Контакты
Бывшая жена Шпаликова: «Я очень старалась, но полюбить Гену так и не смогла…»
Вторник, Май 5, 2015 , 06:05 ПП
Бывшая жена Шпаликова: «Я очень старалась, но полюбить Гену так и не смогла…»
Наталья Рязанцева — о трагедии ее первого мужа и автора «песни-эмблемы» поколения 60-х «А я иду, шагаю по Москве».
Гена хотел остаться в памяти у всех веселым, вечно шагающим по Москве очарованным пешеходом, а не замученным долгами, договорами, режиссерами пьяным человеком. Что ж, ему это удалось.—Вы просите рассказать об «оттепели» и, как выразились, символе 60-х — моем первом муже . Меж тем большой ошибкой было бы считать Гену типичным представителем поколения. Он штучный. А штучных людей нельзя подверстывать ко времени! Конечно, как все поэты, Шпаликов старался вписаться в шум эпохи… В общем, хотите слушать — извольте, расскажу, только «оттепель» отдельно, а Гена — отдельно.
— Почему «отдельно»? Если визитной карточкой 60-х считают именно его песню «А я иду, шагаю по Москве»…
— И кто бы мог подумать, что «визитной карточкой» и «эмблемой поколения» назовут написанное второпях и в отчаянии: «Бывает все на свете хорошо…»?
Итак. «А я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу…» — cообщал мой бывший муж Гена Шпаликов. Он должен был написать песню для фильма Георгия Данелии. Была рыба: «Москва, Москва, люблю тебя как сын». Андрей Петров уже написал музыку, и оркестр собрали… А Гена все время врал, что песня практически готова, хотя ни строчки не написал. Встретились мы в Лаврушинском переулке у кассы ВУОАПа (Всесоюзное управление по охране авторских прав, где выплачивали авторские и потиражные).
После развода Гена частенько одалживался у меня по старой памяти. Впрочем, он тогда много у кого одалживался — и у меня в том числе. Но, замечу, всегда возвращал. Так вот, Гена знал, что я прихожу за «потиражными» в определенный день, и тоже приходил. В этот раз говорил, что с песней опаздывает — не дописал. И, наверное, Данелия его убьет, потому что сейчас нужно уже ехать на «Мосфильм»… Он сильно опаздывал, но почему-то не спешил, и мы гуляли по набережной. Дул пыльный ветер, очень хотелось есть и выпить. Гена, морщась и конфузясь, пропел про «нормальный летний дождь». А дальше уж совсем идиотские слова: «Над морем белый парус распущу… под снегом я фиалку отыщу». «Не смейся, — говорит. — Может, и так сойдет». Я не могла одобрить ни паруса, ни фиалку, но подбадривала, что напишется, обязательно напишется. Что делать, если надо сдавать, а нечего? «В такси допишу!» — решил Гена и умчался. Сошло и так. Пошло в народ. Полюбилось. Хит должен быть глуповат.
Если бы все, что из стихов Шпаликова пошло в народ, приносило Гене хотя бы копейку за каждое исполнение, можно было б жить. У него же много гораздо более талантливого, чем «А я иду, шагаю по Москве»! «Рио-рита, рио-рита, вертится фокстрот, /На площадке танцевальной 41-й год», — каждый раз слышишь, и плакать хочется. Но Шпаликов был крайне беден. Написанное теми, кто не являлся членом ВУОАП, считалось фольклором. За песню о Москве Гене тоже, наверное, вряд ли заплатили. А за сценарий к картине «Я шагаю по Москве» получил хорошо. Впрочем, пропил. Пить ему было вообще нельзя. А столько, сколько пил Гена, тем более. Когда мы с ним впервые поцеловались, он упал в обморок.
