История мучительной любви знаменитого русского художника Федора Рокотова. Любовные многоугольники Максимилиана Волошина
Вторник, Январь 24, 2017 , 03:01 ПП
Старинный портрет, который однажды пожелала продать некая дама, неожиданно приоткрыл одну тайну художника.
В один из дней 1901 года в кабинет товарища председателя Императорского исторического музея явился с докладом секретарь: «К вам дама, Иван Егорович, предлагает картину для продажи». Забелин, увлеченный разговором с импозантным Сергеем Павловичем Дягилевым, только отмахнулся: «Опять мазня какого-нибудь родственника… Скажите, я не принимаю».
— А мне почему-то кажется, сегодня вас ждет нечто интересное, — заметил Дягилев, — мой дорогой неисправимый скептик.
— Что ж, мой дорогой оптимист, — в тон ему отвечал хозяин кабинета, — если вы правы, ставлю бутылку токайского, если же я — ставите вы.
— Идет! Давайте вашу даму.
Развалившись в креслах, Дягилев вставил в глаз монокль.
Вошла женщина лет пятидесяти, одетая небогато, но опрятно. Суть дела госпожи Сушковой, так она отрекомендовалась, состояла в следующем: по наследству ей достался портрет прабабки, помещицы Пензенской губернии Струйской, и она, находясь в стесненных обстоятельствах, хочет продать его. Струйская? Эта фамилия ни о чем не говорила Забелину. Ну вот, как знал, какая-то ерунда столетней давности. Он незаметно подмигнул своему гостю, мол, готовь, брат, токайское, но тут дама достала из ридикюля свежий номер «Невы». В газете сообщалось о выставке «Русская портретная живопись за 150 лет», которую готовит господин Врангель. В частности, он собирается представить публике забытого на целое столетие художника Рокотова.
При виде заметки Дягилев молча заскрипел зубами — это был камень в его огород. Ведь он и сам запланировал грандиозную выставку старинных русских портретов. Вот уже несколько лет ездил по музеям, посещал самые отдаленные дворянские усадьбы в поисках редких полотен. И вот этот дилетант и выскочка Врангель, не понимающий в живописи ровным счетом ничего, просто-напросто украл его идею! Ну да ничего, Дягилев еще возьмет свое.
Рокотов писал не только министров и вельмож, но и саму Екатерину II — причем государыня лично позировала Федору Степановичу во дворце в Петергофе. Другим художникам дозволялось лишь несколько раз взглянуть на нее во время прогулки или приема, и позже им присылались наряды и драгоценности, в которых надлежало изобразить императрицу. Иногда для пользы дела в ее парадные платья обряжали наперсницу царицы-матушки Марью Перекусихину и ставили позировать. Ну а уж угодить царственной заказчице было почти невозможно. И все же Рокотову это удалось, именно его портреты нравились Екатерине больше других. Рокотов писал и фаворита ее величества Орлова, ему было даже дозволено исполнить портрет мальчика, само существование которого тщательно скрывалось. Это был сын Екатерины и графа Орлова — маленький князь Бобринский.
Показав газету, дама заметила, что ее предложение непременно вызовет интерес господина директора, ведь портрет принадлежит кисти Рокотова. Еще и мошенница!.. Забелин приподнялся с кресла, чтобы пристыдить и прогнать нахалку, но сбоку донеслось тихое предупредительное покашливание.
— Если вы не против, нам бы хотелось ознакомиться с полотном.
Директор метнул на Дягилева яростный взгляд: что за глупая трата времени!.. Дама согласилась показать нынче же и, оставив адрес, уехала. Забелин, скрепя сердце, обещал прибыть следом.
— Мой дорогой, это же немилосердно! — простонал он, едва дверь за посетительницей закрылась. — Ехать для того, чтобы смотреть глупую фальшивку! По-моему, шутка затянулась! Кому, как не вам, знать, что нет больше неизвестных портретов Рокотова!
— А по-моему, стоит доиграть до конца. Я всегда так поступаю и выигрываю, — Дягилев уже надевал свой цилиндр. — Жажду составить вам компанию.
— Конечно, у вас дьявольское чутье, но тут, поверьте, оно вас подводит! Да и на дворе почти ночь!
…Из глубины полотна сквозь смутную золотистую дымку смотрели ее глаза — как два темных тумана. Печаль, гордость, нежность — чего только не читалось в них! Поздним визитерам даже не нужно было переворачивать холст в потрескавшейся старинной раме, чтобы прочесть подпись, — все и так ясно. Движимый каким-то странным чувством, Дягилев попросил принести еще свечей. В их неровном колышащемся пламени они смотрели на полотно, потеряв счет времени. «Русская Джоконда», «самая красивая женщина XVIII столетия» — вскоре фотографиями картины запестрели все газеты, репродукции продавались тысячами.
… Летом 1785 года в Москве во дворе каменного дома на углу Старой Басманной и Токмакова переулка царила суматоха — въезжали новые хозяева. Местные любопытные кумушки уже все знали и растрезвонили на весь приход церкви Никиты Мученика: по соседству селится Федор Рокотов, академик, который «царицу малюет». Сам бобыль и немолод, с ним — двое племянников, он им заместо отца, также с ними пятеро учеников и четверо слуг. Обзаведение справное — не счесть подвод с дорогой мебелью, коврами — видно, при деньгах художник.
Поздним вечером, когда суматоха улеглась и дом уснул, Федор Степанович все бродил по своей комнате, спотыкаясь о кое-как расставленные вещи. Где же саквояж? Эх, не те стали глаза… Ну вот и он обзавелся своим домом, а то сколько уже лет в Москве и все на чужих квартирах. Сам бы и наемным жильем обошелся, но племянники уже женихами глядят — им нужен свой угол, да и учеников прибыло — все же модный художник… Федор Степанович усмехнулся. Много ли скопишь, когда берешь за портрет по пятидесяти рублей? Никто не знал, что вовек не видать бы ему дома на Басманной, если бы не умер несколькими годами ранее сказочно богатый князь Петр Иванович Репнин, екатерининский вельможа. Прямых потомков князь не оставил, все огромное состояние перешло к дальней ветви. Вскоре к Федору Рокотову затемно, чтобы никто не проведал, пожаловал репнинский поверенный и передал увесистый мешочек с золотом.
Федор Степанович подошел к окну, вгляделся в августовскую ночь. Лицо его снова исказила невеселая усмешка. У Репниных было принято заботиться о своих потомках, были ли они законными или побочными. Федор Степанович слышал о знаменитом Адаме Чарторыйском — внебрачном сыне фельдмаршала Николая Васильевича Репнина. Да и стихотворец Пнин тоже, говорят, из того же колена — тайный сын не то фельдмаршала, не то как и он — Петра Ивановича. Выходит, братья по отцу… Да где же саквояж? Вот же, слава богу!
Он щелкнул замком. Все, что нужно и всего дороже, помещалось здесь. В потертой папке находился лист бумаги с карандашным рисунком на скорую руку. Она…
Федор Степанович помнил, как в такую же августовскую ночь стоял перед ее готовым портретом. Завтра он будет отправлен в Рузаевку, к ней в имение. Рокотов долгое время изобретал разные предлоги, отговариваясь тем, что хотел бы что-то переделать, но на самом деле просто не мог расстаться с этой работой. Тем более что Сашеньку Струйскую скорее всего никогда больше не увидит, да так и лучше. Боялся ли он себя или того, что оба не смогут сладить с собой? «Чувства наши сильнее мыслей наших», — говаривал язвительный стихотворец Сумароков. А что делать, если и чувства и мысли — все там, с ней рядом?.. Зная, что портрет вот-вот заберут, он сделал наскоро карандашом этот список. Призвал одного из племянников, вынул листок и наказал: когда умрет, чтоб положил в гроб. Тот обещал. Рокотов был уверен, что выполнит, — с младых ногтей растил обоих, вывел в люди, даже перед самой императрицей за них ходатайствовал, оба папенькой кличут. Ну что ж, раз Бог тебя одарил, так грешно и людям добром не воздать.
Судьба благоволила Федору Степановичу. А ведь могло быть иначе: сколько таких полубарчуков неприкаянными по свету маются — ни богу свечка ни черту кочерга. Родитель иногда и на учение пошлет, и в лучшие одежды обрядит, а суть одна — вольноотпущенный. А то и вовсе в крепость попадешь — всякое бывает, к примеру, умри вдруг отец-барин. И образование есть, и разумение, а выше головы байстрюку не прыгнуть.
Но Федору повезло: князь Репнин как узнал, что дворовая в подмосковном имении Воронцово ждет ребенка, тут же дал ей вольную. Тем более что законными детьми бог обидел — так и не дождался Петр Иванович наследника. Мальчик увидел свет свободным. Да вот беда — сразу после отдали мать замуж, опять за крепостного по фамилии Рокотов. А по закону, значит, мать снова в неволю вернулась. Родился у матери потом сын Никита — но тот уж был крепостным до самой смерти. Брат умер нестарым, осталось у него двое сирот. За них и хлопотал академик Рокотов, чтобы дать племянникам вольную.
