруг посмотрел на меня пристально и говорит: «Знаешь, что, садись и изучай английский, чтобы сделал переводы той литературы, которая была нужна».

Я английского никогда не изучал. И вот начал с нуля… Взял два тома Шевалдышева. («Учебник английского языка для высших инженерно-технических учебных заведений». Под редакцией Шевалдышева А.Н. – Ред.) Стал у ребят спрашивать: с чего начать, как… Никто со мной систематически не занимался, но консультациями я пользовался: как произнести то или иное слово. Кто-то мне посоветовал умную вещь: заведите тетрадку и выполняйте все упражнения. Когда пройдёте пятый урок, вернитесь к первому и проверьте: вы найдёте там массу ошибок. Потом пройдите шестой урок и исправьте ошибки второго урока и т. д. И я такую процедуру стал проделывать. Главное – была ответственность перед товарищами, я хотел сдвинуть это дело. Костя ходит, как тигр, тут начальство давит: надо то и сё делать, а он говорит: что не знает, что делать. Из сделанных переводов это не было ясно.

Недолго я просидел над Шевалдышевым. Прошёл его насквозь. Но ещё до того как дошёл до конца, взялся за Тома Сойера. Я понял, что это очень понятно. Стал читать адаптированные книжонки и буквально через месяц уже отважился перевести несколько строк из какого-то журнала. Это была короткая заметка. Я просидел над ней целый день и в итоге принёс Косте. Он прочитал и говорит: «А неплохо!» Потому что написано было техническим языком, понятным ему и мне. И вот так дело пошло. Через несколько месяцев я положил перед Костей перевод книги доктора Ярвуда «Вакуумная техника». Тогда эта книга не была переведена, и этот перевод был очень кстати. Ещё через некоторое время я положил Косте на стол переводы двух монографий Зворыкина: «Телевидение» и «Внутренний фотоэффект». Зворыкин – сын старого эмигранта, талантливейший инженер и изобретатель кинескопа. Всё, что сделано в телевидении, сделано Зворыкиным. Там, в Америке, он сделал первый кинескоп, то есть первую передающую телевизионную трубку… После этого Костя предложил мне перевести отчёт по люминофорам. Я уже за что угодно мог взяться. Перевёл отчёт. После этого я вообще переводил без всякого словаря техническую литературу. А параллельно читал художественную литературу. Достать было можно решительно всё.

А потом появилось новое занятие в области английского языка: ко мне стали ходить желающие изучить английский, от скуки ли, от надобности ли. «Переведи, пожалуйста!», «Переведи, пожалуйста!». Особенно смешно было – в химической лаборатории был такой братец-кролик. В Москве он довольно высокое место занимал, но иностранных языков глухо не знал. И вот он придёт… ему ужасно неловко. Выглядел чрезвычайно солидно: золотые очки, тёмно-синий костюм… А я простовато выглядел в синей шкуре… Ему стыдно было, он хотел, чтобы никто не видел. Принесёт статью и чуть ли не из-под полы мне суёт. А я ему предлагаю пойти сесть на солнышко, во дворе, на свежем воздухе: «Вы будете писать в тетрадку, а я буду вам диктовать». Я его не щадил, а ему деться некуда. И он писал, но старался делать это с таким видом, будто мы с ним на каких-то равных чем-то занимаемся.

Относительно еды… Кормёжка была там регулярная. Не надо было что-то стараться доставать. В обычном лагере, даже при наличии денег, надо было через кого-то в магазине доставать, а тут столовая, за каждым отведено место, лежит кусочек сливочного масла, как в культурном санатории.

Наши койки с Ксандром (Солженицыным. – Ред.) стояли подряд. Тут же Копелев, Панин. Мы после работы трепались, читали книжки. Тут же Валентуля был, тут же Андреич, Котиков Машка… Мы общались свободно, не было никаких разделений.

Одна из последних фотографий Натальи Алексеевны Решетовской. Конец 1990-х

Записала Наталья Решетовская

Редакция благодарит Николая Ледовских за предоставленные фотографии и материалы

Подготовил Юрий Панков, обозреватель газеты «Совершенно секретно»