Это случилось в Питере на каком-то мостике, недалеко от улицы Моховая. В тот день мы должны были пойти в цирк, Гена купил билеты. Но, как на грех, в представлении участвовали удавы, а я их не переношу, не могу смотреть! Пошли просто гулять по городу и поцеловались. Внезапно военного склада мужчина вдруг пошатнулся, ухватился за перила мостика, обмяк и сполз на снег. Я растерялась. А Гена отмахивался: «Ничего, ничего… Сейчас пройдет». Впоследствии выяснилось, что у Шпаликова стенокардия, и, вероятно, причиной «любовного обморока» стала именно она. Грудная жаба редко ведь случается у молодых, но у него была. Уже будучи женатыми, мы ездили в санаторий ее подлечивать. Хотя стенокардией своей Гена совсем не занимался.
Тогда же, на питерском мостике, мы были молоды и безалаберны. Уже через час после «любовного обморока» сидели в «Астории» и совершенно забыли про странный инцидент. Познакомились там с какими-то москвичами. Мы постоянно где-то сидели, с кем-то встречались. Гена же очень общительный был, скажет что-то смешное — и люди к нему тянутся.— Как вы познакомились?
— Шпаликова я знала по ВГИКу, он учился на курс младше меня. Там все им любовались. Поступил легко — писал неординарно, талантливо. За пьесу «Гражданин Фиолетовой республики» ему даже дали какой-то институтский приз. Пришел из училища им. Верховного Совета, там готовили «военное лицо государства». Но Гена уже тогда хотел сбежать от военной карьеры и как раз сломал ногу, его комиссовали. А до этого было Суворовское училище: он из военной семьи. Умел держать выправку, щелкать каблуками, и все преподаватели на него умилялись. Очень приветлив был, любил поговорить со старшими. Помню, однажды Габриловича, мастера нашего сценарного курса, провожал. Мы, остальные, вели себя иначе. И не нужно было это, и стеснялись. Я стеснялась, самой маленькой была.
За мной Гена не ухаживал. Да и я на него не особенно обращала внимание, здоровались в институте — и все. Я тогда выбиралась из неприятной любовной истории, которую можно было бы пережить и полегче… Все ведь состоит из подробностей, которые, поверьте, типичны и неинтересны. Но когда на виду, роман студенческий, и родители узнали… Все было окружено какой-то сплошной гадостью. Если б не нужно было бесконечно объясняться, я завершила бы это легче. Я ведь не однолюбка и весьма цинична была уже тогда. Мучило, конечно, из-за задетого самолюбия в основном…
С Геной же началось все так. Мне дали комсомольское поручение — переписывать население. Гостиница, к которой меня прикрепили, кажется, называлась «Алтай». Там не было иностранцев, селили приезжих с Алтая, из Сибири, бог знает откуда люди приезжали. Требовалось записывать национальность, все как один говорили «русский», хотя изъяснялись с трудом. Кого только не было! Ханты, манси, якуты, чукчи… Приходилось даже ночевать в этой гостинице, чтобы застать всех приезжих и переписать. Вскоре там появился Гена, который помогал мне заполнять и обрабатывать анкеты. Там же, в моем номере с тремя кроватями без белья и лампочкой под потолком, Шпаликов впервые позвал меня замуж. «Мы все равно поженимся! — убежденно говорил он. — И мы будем жить на берегу океана, и у нас будут дети, мальчики. Они станут бегать в полосатых майках, и я научу их ловить рыбу». Продолжая тему полосатых маек, обсудили Хемингуэя…
А потом я поехала в Ленинград с командой ВГИКа играть в волейбол с ленинградскими киноинженерами. Поселили нас в Дом колхозника возле Сенного рынка. Меня определили в комнату к лилипуткам. Кровати там стояли крестьянские — высокие, с подзорами. Лилипуток было три, я четвертая. Подсаживала их на кровати, на которые им самим было не влезть. По вечерам к ним приходил лилипут-мужчина репетировать, он играл на аккордеоне. Инструмент был обычного размера, а музыкант — лилипутом, и от этого казалось, что аккордеон играет сам по себе.