… Летом 1785 года в Москве во дворе каменного дома на углу Старой Басманной и Токмакова переулка царила суматоха — въезжали новые хозяева. Местные любопытные кумушки уже все знали и растрезвонили на весь приход церкви Никиты Мученика: по соседству селится Федор Рокотов, академик, который «царицу малюет». Сам бобыль и немолод, с ним — двое племянников, он им заместо отца, также с ними пятеро учеников и четверо слуг. Обзаведение справное — не счесть подвод с дорогой мебелью, коврами — видно, при деньгах художник.
Поздним вечером, когда суматоха улеглась и дом уснул, Федор Степанович все бродил по своей комнате, спотыкаясь о кое-как расставленные вещи. Где же саквояж? Эх, не те стали глаза… Ну вот и он обзавелся своим домом, а то сколько уже лет в Москве и все на чужих квартирах. Сам бы и наемным жильем обошелся, но племянники уже женихами глядят — им нужен свой угол, да и учеников прибыло — все же модный художник… Федор Степанович усмехнулся. Много ли скопишь, когда берешь за портрет по пятидесяти рублей? Никто не знал, что вовек не видать бы ему дома на Басманной, если бы не умер несколькими годами ранее сказочно богатый князь Петр Иванович Репнин, екатерининский вельможа. Прямых потомков князь не оставил, все огромное состояние перешло к дальней ветви. Вскоре к Федору Рокотову затемно, чтобы никто не проведал, пожаловал репнинский поверенный и передал увесистый мешочек с золотом.
Федор Степанович подошел к окну, вгляделся в августовскую ночь. Лицо его снова исказила невеселая усмешка. У Репниных было принято заботиться о своих потомках, были ли они законными или побочными. Федор Степанович слышал о знаменитом Адаме Чарторыйском — внебрачном сыне фельдмаршала Николая Васильевича Репнина. Да и стихотворец Пнин тоже, говорят, из того же колена — тайный сын не то фельдмаршала, не то как и он — Петра Ивановича. Выходит, братья по отцу… Да где же саквояж? Вот же, слава богу!
Он щелкнул замком. Все, что нужно и всего дороже, помещалось здесь. В потертой папке находился лист бумаги с карандашным рисунком на скорую руку. Она…
Федор Степанович помнил, как в такую же августовскую ночь стоял перед ее готовым портретом. Завтра он будет отправлен в Рузаевку, к ней в имение. Рокотов долгое время изобретал разные предлоги, отговариваясь тем, что хотел бы что-то переделать, но на самом деле просто не мог расстаться с этой работой. Тем более что Сашеньку Струйскую скорее всего никогда больше не увидит, да так и лучше. Боялся ли он себя или того, что оба не смогут сладить с собой? «Чувства наши сильнее мыслей наших», — говаривал язвительный стихотворец Сумароков. А что делать, если и чувства и мысли — все там, с ней рядом?.. Зная, что портрет вот-вот заберут, он сделал наскоро карандашом этот список. Призвал одного из племянников, вынул листок и наказал: когда умрет, чтоб положил в гроб. Тот обещал. Рокотов был уверен, что выполнит, — с младых ногтей растил обоих, вывел в люди, даже перед самой императрицей за них ходатайствовал, оба папенькой кличут. Ну что ж, раз Бог тебя одарил, так грешно и людям добром не воздать.
Судьба благоволила Федору Степановичу. А ведь могло быть иначе: сколько таких полубарчуков неприкаянными по свету маются — ни богу свечка ни черту кочерга. Родитель иногда и на учение пошлет, и в лучшие одежды обрядит, а суть одна — вольноотпущенный. А то и вовсе в крепость попадешь — всякое бывает, к примеру, умри вдруг отец-барин. И образование есть, и разумение, а выше головы байстрюку не прыгнуть.
Но Федору повезло: князь Репнин как узнал, что дворовая в подмосковном имении Воронцово ждет ребенка, тут же дал ей вольную. Тем более что законными детьми бог обидел — так и не дождался Петр Иванович наследника. Мальчик увидел свет свободным. Да вот беда — сразу после отдали мать замуж, опять за крепостного по фамилии Рокотов. А по закону, значит, мать снова в неволю вернулась. Родился у матери потом сын Никита — но тот уж был крепостным до самой смерти. Брат умер нестарым, осталось у него двое сирот. За них и хлопотал академик Рокотов, чтобы дать племянникам вольную.
Конечно, все в Воронцово знали, чей Федя сын, но вслух об этом никогда не говорили. Петр Иванович был барин рачительный и к люду своему милостивый. Однажды даже крестьяне двух его деревень, узнав, что Репнин хочет продать их Долгоруким, взбунтовались и остались в воле Петра Ивановича. Мать Федя помнил большеглазой, всегда испуганно-тихой. Петр Иванович ее больше к себе наверх не требовал. Отчим, Степан Рокотов, репнинский кузнец, приемыша тихо ненавидел, но тронуть боялся — барин частенько звал сына в дом, справлялся об учебе. Кузнец вымещал злость на жене, знал — не пожалуется. Повзрослев, Федя вспоминал, как вдруг появлялись у матери синяки и шишки, как слышал ее плач украдкой по ночам.
Науки давались Феде легко, особенно нравилось рисовать. Часто, когда у Репнина собирались друзья, мальчика звали в гостиную — отец хотел, чтобы тот учился вести себя «промеж господ», эти уроки очень пригодились академику Рокотову впоследствии.
Как-то вечером за игрой в карты и винами хозяин сидел в Воронцово вместе со старинным приятелем. Тот подцепил с ковра Федины листочки, спросил, им ли это намалевано. Федор испугался, но твердо ответил, что все листочки — его.
— А мальчишка-то твой с талантом, — заметил гость, — найми ему сведущего рисовальщика для учения и поглядишь, что из него выйдет.
Приятелем этим был фаворит императрицы Елизаветы Петровны, в недалеком будущем всесильный Иван Шувалов, основатель Московского университета и Академии художеств. Но отец по-другому видел Федино будущее:
— Служить пойдет.
Да, нужно поблагодарить судьбу. Хоть и выпало полусиротское детство, но ведь могло и того хуже быть. Когда Феде сравнялось тринадцать, отец вызвал его к себе и объявил: он отправляется в Петербург, в Сухопутный шляхетный корпус, чтобы в течение семи лет обучаться наукам, после чего будет выпущен в военную службу. «Получишь чин — делай что хочешь, — Репнин взял сына за подбородок, строго заглянул в глаза, — да примечай кругом. В Шляхетный дворянских недорослей отправляют, заводи знакомства, не сиди бирюком — оно пригодится».
Тянулись дни — серые, похожие друг на друга, как ряд одинаково застеленных кроватей в казенном дортуаре. Позже Федя понял, что отец знал, о чем говорил: сначала в Шляхетном, а затем выйдя на военную службу, он и впрямь завел много полезных знакомств.
Среди новых приятелей оказался Николай Струйский, недолго прослуживший в Преображенском полку. Был он из пензенских дворян, чудаковатый поклонник Сумарокова, стремившийся прослыть поэтом. Вот только музы его совсем не жаловали. Несуразные вирши сыпались из бедолаги без удержу, и среди однополчан он был вечным предметом насмешек. Федору приходилось брать под свою защиту незадачливого рифмоплета.
Кто бы знал тогда, чем кончится это знакомство!
— Федор! Ба! Ты ли это? Наслышан, наслышан!
— Николашка! Давно ли тут?! Ничуть не изменился! Все складываешь вирши? — двое приятелей столкнулись на парадной лестнице Аглицкого клуба в Москве.
Выяснилось, что на Николая снизошло богатство. В семидесятые годы Россию поразили две напасти — чумная эпидемия и пугачевский бунт. Множество родичей Струйского унесла смертельная болезнь, кого-то вогнал в гроб «мужицкий царь». Николай Еремеевич сделался вдруг наследником богатых имений и больших капиталов. В двадцать два года он вышел в отставку — к чему теперь служба, когда его московские, пензенские и сибирские имения дают денег намного больше, чем он может потратить?
— А я женился совсем недавно. По второму разу. Первая супруга родами скончалась — и сама умерла, и девочек-близняшек с собой утянула… Сашенькая моя — ангел небесный, почтивший прикосновением своей ножки грешную нашу стезю.
— Ну вот, опять вирши! — засмеялся Федор Степанович, — все тот же!
— Ты ее еще увидишь, мою Сапфиру!
— Сапфиру? Отчего Сапфиру?
— Вот глаза ее увидишь — тотчас поймешь почему. А ты, брат, слышал я, в гору пошел. Во дворец запросто хаживаешь.
Так и было — дослужившись до капитана, как того и хотел отец, Федор по одному только слову Шувалова в тот же день был принят на учение в Академию художеств, что на Васильевском острове. Скоро стал моден, произведен в академики, первые красавицы Москвы и Петербурга мечтали позировать ему. Дошло до того, что Рокотов не успевал выполнять заказы — за него их дописывали ученики. Делалось так: Федор наскоро «малевал» лицо, а все прочее доставалось студиозусам. Иногда в мастерской накапливалось до нескольких десятков холстов с одними только лицами и наскоро обозначенной прической — точно плавающими в воздухе. И вот он решил обосноваться в Москве вольным художником. С его именем теперь до конца жизни работы хватит. К черту тугой ворот академического мундира и близость ко двору, где любой приказ явиться может означать и царскую ласку, и монаршую немилость.
— Что же, женат ты?
— Не пришлось пока. Не нашел еще своей Сапфиры! — засмеялся художник.
— Ну, Сашенька это дело быстро поправит! Она у меня мастерица свадьбы устраивать, уже всех знакомых девиц переженила. Вот погоди, увидишь ее!
— Ну, брат, дай тебя расцелую да поздравлю! Пойдем выпьем, как в старое время!
Сашеньку Струйскую, ах нет, Александру Петровну, в девичестве Озерову, он увидел через несколько дней. Все это время Струйский засыпал Федора просьбами сделать копии его портретов императрицы. Николай Еремеевич только что не молился на Екатерину. А еще мечтал о портретах своем и красавицы жены — вот если бы Федор нашел время и смог «намалевать» их! В Рузаевке полным ходом строился новый четырехэтажный дом — истинный дворец. Говорили, что делался он по проекту Растрелли, имел огромный мраморный бальный зал в три света и картинную галерею. Только за железо, израсходованное на кровлю, Струйский отдал целую деревню в триста душ крестьян. В свою девятнадцатилетнюю жену-смолянку был он влюблен без памяти, писал ей стихи, на свадьбу подарил огромный храм Святой Троицы. В доме висел портрет прежней жены Олимпиады Балбековой, и чтобы не возбуждать ревности Сашеньки, Струйский распорядился переделать его. Крепостной живописец превратил женщину в… молодого человека в треуголке! Правда, Саша все равно узнала, но лишь посмеялась.
Рокотов отказывал приятелю, говорил, что уж очень много работы. Но однажды вечером обнаружил прямо возле своего дома друга-рифмоплета вместе с Сапфирой. Рядом храпели сытые рузаевские рысаки, запряженные в новенькую карету. «А я вот думаю, дай посмотрю, где наш служитель муз живет», — обнимая художника, приговаривал Струйский.
Взглянув на Сапфиру, Рокотов сразу понял, что напишет ее. Александра Петровна вовсе не была красавицей. Но в чуть раскосых глазах, в том, как она улыбалась, было что-то, чего нельзя забыть. Смутная улыбка, миг вечности — он должен ее написать!
Струйский себя не помнил от радости — в Рузаевке будет портрет жены кисти самого Рокотова!
А потом…
— Куда надобно смотреть? — и простодушие девическое, да и пухлость губ и щек еще детские… эта приветливая нерешительность… нет, нужно думать о работе…
— Куда вам будет угодно.
— Тогда можно ли на вас?
— Как хотите, Александра Петровна, — он старался, чтобы голос не выдал волнения.
Привезя жену в мастерскую, Струйский обычно отбывал, и Рокотов оставался наедине со своей моделью.
Для портрета он пересмотрел весь привезенный Сашенькой из Рузаевки гардероб и выбрал белое муслиновое платье, расшитое жемчугом, и бледно-желтый шарф. Она безропотно облачилась в выбранный наряд — не сравнить с петербургскими красавицами: сколько же Федор перевидал их, «это не надену, то полнит, а се не так румянец оттеняет». Сам, трепеща, выпростал из высокой прически длинный локон, чуть потряс его, чтобы распустился, припудрил волосы.
Писал и думал, откуда эта смутная улыбка-полуплач и мудрость не по возрасту в глазах? Она должна быть счастлива: сказочно богата, муж обожает ее, но… нет, не видать ей счастья. Или ему только хочется думать так?
— Кто это?
Художник так ушел в свои мысли, что не сразу услышал вопрос. Сашенька смотрела на портрет сухощавой женщины с надменным лицом, в чепце.
— Княжна Агриппина Куракина. Дама властная и решительная. Ее страсть к свободе была столь велика, что она до сих пор так и не связала себя узами брака, оставаясь с матерью.
Сашенька удивленно заморгала: вот какое своевольство! Когда родители объявили, что нашли ей мужа, она не перечила, пошла за него. Да и отчего ж не пойти — послужил, знатен, богат беспримерно и видно, что влюблен…
— А кто эта и почему в трауре? — Сашенька указала на другой портрет.
— Марья Воронцова-Волынская, особа романтической судьбы. Когда ее отца казнили, ей только исполнилось пятнадцать. Девушку постригли силком в монахини и отправили в отдаленный сибирский монастырь. Два года она провела там, пока царица Елизавета, взойдя на трон, не возвратила ей богатство и доброе имя. Теперь носит траур по отцу и сохранила в манере держаться что-то монашеское. Вышла замуж за графа Воронцова, а отцу поставила памятник в Петербурге.
Сашенька, потрясенная, молчала. Бывают же на свете такие женщины! Вот она, видно, от природы робка, наверное, так и зачахла бы в монастыре, пав духом… Мужу слова поперек сказать не смеет. Дом-дворец, а она-то за всю жизнь свою только и была что в Санкт-Петербурге у родни да в Москве, а теперь вот в Рузаевке, в ней, должно быть, проведет свой век… И кличут ее уже Александрой Петровною, а не чувствует она себя рузаевской хозяйкой. Точно что-то потерялось, когда она переступила порог усадьбы Струйского. Что ж то было? Сашенька не знала, но чувствовала, что вот-вот найдет. И впрямь художник этот человек удивительный: смотрит — будто насквозь видит, даже жутко делается. И собой пригож: статен, рус волосом, тих говором, прост — и не сказать, что из столицы пожаловал.
— А это Евдокия Юсупова, — предвосхищая следующий вопрос, указал художник на портрет молодой девушки в зеленом бархате, утонченной, с чуть самодовольной улыбкой на алых устах, так улыбаются уверенные в своей красоте. — Обвенчана с курляндским герцогом Петром Бироном. Брак этот был устроен императрицей Екатериной II для укрепления связи между Россией и Курляндией. По слухам, характер у герцога совершенно дикий, и она еще много потерпит от него. Красотой же своей и твердым характером уже снискала немало сторонников среди дворянства Курляндии.
Сашенька всплеснула руками:
— В басурманскую страну уехать!..
Художник невольно улыбнулся:
— Вы еще очень молоды, Александра Петровна. Жизнь — долгая дорога, чего только в ней не случается. Дай бог, чтобы вас миновали невзгоды. Но я почему-то верю, что вас ждет счастливая судьба.
Он смотрел на нее взволнованно, в упор. Сашеньку бросило в жар, и мурашки побежали по спине.
— Только оставайтесь такою… нет, я не про личико говорю, время всех переменит, и вас и меня, грешного. Есть в вас какое-то горение, смутное пламя, потому-то вы так и улыбаетесь. Оставайтесь такою, иначе я и из гроба почувствую, ежели это пламя, этот огонек погаснет, и как мне будет тогда больно и тяжко, Сашенька!
— Не надо так говорить, — Сашенька чувствовала, как горят щеки и отчего-то наворачиваются на глаза слезы. Подхватила шубку и выбежала. Рокотов тяжело рухнул в кресла. Что он натворил!
А потом была та ночь, когда он сидел перед портретом, думая, что наутро с ним придется расстаться, боясь, не сказал ли слишком много того, чего другим знать не должно… Вряд ли они с Сашенькой увидятся еще, да так и лучше пожалуй!
Некоторое время спустя Струйский прислал письмо. Он так и не сумел понять, понравился ли портрет его Сапфире — взглянув на него, она лишь молча повернулась, ушла к себе и к ужину не спустилась.
Потом Сашенька ходила в гостиную, смотрела на свой портрет, переводила взгляд на мужнин — вскоре Рокотов написал и Николая Еремеевича, шла к себе и тихо плакала. Неужели те несколько часов, что провела она в мастерской художника, так и останутся самыми счастливыми?