Потом часто ловила себя на мысли: что с Геной связано, все какое-то художественное. Да, вскоре в Дом колхозника внезапно прибыл Гена. Вообще-то он оказался в Питере проездом: вгиковской компанией они ехали кататься на лыжах в Карелию. Гена заехал ко мне и остался.
Поселился в том же Доме колхозника, заходил запросто, с ходу объявил лилипуткам, что я его невеста, и просиживал у нас все вечера. Ему нравилось меня причесывать под «колдунью» — распускать волосы на плечи, как я никогда не носила. Сидела, чувствуя себя большой Гениной куклой. Это было как игра. Во время парикмахерских сеансов он с удовольствием общался с лилипутками. Предлагал им разные песни и частушки для репертуара Сенного рынка. Он хорошо знал поэзию — Пастернака, Цветаеву, Тихонова. И песни пел, сперва чужие, свои появились позже. К своим относился несерьезно.
В ту поездку и случился его «любовный обморок». Потом Гена все время делал мне предложение. Абсолютно серьезно звал замуж. И я подумала: «Почему нет? В конце концов с ним весело». Думаю, это распространенная история. Часто, особенно в юности, новые романы возникают как утешение. Так я согласилась стать Гениной женой. На самом деле это было нехорошим поступком с моей стороны. Перед свадьбой признавалась Шпаликову в отсутствии у меня чувства, надеялась, что жених мой возмутится: «Не любишь и катись тогда!» — но ничего подобного не произошло. Я очень старалась влюбиться потом, искренне восхищалась Геной, но полюбить его так и не смогла…Поженились мы 29 марта 1959 года. Я даже взяла его фамилию. Дядя Сеня, знаменитый генерал Семен Никифорович Переверткин, приехал с вазой, торжественно вручил ее нам и уехал усмирять восстание в Лефортове. Он тогда был замминистра внутренних дел после Берии, ходили слухи, что даже присутствовал при его расстреле.
Генерал после работы часто заезжал на Васильевскую к своей младшей сестре — Гениной маме. Бывали там и мы с Геной. Вечера состояли в основном из застолий. Накрывали большой длинный стол с селедкой и капустой. Приходили соседи — чемпион по поднятию тяжестей и его жена Лиза, которая занималась художественным свистом. Пели какую-нибудь «калинку-малинку», иногда целовались по кругу в знак всеобщей любви и дружбы, художественно свистели… Я, конечно, там совсем ни при чем была. «Царевна Несмеяна», — говорила про меня Людмила Никифоровна, Генина мама. Я действительно сидела как заколдованная. Впрочем, от водки не отказывалась — пила наравне с генералами и тяжеловесами. Но вела себя чинно и в общее веселье не вписывалась.
Людмила Никифоровна, женщина еще молодая, сорока двух лет, красивая и властная, с такими же, как у Гены, почти сросшимися черными бровями и длинными цыганскими сережками, легко управляла застольем. Не помню, чтобы дело доходило до безобразного пьянства ни у них, ни в других военных компаниях, где мы с Геной и любимым его дядей Сеней бывали. От генералов до лейтенантов все были крепки по части алкоголя.
Никто, наверное, не задумывался, что Гена, хоть и из военной семьи, но совсем другой душевной организации человек и пить ему не надо бы вовсе. Иначе — алкоголизм. Не понимала этого и я. Алкоголиков никогда не видела. Нет, я знала, что есть алкаши, которые погибают под забором, но к нам, как мне казалось, они не имели никакого отношения.
А дядя Сеня был очень интересным человеком, писал рассказы, которые Гена литературно переписывал. Это были зарисовки про войну, помню одну, напечатанную в «Огоньке», — отличный рассказ.