…Как хорошо жилось когда-то в Москве в медовый месяц! Николай давал балы, покупал молодой жене все, на что та указывала пальчиком, одевал по моде. Сашенька и раньше слышала от соседей жениха, что Николай «несколько чудак», но с первого дня ее пребывания в Рузаевке чудачеств все прибывало. Ее поражало количество картин. Они висели повсюду, безо всякого просвета — в доме не осталось ни единой свободной стены. Картины скупались бессистемно и жадно. Муж с утра облачался в парчовый камзол поверх фрака, подпоясывался розовым кушаком, на голову повязывал длинную прусскую косу. В новом доме имелась высокая башня — ее Николай именовал Парнасом и туда никому, даже жене, не разрешалось входить. На Парнасе царил ужасный кавардак, во многом объяснявшийся тем, что Струйский запрещал там даже вытирать пыль. Здесь хозяин Рузаевки предавался пиитству. Правда, стихов его никто не печатал — отказывались. И тогда Николай завел собственную типографию. Выписал из Германии станки, оттуда же — лучших печатников и граверов. Печатались только вирши рузаевского хозяина. Каждый новый том с гравюрами, виньетками, на атласной бумаге тотчас отправлялся в Санкт-Петербург императрице: та любила похвалиться этими книгами перед иностранцами — поглядите, мол, что в глубинке российской печатают. Самому пииту даже как-то прислала алмазный перстень.
Кроме рифмоплетства мужа ничто не занимало, так что Сашеньке пришлось сразу взять на себя заботу о раскинувшемся на тридцать верст имении, ночами просиживать над гроссбухом — днем мог явиться с Парнаса муж с очередной пиесой и усадить ее на несколько часов слушать — коротких сочинений ее благоверный, увы, не писал. Сашенька стихи полюбила еще в Смольном и теперь с трудом сдерживала смех, когда муж с завыванием и биением себя в грудь декламировал творения своей лиры.
О, если бы это были все его чудачества! Сашенька высоко подняла свечу, разглядывая портрет мужа. Как многое сумел увидеть Рокотов! Лицо гордое, порочное, глаза горячечные. Сашенька боялась: вдруг это перейдет к их детям?
Когда Струйский возвращался из своих инспекций по деревням, жене запрещалось не только встречать его, а даже выходить из дому. Но шила в мешке не утаишь, скоро Сашенька прознала жуткую правду. Оказалось, муж предавался странному занятию. Он устраивал в деревнях бесконечные судебные разбирательства, придумывая виновных и проступки, произносил страстные речи за всех участников судилища и торжественно выносил приговоры. Наказания, впрочем, были самыми настоящими, для этих целей в Рузаевке выстроили тюрьму, где применяли пытки, дабы установить истину. И в дни, когда музы почему-то забывали о нем и не являлись, хозяин поместья шел в свою тюрьму. По историческим книгам он изучил орудия средневековых пыток и велел в точности воссоздать их. Иногда Струйский распоряжался устроить «тир» — крепостных заставляли бегать на ограниченном пространстве, а он из пистолетов и ружей стрелял по несчастным. Сашенька пришла от этого в ужас: она и собаку не могла ударить, а тут — люди. Конечно, с «людишками» строго обходились и у ее отца, но таких зверств молодая жена и представить себе не могла!
…Как-то среди ночи «блажной барин», как за глаза величали Струйского рузаевские крестьяне, явился в спальню жены и, рыдая, сообщил, что проиграл ее, свою Сапфиру, в карты соседу Казанцеву и ей немедленно надлежит ехать к нему!
«Николаша, окстись, я ведь жена тебе, нашим детям мать! Не собака, не лошадь!» — ужаснулась Саша.
Выяснилось, что играли по-крупному, Струйский поставил царицын алмазный перстень, а когда проиграл, пожалел — монарший подарок все-таки — и предложил взамен жену. Сашенька, дрожа, натягивала на себя платье, муж сидел в креслах, закрыв лицо руками. Что ж, раз так, не станет она унижаться. Накинув салоп, Сашенька с гордо поднятой головой вышла из комнаты и хлопнула дверью.
В дороге молчали, Сашенька изредка бросала взгляды на Казанцева, стараясь ничем не выказать своего страха. Отъехали три версты, он крикнул остановить дрожки да как ей в ноги кинется: «Простите великодушно, Александра Петровна! Не ведаю, какой бес попутал!»
Оказалось, сосед за шутку принял предложение Струйского сменять проигранный заклад на жену, да «блажной барин» все принял всерьез. Шутка-то уж больно далеко зашла.
«Простите, Александра Петровна! Назад в целости доставлю, ни волосок не упадет… Простите великодушно! Умом повредился муж ваш, прости господи, таких по скорбным домам держат. Да таким, говорят, бог счастье дает. Ему вот вас дал…»
После этого случая Сашенька заболела. Похудела, с лица спала. «Рокотов, он все в ней увидел, все понял. Хоть бы разок поцеловать его в очи зоркие, но о том и подумать страшно! Ах, и почему она не так смела, как те женщины на портретах!»
Потому и плакала Сашенька, увидав свой законченный портрет. Он ведь пожалел ее! Сашеньке казалось, что она все больше погружается в зыбучую трясину, а на картине жила прежняя Сашенька — вся свет и радость жизни. Со временем ей стало казаться, что каким-то образом запечатленный на холсте лик вобрал всю радость ее жизни, оставив ей только тьму и печаль… Рузаевка стала ее тюрьмой.
Однажды летом муж ворвался в гостиную со своего Парнаса с радостным криком, держа в руке только что распечатанное письмо: «Рокотов едет!»
Приезда художника Сашенька ожидала с восторгом и ужасом: что-то будет? Рокотов ехал в Рузаевку обсудить будущие заказы и вез Струйскому свою очередную работу — копию с поясного портрета императрицы, более всех ею любимого, которую тот так жаждал иметь. Николай Еремеевич заказал для картины роскошную золоченую раму, крепившуюся в специальной подставке. На раме вырезаны были рузаевские ели и заглавная страница собственноручной эпистолы, которую в очередной раз нашептали музы хозяину поместья.
После ужина, на котором Сашенька не смела поднять глаз на гостя, Струйский уселся играть с художником в карты. Собиралась гроза, парило, Сашеньке стало трудно дышать. Не их ли затаенные чувства вызвали такую стихию? Рокотов не терпел карточных игр, но решил потрафить хозяину.
— А что ж Александра Петровна нас своим обществом не жалует?
— У Сашеньки мигрень — еще утром жаловалась, сейчас даже пуще разыгралась, сказала, что в постель отправится. Погода давит…
Окна поминутно озарялись вспышками молний. …С самого детства Сашенька боялась грозы. И сейчас, пробираясь по галерее со свечой в руках к комнате гостя, она обмирала от страха при каждом раскате грома. На мгновение замедлила шаг — не поздно еще повернуть. Повернуть — куда? В эту беспросветную тьму? Неужели ей не отпущено и часочка счастья? Что же делать? Голые ноги озябли, свеча почти догорела, горячий воск капал на пальцы… «Пусть узнает, что я здесь, пусть догадается, прочтет, как тогда, мои мысли…» Дверь растворилась, она вся сжалась в комочек.
— Александра Петровна?! Сашенька! — он целует ее замерзшие руки.
Вот она уже в кресле, тепло укутанная. Точно рушится что-то, плотина прорывается: она начинает сквозь слезы рассказывать про замужество, Рузаевку — про все…
— Этот огонек, про который вы сказали, я чувствую, еще совсем немного — и он пропадет, — она закрыла руками лицо.
— Сашенька, — прошептал взволнованно Рокотов, — вы должны, я прошу вас уйти. Николай — мой друг… Вы меня завтра ненавидеть будете!
Ее плечи поникли. Больше говорить не о чем. На следующий день художник, сославшись на неотложное дело, покинул Рузаевку. Александра Петровна так и не вышла — Струйский объяснил, что после грозовых ночей супруга обычно чувствует себя совсем больною…
Александра Петровна распорядилась перенести свой портрет из гостиной подальше на галерею. Ей стало казаться, что она смотрит на чужое лицо — той Сашеньки больше нет. Этот образ все дальше уходил от ее реальной жизни, как уходят мечты юности. Она погрузнела, увязнув в веренице дней, похожих один на другой.
А Николай Еремеевич как был чудаком, так чудаком и умер. Узнав о смерти императрицы, он вбежал в гостиную, где висел рокотовский портрет Екатерины, и упал к ее ногам в горячке. Через месяц, на сорок восьмом году жизни, Струйский умер.
В 1808 году оставил этот мир и Федор Рокотов. Он так и прожил бобылем. К концу жизни зрение у художника вконец ослабело, слава сошла на нет. Свой особняк на Старой Басманной он продал, обосновавшись в скромном домике на тихой Воронцовской улице, где ютились мелкие торговцы.
В последний год остались для него лишь звуки. Зато улавливал даже мельчайшие шорохи. По ночам доносились до него, словно из-под воды, слова. Тихие, робкие:
— Куда надобно смотреть?