Мои родители после моего скоропалительного замужества с трудом скрывали растерянность. Зять-студент, который ничего не зарабатывает, к тому же, уже замечено, любит выпить, не мог их обрадовать. А жить нам, кроме как у нас на Краснопрудной, было негде. Мы еще не прочли Булгакова, но квартирный вопрос нас уже испортил. Потеснили родителей и брата, при этом у нас происходили всякие вечеринки и гости. С выпивкой, конечно. Моим все это быстро надоело, и пришлось нам с Геной выкатываться. Поселились в комнате его сестры Лены на «Маяковке», но и там задержались ненадолго. Писатель Виктор Некрасов в Москве обычно останавливался у Лунгиных, но однажды после вечеринки было уже слишком поздно, и он пошел к нам. Утром, помню, сбегала в «Пекин» принесла из кулинарии вкусной еды, чтобы прекрасного гостя потчевать завтраком, переходящим в обед, и мужчины посмеялись над моим усердием — на еду они с перепоя смотреть не могли.Меж тем в коридоре висела красивая клетчатая куртка Некрасова, которую он только что привез из Америки, и соседка, майорша, сама в чине капитана, решила, что у нас иностранец. Таких вызывающе иностранных вещей в Москве не носили. Вызвав меня на кухню, капитанша сказала, чтоб в 24 часа мы освободили помещение. Я объясняла, что у нас знаменитый писатель Виктор Некрасов и это его куртка. Не подействовало. Не знала она такого писателя, а куртка действительно выглядела экзотично — только шпионы могли носить такие. Шпиономания была в самом разгаре. Вся страна мечтала обнаружить шпиона. Пока я общалась с соседкой, ничего не подозревающие Шпаликов и Некрасов мирно опохмелялись под разговоры про разночинцев. А с квартиры мы съехали.
…Вы спрашивали про «оттепель». Нас называли детьми ХХ съезда, и мы сами себя таковыми ощущали. После знаменитого доклада о разоблачении культа личности свобода слова казалась такой близкой, досягаемой, вот она уже — оковы сброшены… Уж мы-то не будем тем стадом баранов, при молчаливом пособничестве которых творились страшные злодеяния! ВГИК был очень политизирован.
В страну начали возвращаться эмигранты первой волны. Приехал Коля Двигубский, Коля-француз, как его все называли. Хорошо помню маму его. Поначалу, когда они только вернулись, она устроилась швеей куда-то в обычное ателье, но вскоре перешла в элитное. После шитья на французских женщин с непривычки долго не могла смириться с габаритами советских заказчиц… Коля был необычным, хорошо воспитанным, застенчивым даже. Он работал художником у Андрона Кончаловского на картине «Дворянское гнездо». Для французского эпизода в духе ретро Двигубский нарисовал роскошные платья. Андрон позвал нас ходить в этих нарядах, и мы все согласились, потому что платья были фантастические. 29 штук пошили! Я была в Питере, Лариса Шепитько приехала. Изображать французскую богему предполагалось в прекрасном дворце в пригороде Питера, к которому нас везли на машинах. Стоим с Ларисой уже на месте, все собрались, гримеры бегают, свет ставят. И тут все поняли, что Коли Двигубского нет. Его забыли! А он был самым нужным там человеком — всем, кроме Ларисы, которая все перемерила на «Мосфильме», нужно было подбирать костюмы. У меня было замечательное бархатное обтягивающее нечто с золотым воротником, в котором стояли свечки. Платья были в пол, и смотреть со стороны на нас, наверное, было уморительно. Помню, как Лариса в своем потрясающем кринолине потопала куда-то строевым шагом! Между нами и французскими дамами XIX века зияла пропасть. Не умели мы такое носить совсем. Андрон занимался в основном Беатой Тышкевич, и его мало волновали все остальные. Когда нас не смогли снять несколько дней подряд, нам все это надоело, и мы уехали. Тогда же снимали медленно, основательно, сейчас это за вечер слепили бы— подумаешь, эпизод.
Еще помню, что Коля-француз очень азартно играл в тихие игры вроде скрэббла, в слова. Коля считал, что хорошо знает русский. На самом деле с языком у него все обстояло плоховато. Но слушать его мне нравилось. Мы же тогда совсем дикими были. За границу никто не выезжал. В 1957 году, на VI Всемирном фестивале молодежи и студентов, мы впервые увидели живых иностранцев. Перепугались. Во ВГИКе репетировал английский джаз.