— Куда вам будет угодно.
— Тогда можно ли на вас?..
… — Тогда можно ли на вас?
Юная Екатерина Ивановна Бибикова удивленно подняла голову от палитры:
— Конечно, если вам так лучше.
В устах другого, пожалуй, это прозвучало бы слишком вольно, но не в устах ее «натурщика» поэта Александра Полежаева. Лето 1834 года выдалось ясным, дни стояли чудные. А здесь, в подмосковном Ильинском, в усадьбе Бибиковых — и того прелестнее. Про Полежаева слышала она, что циник, желчен и резок, и сперва опасалась его, да напрасно. А потом и вовсе увлеклась, хотя и не слыла особой легкомысленной. Да и как было не увлечься! Выпускник Московского университета, получивший дворянство, он в одночасье лишился всего. По личному распоряжению императора Николая его отдали в унтер-офицеры — кто-то написал донос, что «непотребная» поэма «Сашка», ходящая у всех по рукам, писана Александром Полежаевым. Из полка он вскоре бежал, его поймали, вернули и лишили дворянства, разжаловали в солдаты. Он год сидел за неповиновение в кандалах в подземном каземате, заболел чахоткой. Потом воевал на Кавказе. Отличился, снова был произведен в офицеры. И писал, писал дивные свои стихи… В 1834 году под Зарайском, где стоял его полк, судьба свела Полежаева с отставным жандармским полковником Иваном Петровичем Бибиковым, отцом шестнадцатилетней Катеньки и поклонником его лиры. Тот, пользуясь старыми связями, выхлопотал страдальцу двухнедельный отпуск, который предложил провести на его даче в Ильинском.
— Так что же, они больше так и не видались? А что же ваша бабушка Александра Петровна?
— Бабушка здравствует до сих пор, крепкая старушка. Ей уже за восемьдесят. Чуть не сорок лет вдовеет. К крестьянам своим милостива, хоть и строга. Бракам детей своих по любви никогда не препятствовала. Крепостных тоже силком не женила. А видеться… нет, больше они не виделись. Разве что… побывала в один из приездов в Москву в Новоспасском монастыре у его могилы. Я был тогда мал, помню, долго мы ее ждали с кучером, замерзли даже. Семейным состоянием правит мудро, крепкой рукой. Пятерых сыновей вырастила и трех дочерей. Один вот, мой отец Леонтий, уже умер…
— Простите, — тема была щекотливая. Катеньке хотелось, чтобы гость хоть на время отдохнул от своей нелегкой жизни и грустных мыслей.
— Ничего, — он смотрел на нее прямо, спокойно.
Катенька училась писать акварелью, и мысль о портрете Александра сразу же посетила ее прелестную головку. Красивым тот не был, ростом не вышел, черты лица неправильные, но вся наружность Полежаева могла в мгновение осветиться, преобразиться — от одного взгляда его чудесных черных глаз. Во время прогулок по окрестностям он рассказывал о Кавказе, о набегах черкесов, о том, как с солдатами перетаскивал через перевалы пушки, а их обстреливали горцы. Рассказывал просто, без хвастовства, а сколько лишений и горя было в недоговоренном!.. Родители ничего не рассказывали Катеньке о госте кроме того, что молодой девице знать дозволено, но слухи до нее доходили…
Полежаев в упор разглядывал Катеньку — благо та сама разрешила, да и предлог хорош. Что за глаза, черные, бархатные… Ах, милое создание, дай бог, чтобы не изведать ей в жизни столько грязи и мерзости, сколько перевидал он. В Ильинском его окружили такой заботой и уютом, что стоило большого труда с головой не сдаться в этот блаженный плен. Знал: это лишь на короткое время, просто летний сон, и эта девушка — тоже из сна, не может быть ничего общего у него с Катенькой Бибиковой, чьи глаза никогда не видели дурного… Вот упомянул об отце — Леонтии Струйском, и она так смутилась. Ясно, что-то слышала, а знала бы всю правду… Нет, он не станет смущать ее безмятежный покой, рассказывая об ужасах своего детства.
Вспомнилась бабушка, чью романтическую историю он только что поведал Катеньке. Она одна все его тридцать лет относилась к нему по-человечески. Ведь был Александр Полежаев незаконнорожденным сыном Леонтия Струйского и дворовой девки Аграфены. Бабушка велела показать ей ребенка и заключила: «Моя кровь, он еще род наш прославит. Бросать нельзя, Леонтий, слышишь?» — и приказала окрестить в свою честь Александром.
Аграфену сбыли с рук — выдали вольную и обвенчали с саранским мещанином Иваном Полежаевым, которому бабка заплатила за то, чтобы мальчика записали его сыном. Отчим тянул деньги из Струйских, стал пить, во хмелю устраивал безобразные дебоши, а потом и вовсе пропал без вести, к великому облегчению маленького Саши.
Леонтий забрал вдовую Аграфену с сыном, поселил в одной из многочисленных деревень, принадлежавших Струйским, и иногда навещал их. Умерла Аграфена, когда мальчику едва исполнилось шесть лет. Его пристроили в семью дальних родственников Струйских. А скоро мальчик лишился и отца. В Рузаевке произошел дикий случай — Леонтий поленом и розгами забил до смерти управляющего. Не иначе взыграла кровь покойного «блажного барина» Николая Еремеевича. После суда Леонтия сослали в Сибирь и лишили всех чинов и дворянства. В Тобольске он умер. Бабушка Александра Петровна как-то сразу постарела, в ней уж никто больше не мог угадать былую красавицу с рокотовского портрета. Стараниями бабки Александра отправили в Москву и поместили в пансион. Александра Петровна писала внуку письма, навещала, мальчик часто ездил к ней в Рузаевку.
От Полежаева не укрылись мимолетные нежные взгляды, которые бросала на него украдкой юная Катя Бибикова. Вчера под луной они катались на лодке по Москве-реке — Катенька была со своим братом и младшей сестрой. Посреди реки она увидела белую кувшинку и вскрикнула от восторга. Александр перегнулся через борт и достал цветок вместе с плотным зеленым листом, а потом смотрел, как она положила кувшинку на томик Гюго, который носила с собой.
Но что он может дать ей? Лишь затащит в ту трясину, в которой с рождения барахтается. И его дурная кровь, куда же от нее… Пусть эта девочка так и останется для него летней сказкой.
Накануне его отъезда в полк Иван Петрович Бибиков позвал поэта в свой кабинет. Разговор начал издалека, и это насторожило Полежаева — все жандармы они жандармы и есть, хоть и не у дел уже.
— Дорогой мой Александр Иванович, как христианин и отец семейства все эти дни я раздумывал, что бы мог сделать для вас. Вот и дочери вы очень по нраву… Она недавно просила за вас, и я не могу теперь не принять участия в вашей судьбе. Знаете, наша семья ведь в родстве с Бенкендорфом, да и связей я сохранил немало, хотя и отошел от службы. Я написал прошение на высочайшее имя, извольте прочесть. Счел нужным упомянуть, что тяготы походов изменили вас, вы переродились. В восемнадцать лет чего не сделаешь по горячности и неопытности! Днями вы написали замечательное стихотворение «Тайный голос», его недурно бы приложить к прошению. Только не могли бы вы прибавить здесь под конец что-то вроде просьбы о прощении? Ну и ваша подпись, конечно, необходима.
— Я перед царем ни в чем не виноват, просить прощения мне не в чем, — голос Полежаева звучал сухо.
— Но вы должны понимать, сколь многое вас разделяет сейчас с Екатериной Ивановной. Поймите, когда займете достойное место, я сделаю все, чтобы расстояние, которое вас разделяет сейчас…
Полежаев горько рассмеялся. Торговец! Истинный торговец! Вот и конец летней сказке.
— Прошу передать мой поклон и извинение Екатерине Ивановне, — он поднялся, — что не смог попрощаться с ней, ибо меня на день раньше вызвали в полк.
Неделю спустя Александре Петровне сообщили, что по пути из Ильинского в Зарайск ее внук бежал и в полк не прибыл. Разыскали его с большим трудом, подвергли телесному наказанию и вновь посадили на гауптвахту. Струйская хлопотала за внука, но так ничего и не смогла сделать. Выйдя из каземата, Полежаев принялся пить горькую и как-то в казарме в ответ на замечание офицера послал того по матушке. Снова был бит и посажен в цепи. И так продолжалось пока зимой 1838 года не успокоила его чахотка в Лефортовском военном госпитале. Похоронили Александра на Семеновском кладбище, от которого рукой подать до Старой Басманной, где некогда жил художник Рокотов.