Бабушка учила меня английскому с детства, но я ни слова сказать не смогла — настолько была ошарашена их поведением, свободой… Мы раздавали им наушники и приемники для перевода. А сами такие видели впервые. И вот надо было раздавать их иностранцам, а нашим и в руки не давать! Ребята обижались, просили хотя бы пощупать… Потом следовало собрать технику обратно. Иностранцы, солидные люди, не воспринимали наушники как что-то невероятное, поэтому легко засовывали после семинара в карман и уходили. Помню, как неловко семенила за одним историком.
Впрочем, в «оттепель» мы поверили совершенно напрасно. Что-то лишнее написали во вгиковской стенгазете, осторожные сомнения в государственной политике прозвучали на собрании — и вот уже пресекли, одернули, пропесочили. Партия давала отпор всяким «отклонениям от линии партии». Вскоре посадили двух студентов сценарного факультета, одного за анекдот. ВГИК ответил стихийным митингом. «Не ходите под крышами в оттепель, /Это очень опасно бывает. /Очень много людей замечательных /В эту оттепель убивает», — написал Гена. Веселый стишок про весну теперь звучит иначе. Настоялся на времени…
— Ну вот, а говорите, Шпаликов — не человек «оттепели».
— Гена был абсолютным оптимистом, уверенным в своем предназначении, во власти над этой жизнью, в неординарности. Впрочем, имел на это все основания. Баловень. Он был популярен, востребован и даже зарабатывал. Переводил однокурсника монгола. Монгольских писателей тогда приветствовали — дружба народов и все такое, а он пил и писал, может, и хорошо, только никто ничего не понимал. Он Гене на скверном русском рассказывал, о чем его история, а Шпаликов переводил красивым образом под Хемингуэя, некоторые рассказы и узнать нельзя было, но всем нравилось. Печатали. И монгол Гене платил.
Писали сценарии для рекламы в рамках какой-то совершенно липовой организации. Для текстильных предприятий в основном. Двигали в массы швейные машинки, для мультфильмов писали: «Штапельки, штапельки, не помялись мы ни капельки». Приятель со старшего курса был там начальником и заключал с нами договора. Получали по 50 рублей, и я не видела ни одного снятого по нашим сценариям сюжета. Впрочем, Гена всегда был уверен в том, что он напишет сценарий, по которому снимут хорошее кино. Проблемы начались потом…
Когда Марлен Хуциев пригласил Гену писать сценарий к картине «Застава Ильича», тот был уже вгиковской знаменитостью. Сговорились они мгновенно. А снимали картину долго и мучительно. Потом и фильм не принимали. Режиссер получал списки поправок от худсовета, переснимал, получал новые поправки… И надежда на то, что «Застава Ильича» увидит свет, таяла на глазах. Набирал обороты печально знаменитый хрущевский разнос культуры.
Я помню, как мы познакомились с Марленом. Был его день рождения — 35 лет. Мы пришли с Геной. Они начали снимать «Заставу…». На один из очередных дней рождения Марлена — ему исполнялось 39 лет — я пришла уже с другим мужчиной. У меня вся жизнь поменялась, а Марлен все снимал «Заставу Ильича». Было ощущение дежавю — тот же Подсосенский переулок, квартира с входом через кухню, опять говорили, что завтра съемочный день… Будто время остановилось. Потом картину, искромсанную и ухудшенную, назвали «Мне 20 лет», и она кое-как вышла.
Гена, с которым мы уже разошлись к тому времени, но продолжали общаться, говорил: «Фашисты!» Впрочем, и вгиковские годы, и те, что сразу после окончания института, очень тяжелые у многих. Гоняют, обманывают…— Кажется, в дневниках Шпаликова я прочла его фразу: «Или ты пьешь, или ты подличаешь, или тебя не печатают. Четвертого не дано».