Катенька Бибикова вышла замуж за каширского помещика Раевского. Написала воспоминания о Полежаеве. А засушенную кувшинку продолжала хранить до самой смерти. Лишь много лет спустя она узнала, что анонимный донос на автора поэмы «Сашка», который поступил в Третье отделение в июле 1826 года и оказался роковым для Полежаева, был написан рукой ее отца, Ивана Петровича Бибикова…
Старая женщина умирала. Разумеется, ей ничего не говорили, но для чего еще в Рузаевке собрались бы дети, внуки и правнуки? Александре Струйской богом был отпущен долгий век — восемьдесят шесть лет. Отходила она тихо и мирно — просто час от часу слабела. Распорядилась принести с галереи рокотовский портрет и поставить на стуле так, чтобы видеть его. Никто не заметил, как отлетела ее душа, в ту минуту в комнате была только Александра Петровна и портрет.
При ее внуках Рузаевка пришла в упадок и была продана монастырю, чьи земли граничили с имением. Через несколько лет разобрали дом-дворец и двухэтажный зимний сад с танцевальным залом в парке. В 1917 году сожгли храм Святой Троицы. Теперь на месте усадьбы стоит школа, носящая имя поэта Полежаева.
Остались его стихи, дом Рокотова на Старой Басманной улице. И его портреты. С одного из них сквозь золотистую дымку смутно улыбается вечно юная Сашенька Струйская.
Информация взята из –
Любовные многоугольники Максимилиана Волошина
Волошин был самым чудаковатым русским начала ХХ века. В этом мнении сходились все, за исключением тех, кто знал его мать…
28 мая 1877 года в Киеве родился будущий поэт Максимилиан Волошин. Вскоре после рождения мальчика его родители разошлись, и Макс остался жить с матерью Еленой Оттобальдовной Глезер, которая воспитала сына на свой собственный манер. Будучи отчисленным из Московского университета за участие в беспорядках, Волошин решил заняться самообразованием. Он много путешествовал, посещал библиотеки и слушал лекции в Европе, а также брал уроки живописи и гравюры. В 1910 году вышел первый сборник стихов Волошина под названием «Стихотворения. 1900—1910», который сразу же сделал Максимилиана популярным поэтом и влиятельным критиком. В материале рубрики «Кумиры прошлого» мы расскажем о любви поэта, а также о великой литературной мистификации Максимилиана — таинственной поэтессе Черубине де Габриак, из-за которой Волошин стрелялся с Николаем Гумилевым на Черной речке…
Задолго до того, как советские начальники от искусства додумались до создания Домов творчества, в Крыму, в Коктебеле, существовала уникальная «летняя станция для творческих людей». Здесь Булгаков диктовал жене «Дни Турбиных», гостили Цветаева, Горький, Брюсов, Петров-Водкин, Бенуа.
В небольшом трехэтажном доме, принадлежавшем эксцентричнейшему человеку — поэту и художнику Максимилиану Волошину, в год проживало до 600 человек!.. «Скажите, неужели все, что рассказывают о порядках в вашем доме, правда?» — спросил у Макса гость. «А что рассказывают?» — «Говорят, что у вас право первой ночи с каждой приехавшей к вам женщиной. Что ваши гости одеваются в «полпижамы»: один разгуливает по Коктебелю в нижней части на голом теле, другой — в верхней. Еще — что вы молитесь Зевсу. Лечите наложением рук.
Угадываете будущее по звездам. Ходите по воде аки посуху. Приручили дельфина и ежедневно доите его, как корову. Правда это?» «Конечно, правда!» — гордо воскликнул Макс… Никогда нельзя было понять, дурачится Волошин или нет. Мог с самым серьезным видом заявить, что поэт Валерий Брюсов родился в публичном доме. Или что сумасшедший, искромсавший картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван», очень умен.
Макс азартно читал лекции, одна другой провокационнее. Благопристойных матрон он просвещал на тему Эроса и 666 сладострастных объятий. Революционно настроенных студентов-материалистов под видом лекции о Великой Французской революции потчевал россказнями о том, что Мария-Антуанетта жива-здорова, только перевоплотилась в графиню Х и до сих пор чувствует в затылке некоторую неловкость от топора, который отрубил ей голову. Под конец Макс ввернул собственные стихи. Его чуть было не побили. Его спрашивали: «Вы всегда так довольны собой?» Он отвечал патетически: «Всегда!» С ним любили приятельствовать, но редко воспринимали всерьез.
Его стихи казались слишком «античными», а акварельные пейзажи — слишком «японскими» (их по достоинству оценили лишь десятилетия спустя). Самого же Волошина называли трудолюбивым трутнем, а то и вовсе шутом гороховым.
Он даже внешне был чудаковат: маленького роста, но очень широк в плечах и толст, буйная грива волос скрывала и без того короткую шею.
В литературных гостиных острили: «Лет триста назад в Европе для потехи королей выводили искусственных карликов. Заделают ребенка в фарфоровый бочонок, и через несколько лет он превращается в толстого низенького уродца. Если такому карлику придать голову Зевса да сделать женские губки бантиком, получится Волошин». Макс внешностью своей гордился: «Семь пудов мужской красоты!» — и одеваться любил экстравагантно.
К примеру, по улицам Парижа расхаживал в бархатных штанах до колен, накидке с капюшоном и плюшевом цилиндре — на него вечно оборачивались прохожие. Круглый и легкий, как резиновый шар, он «перекатывался» по всему миру: водил верблюжьи караваны по пустыне, клал кирпичи на строительстве антропософского храма в Швейцарии… При пересечении границ у Волошина частенько возникали проблемы: таможенникам его полнота казалась подозрительной, и под его причудливой одеждой вечно искали контрабанду.
Женщины судачили: Макс так мало похож на настоящего мужчину, что его не зазорно позвать с собой в баню, потереть спинку. Он и сам, впрочем, любил пустить слух о своей мужской «безопасности». При этом имел бесчисленные романы. Словом, Волошин был самым чудаковатым русским начала ХХ века. В этом мнении сходились все, за исключением тех, кто знал его мать…
Мать оригинального человека
Едва выйдя замуж за отца Макса — добропорядочного судейского чиновника, недавняя выпускница Института благородных девиц Елена Оттобальдовна Глезер (из обрусевших немцев) принялась кроить жизнь по-своему. Для начала пристрастилась к папиросам, потом обрядилась в мужичью рубаху и шаровары, потом нашла себе мужское увлечение — гимнастику с гирями, а затем уж и вовсе, бросив мужа, стала жить по-мужски: устроилась на службу в контору Юго-Западной железной дороги. О муже она больше не вспоминала.
Разве что лет через двадцать после его смерти, на свадьбе друзей сына — Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, — в графе «Свидетели» приходской книги через весь лист подмахнула: «Неутешная вдова коллежского советника Александра Максимовича Кириенко-Волошина». Понятно, что сына эта удивительная дама воспитывала на свой собственный манер. Недаром она дала ему имя Максимилиан, от латинского maximum. Максу разрешалось все, за исключением двух вещей: есть сверх положенного (и без того толстоват) и быть таким как все.
В гувернантки мать наняла Максу цирковую наездницу: обучать верховой езде и кувыркам под бодрое «алле-оп-ля!». Остальные знания: по истории, географии, геологии, ботанике, лингвистике — мальчик должен был впитывать из самого крымского воздуха. Затем-то Елена Оттобальдовна и оставила сначала Киев, потом Москву: она считала, что Крым — лучшее место для воспитания сына. Тут тебе и горы, и камни, и античные развалины, и остатки генуэзских крепостей, и поселения татар, болгар, греков… «Ты, Макс, продукт смешанных кровей. Вавилонское смешение культур как раз для тебя», — говорила мать.
Она приветствовала интерес сына к оккультизму и мистике и нисколько не огорчалась, что в гимназии тот вечно оставался на второй год. Один из учителей Макса сказал ей: «Из уважения к вам мы будем учить вашего сына, но, увы! Идиотов мы не исправляем». Елена Оттобальдовна только усмехнулась. Не прошло и полугода, как на похоронах того самого учителя второгодник Волошин декламировал свои чудесные стихи — это было первое его публичное выступление…
Официально замуж Елена Оттобальдовна больше не вышла: говорила, что не хочет превращать Макса в чужого пасынка. Зато каждое утро уезжала на длительные прогулки в горы с неким стройным всадником. Вернувшись, призывала Макса к обеду, дуя в жестяную трубу. Казанок с водянистым отваром капусты, оловянные ложки, простой деревянный стол без скатерти на террасе с земляным полом — оттуда был виден весь Коктебель. Слева — мягкие очертания холмов, справа — скалистая горная гряда Карадага… Ветра и время высекли на одной скале чей-то бородатый профиль. «Что это за человек увековечен так монументально, мама?» — гадал юный Макс. «Не знаю, но, наверное, этот человек того стоит!» Прошло несколько лет, Макс возмужал и отпустил в точности такую же бороду.
Правда, многие считали, что он сделал это в подражание Карлу Марксу. Волошин был в то время студентом юридического факультета Московского университета и участвовал в студенческих волнениях.
Однажды он даже угодил в тюрьму и от нечего делать часами распевал стихи собственного сочинения. Жандармы вызвали Елену Оттобальдовну, допрашивали о причинах веселости сына. Она сказала, что Макс всегда такой, и жандармы посоветовали скорее его женить. А вскоре Волошин действительно встретил свою будущую жену — Маргариту Сабашникову.
Жена из алебастра
В кругу богемы ее звали Аморя, но все же она не могла считаться вполне богемной барышней. Одевалась, во всяком случае, в строгие юбки и английские блузы с высоким воротником. И не имела любовников. Может быть, ей просто не хватало смелости… Она только что вырвалась из дома своего отца, богатого чаеторговца, чтобы посвятить себя живописи. Грезила о безграничной свободе, испепеляющих страстях.
Воплощением всего этого Аморе показался Макс с его немыслимыми нарядами и вечными провокациями. Его же подкупили ее золотые ресницы и чуть ощутимая «бурятчинка» (Аморя гордилась, что ее прадед был шаманом, и всюду возила с собой его бубен).
Роман начался в Париже — оба слушали лекции в Сорбонне. «Я нашел ваш портрет», — сказал Макс и потащил Аморю в музей: каменная египетская царевна Таиах улыбалась загадочной Амориной улыбкой. «Они слились для меня в единое существо, — говорил друзьям Волошин. — Приходится делать над собой усилие, чтобы поверить: Маргарита — из тленных плоти и крови, а не из вечного алебастра. Я никогда еще не был так влюблен, а прикоснуться не смею — считаю кощунством!» «Но у тебя же хватит здравомыслия не жениться на женщине из алебастра?» — тревожились друзья. Но Макс слишком любил свой Коктебель! Он пересылал туда все, что, на его взгляд, стоило восхищения: тысячи книг, этнические ножи, чаши, четки, кастаньеты, кораллы, окаменелости, птичьи перья… Словом, сначала Макс отправил в Коктебель копию с изваяния Таиах, а потом…
…Обвенчавшись, сели на поезд. Трое суток до Феодосии, потом — на извозчике по кромке моря. Подъезжая к дому, Маргарита увидела странное бесполое существо в длинной холстяной рубахе, с непокрытой седой головой. Оно хриплым басом поприветствовало Макса: «Ну здравствуй! Возмужал! Стал похож на профиль на Карадаге!» — «Здравствуй, Пра!» — ответил Волошин. Маргарита терялась в догадках: мужчина или женщина? Кем приходится мужу? Оказалось, матерью.
Впрочем, обращение «Пра», данное Елене Оттобальдовне кем-то из гостей, шло ей необычайно. Макс и сам, приехав домой, облачился в такой же хитон до колен, подпоясался толстым шнуром, обулся в чувяки, да еще и увенчал голову венком из полыни. Одна девочка, увидев его с Маргаритой, спросила: «Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?» Маргарита смутилась, а Макс залился счастливым смехом. Так же радостно он смеялся, когда местные болгары пришли просить его надевать под хитон штаны — мол, их жены и дочери смущаются.
В Коктебель потянулись богемные друзья Макса. Волошин даже придумал для них имя: «Орден Обормотов» — и написал устав: «Требование к проживающим — любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь дома». Каждого отъезжающего гостя «обормоты» провожали коллективной песней и вздыманием рук к небу. Каждого вновь прибывшего встречали розыгрышем. К примеру, приехал человек, хочет по-людски поздороваться, а всем не до него: ловят какую-то даму, убежавшую к морю топиться. «Ищите спасательный круг!» — басит Пра, не выпуская из рук вечной папироски и спичечницы из цельного сердолика.
По комнате летают какие-то подушки, книги. Наконец утопленницу приносят — она без сознания, но одежда на ней сухая. Тут только ошеломленный гость начинает понимать, что тут все — вздор на вздоре. «Макс, ради Бога, в следующий раз никаких комедий», — умоляют на прощание гости. «Ну что вы, я и сам от них устал», — хитро улыбается Волошин.
На вкус Маргариты все это было как-то мелко. Ведь даже россказни про одну пижаму на двоих и право первой ночи оказались неправдой! Возможно, эти слухи распускал сам Макс… Такой необычайный, такой свободный от предрассудков, на деле он только валял дурака или бродил по горам со своим мольбертом. Тем временем из Петербурга доходили смутные вести о том, как символисты строят новую человеческую общину, где Эрос входит в плоть и кровь… В общем, решено было ехать в Петербург.
Поселились на Таврической, в доме номер 25. Этажом выше, в полукруглой мансарде, жил модный поэт Вячеслав Иванов, по средам здесь собирались символисты. Макс принялся бурно декламировать, спорить, цитировать, Аморя же вела тихие разговоры с Ивановым: о том, что жизнь настоящей художницы должна быть пронизана драматизмом, что дружные супружеские пары не в моде и достойны презрения. Однажды Лидия, жена Иванова, сказала ей: «Ты вошла в нашу с Вячеславом жизнь.
Уедешь — образуется пустота». Решено было жить втроем. А Макс? Он лишний и должен катиться в свой Коктебель, разгуливать там в хитоне, раз уж ни на что более смелое его не хватает… Макс Аморю не осуждал и ни к чему не принуждал. На прощание он даже прислал Иванову новый цикл своих стихов — тот, впрочем, отозвался о них с большой резкостью.
Лишь самые близкие знали: Макс не столь толстокож, каким хочет казаться. Вскоре после расставания с женой он признался в одном письме: «Объясните же мне, в чем мое уродство? Всюду, и особенно в литературной среде, я чувствую себя зверем среди людей — чем-то неуместным. А женщины? Моя сущность надоедает им очень скоро, и остается только раздражение…» …А «семьи нового типа» у Маргариты с Ивановыми так и не получилось.
Взрослая дочь Лидии от первого брака — белокурая бестия Вера — очень скоро заняла ее место в «тройственном союзе». А когда Лидия умерла, Вячеслав женился на Вере. Нежной Аморе оставалось только писать бесконечные этюды к задуманной картине, в которой Иванов изображал Диониса, а она сама — Скорбь. Картина так никогда и не была закончена.
Мистификация века
Макс горевал недолго. Нет Амори — есть Татида, Маревна, Вайолет — синеглазая ирландка, бросившая мужа и помчавшаяся за Волошиным в Коктебель. Но все это так, мимолетные романы. Может быть, только одна женщина зацепила его всерьез. Елизавета Ивановна Дмитриева, студентка Сорбонны по курсу старофранцузской и староиспанской литературы. Хромая от рождения, полноватая, непропорционально большеголовая, зато мила, обаятельна и остроумна. Гумилев пленился первым. Он и уговорил Лилю ехать на лето в Коктебель, к Волошину.
В толпе гостей Николай и Лиля бродили за Максом по горам, тот то и дело останавливался, чтобы приласкать камни или пошептаться с деревьями. Однажды Волошин спросил: «Хотите, зажгу траву?» Простер руку, и трава загорелась, и дым заструился к небу… Что это было? Неизвестная науке энергия или очередная мистификация? Лиля Дмитриева не знала, но Максово зевсоподобие сразило ее.
И, увидев каменный профиль на Карадаге, справа от Коктебеля, она не слишком удивилась: «Волошин, это ведь ваш портрет? Хотела бы я видеть, как вы это проделали… Может быть, специально для меня запечатлеете свой лик еще раз — слева от Коктебеля, под пару первому?» «Слева — место для моей посмертной маски!» — патетически воскликнул Макс. Сама Пра поощрительно улыбалась, вслушиваясь в их диалог. Мог ли Волошин не влюбиться в Лилю после этого? Получив отставку, Гумилев еще с неделю пожил у Волошина, гулял, ловил тарантулов. Затем написал замечательный поэтический цикл «Капитаны», выпустил пауков и уехал.
Волошин женился бы на Лиле сразу, но сначала нужно было развестись с Сабашниковой, а это оказалось делом непростым и долгим. Что ж! Влюбленные готовы были ждать. Под влиянием Макса Лиля принялась писать стихи — все больше по старофранцузским и староиспанским мотивам: о шпагах, розах и прекрасных дамах. Решено было ехать публиковаться в Петербург, к приятелям Волошина, возглавлявшим модный журнал «Аполлон». Гумилев, кстати, тоже был одним из редакторов «Аполлона». И сделал все, чтобы конверт со стихами Дмитриевой журнал вернул нераспечатанным.
Оказалось, он так и не простил свою неверную возлюбленную. Все это стало завязкой великой мистификации, придуманной и срежиссированной Максом Волошиным. В один прекрасный день главный редактор «Аполлона» Сергей Маковский получил письмо на надушенной бумаге с траурным обрезом. Девиз на сургучной печати гласил: «Горе побежденным». В письме были стихи — о шпагах, розах и прекрасных дамах, — подписанные таинственным именем: Черубина де Габриак.
Обратного адреса на конверте не было. «Католичка, полуиспанка-полуфранцуженка, аристократка, очень юная, очень красивая и очень несчастная» — сдедуктировали в «Аполлоне». Особенно заинтригован был сам Маковский. «Вот видите, Максимилиан Александрович, — в тот же вечер говорил он Волошину, показывая стихи Черубины, — среди светских женщин встречаются удивительно талантливые!»
А вскоре таинственная Черубина позвонила Маковскому, и начался головокружительный телефонный роман. Влюбился не только Маковский, который хотя бы слышал голос Черубины, но и — заочно — художник Константин Сомов, поэты Вячеслав Иванов, Гумилев, Волошин (по крайней мере, он так говорил), весь Петербург! Когда Черубина сказала по телефону, что опасно больна, на первых страницах газет появились сводки о состоянии ее здоровья. Когда, выздоровев, отправилась к родне во Францию, билеты на парижский поезд были раскуплены в считаные часы. Так же как и яд в аптеках, когда Черубина, вернувшись в Петербург, по настоянию своего исповедника-иезуита дала обет постричься в монахини. Истинное безумие!
Были у таинственной поэтессы и недоброжелатели. К примеру, Елизавета Дмитриева, жившая в Петербурге почти затворницей, умудрялась распространять меткие эпиграммы и пародии на Черубину де Габриак. Считалось, что Лиля просто страдает от ревности. Мстительный Гумилев торжествовал. И, чтоб сделать ей еще больнее, принялся повсюду говорить о Дмитриевой непристойности. Одну из них услышал Волошин и отвесил Гумилеву пощечину. Кто бы мог ожидать рукоприкладства от вечно добродушного, толстокожего Макса… Стреляться решили на Черной речке.
Секундантам с трудом удалось смягчить условия: вместо дуэли с пяти шагов до смерти — единственный обмен выстрелами с двадцати шагов. Настоящие дуэльные пистолеты нашли с трудом, и такие старые, что вполне могли помнить Пушкина с Дантесом. Наконец ненастным ноябрьским утром прогремели два выстрела. Когда дым рассеялся, оба врага стояли на ногах. Повезло…
Полиция раскрыла это дело, обнаружив на месте дуэли галошу одного из секундантов. Трагедия превращалась в фарс! Не успел Петербург обсудить скандальные подробности, как грянула новая сенсация: Черубины де Габриак не существует! Елизавета Дмитриева, выслушав очередной упрек в несправедливости, проговорилась: «Черубина — это я». Оказалось, автор ее писем в «Аполлон» — Волошин.
Он же сочинил сценарий телефонных разговоров Черубины с Маковским. И болезнь, и Париж, и исповедника-иезуита, и даже вражду Черубины с Дмитриевой — все это придумал Макс. Он учел все — кроме того, что его обожаемая Лиля сама отравится сладким ядом коленопреклоненной любви Маковского.
Они даже попытались встретиться — Маковский увидел, как некрасива его Черубина, и все было кончено. Но и от Макса Лиля ушла. Она сказала, что не может больше писать стихов, не может и любить — и это месть Черубины. Ей все казалось, что она — самозванка, что однажды на улице к ней подойдет настоящая Де Габриак и потребует ответа…
«Обормоты» борются
С тех пор Волошин всерьез не влюблялся и о женитьбе не помышлял. Зато его гостеприимство достигло теперь каких-то вселенских масштабов! К дому постоянно пристраивались какие-то терраски и сарайчики, «обормотов» от лета к лету становилось все больше. Что причиняло немало беспокойства добропорядочным соседям — семейству коктебельской помещицы Дейша-Сионицкой. Эта высоконравственная дама в пику «Ордену» основала Общество благоустройства поселка Коктебель, и началась война!
Общество благоустройства, обеспокоенное тем, что «обормоты» купаются голыми, мужчины и женщины вперемешку, установило на пляже столбы со стрелками в разные стороны: «для мужчин» и «для женщин». Волошин собственноручно распилил эти столбы на дрова. Общество благоустройства пожаловалось в полицию. Волошин объяснил, что считает неприличным водружение перед его дачей надписей, которые люди привыкли видеть только в совершенно определенных местах. Суд взыскал с Волошина штраф в несколько рублей. «Обормоты» во главе с Пра темной ночью устроили Дейша-Сионицкой кошачий концерт.
Удивительно, но и в 1918-м, когда в Феодосии началась чехарда со сменой власти, республика поэтов и художников процветала всего в десятке километров. Здесь принимали, кормили и спасали всех, кто в этом нуждался. Это напоминало игру в казаки-разбойники: когда генерал Сулькевич выбил красных из Крыма, Волошин прятал у себя делегата подпольного большевистского съезда. «Имейте в виду, когда вы будете у власти, точно так же я буду поступать и с вашими врагами!» — пообещал Макс спасенному на прощание. При большевиках он развернул было бурную деятельность. Оставив «обормотов» на Елену Оттобальдовну, отправился в Одессу. Объединил местных художников в профсоюз с малярами: «Пора возвращаться к средневековым цехам!» (При всей абсурдности идеи, в голодные времена это оказалось настоящим спасением для художников.) Потом взялся за организацию писательского цеха. Бегал, сиял, договаривался с властями.
На первое заседание явился при параде: в какой-то рясе, с висящей за плечами тирольской шляпой. Мелкими грациозными шажками направился к эстраде: «Товарищи!..» Дальнейшее заглушил дикий крик и свист: «Долой! К черту старых, обветшалых писак!» «Вы не понимаете, давайте же объяснимся», — суетился Макс. На другой день в одесских «Известиях» вышло: «К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам». Обескураженный Макс вернулся в Коктебель. И с тех пор не любил оттуда выезжать.
В 1922 году в Крыму начался голод, и Волошиным пришлось питаться орлами — их на Карадаге ловила старуха-соседка, накрыв юбкой. Все бы ничего, да Елена Оттобальдовна стала заметно сдавать. Макс даже переманил для нее из соседнего селения фельдшерицу — Марусю Заболоцкую. Маруся выглядела единственным неорганичным элементом этого всетерпимого дома — слишком заурядна, слишком угловата, слишком забита. Она не рисовала, не сочиняла стихов. Зато была добра и отзывчива — совершенно бесплатно лечила местных крестьян и до последнего дня заботилась о Пра.
Когда в январе 1923 года 73-летнюю Елену Оттобальдовну хоронили, рядом с Максом плакала верная Маруся. На следующий день она сменила свое заурядное платье на короткие полотняные штанишки и расшитую рубаху. И хотя при этом лишилась последних признаков женственности, зато сделалась похожей на Пра. Мог ли Волошин не жениться на такой женщине? Отныне о гостях заботилась Маруся.
Этот дом стал для богемы единственным островком свободы, света и праздника в океане серых советских будней. И были песни, и вздымание рук к небу, и розыгрыши, и вечный бой с приверженцами унылого порядка. Вместо сметенной историей Дейша-Сионицкой с Волошиным теперь враждовали коктебельские крестьяне — те самые, которые бегали к Марусе бесплатно лечиться. Однажды они предъявили Максу счет за овец, якобы разорванных его собаками. Рабоче-крестьянский суд обязал Волошина под угрозой выселения из Коктебеля отравить псов.
Каково это было сделать ему, который и мухи за всю свою жизнь не обидел?! Все дело в том, что Коктебель стал популярным курортом и местные приноровились сдавать комнаты дачникам. А Волошин со своим непомерным гостеприимством портил весь бизнес. «Это не по-коммунистически — пускать иногородних жить бесплатно!» — возмущались крестьяне.
Впрочем, у фининспекции к Волошину была прямо противоположная претензия: там не верили в бесплатность «станции для творческих людей» и требовали уплаты налога за содержание гостиницы. 11 августа 1932 года в 11 утра пятидесятипятилетний Волошин скончался.
Он завещал похоронить себя на холме Кучук-Енишар, ограничивающем Коктебель слева, так же как Карадаг ограничивает его справа. Гроб, казавшийся почти квадратным, поставили на телегу: тяжесть такая, что лошадь встала, недотянув до вершины. Последние двести метров друзья несли Макса на руках — зато обещание, данное когда-то Лиле Дмитриевой, было выполнено: куда ни посмотри, и справа, и слева от Коктебеля так или иначе оказывался Макс Волошин.
Овдовев, Марья Степановна Волошина коктебельских порядков не изменила. Принимала в доме поэтов, художников, просто странников. Платой за проживание были по-прежнему любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь…
Добавить комментарий