— Он мог сказать это разве что в последние годы жизни. В наше с ним время Гена пил, потому что был алкоголиком. В последний раз я рассказывала про Шпаликова для спектакля Олега Нестерова, руководителя музыкальной группы «Мегаполис». Он сделал очень хороший музыкальный спектакль по старым сценариям, которые не были поставлены. Взял два шпаликовских, один — Андрея Смирнова и один — Мотыля. А между музыкой Олег цитировал наши рассказы. Вспомнил Володю Китайского, мало кто уже помнит, что был такой. А он был, писал талантливые стихи и учился на курсе с Тарковским, Миттой, Сашей Гордоном (Александром Витальевичем, а не который теперь телеведущий), Шукшиным… Яркий курс очень был. Володя Китайский должен был снимать фильм по сценарию «Причал». Все было готово. В одной главной роли хотел занять Светлану Светличную, а во второй — Люду Абрамову (впоследствии жену Владимира Высоцкого), которую любил. Картину долго не запускали, а может, и закрыли вообще, и Володя повесился в лесу под Загорском. Он вообще был странным парнем, ни на кого не похожим, удивительным. Приехал из какой-то глухой деревни Ставропольского края, и никто не мог понять, кто же Володя по национальности. Мне он казался абсолютным японцем! Носил все время шарфик, элегантно одевался. В комнате их жило трое. И комната эта в общежитии отличалась от всех остальных красотой и уютом. По диагонали повесили занавеску, разделявшую личное пространство, убрали спинки скрипучих кроватей, диваны с подушками у них были, приемник хороший, проигрыватель. Не как все жили. И все обитатели этой комнаты в разное время по разным причинам покончили с собой. Вгиковские выпускники и суицид — история, увы, банальная. Спектакль группы «Мегаполис» называется «Из жизни планет». Нестерову удалось музыкой, песнями, светом объединить реальные трагедии и несбывшиеся сценарии. Реквием по «оттепели» — так называемой.
— Почему вы со Шпаликовым развелись?
— В основном потому, что нам вообще не следовало жениться! Другой быт по сравнению с моими родителями, которые рано вставали, рано ложились и папа был все время на работе. Нам с Геной вечно не на что было жить. Хотя — повторюсь — старались заработать. Однажды Гена принес большие деньги и подбросил их вверх. Мы нашли потом на абажуре какую-то десятку — это практически спасло нас от голода! Поначалу не разводились, я просто Гену выгнала, потому что он все время пил. Клялся мне, обещал — и все равно срывался. Гена часто повторял: «Я не алкоголик, это определяется работоспособностью». Он действительно мог писать в любом состоянии.
Он любил писать, просто оставлять слова на бумаге без продолжительных усилий ума, каких требует сценарий, и эта любовь, физиологическая страсть к писанию — единственное, что могло бы победить алкоголизм. Гена и сам почти понимал это. И боролся. Писать, для того чтобы не спиться, не прослыть у самого себя алкоголиком. Если бы досталась ему настоящая писательская жена — немного врач, немного педагог и всегда секретарь, кто знает, кто знает… Ничего такого во мне не было. Никаких писательских жен и никаких писателей я не знала. Понимала ли, что Шпаликов талантлив? Еще как понимала! Потому и вышла замуж. Именно за него. Ощущая полное его превосходство.Но из странноватой игры, мало похожей на любовь, выросло нечто, мало похожее на семейную жизнь. Много позже я догадалась, что мы со Шпаликовым из одного тотема. Это было причиной тому, что момент близости с Геной длительное время представлялся из рук вон плохо. По части «сексуального образования» мы оба были «рядовые необученные». Зато с похожим чувством юмора и оба сочинители. Трудно объяснить, но кто хотя бы раз наблюдал подобные «странности любви», поймут, о чем я.
В общем, я Шпаликова выгнала, и он слонялся по знакомым. Я тоже ушла из дому, поссорившись с мамой из-за сигарет, и месяц жила у актрисы Мики Дроздовской на полу. И однажды у Мики вдруг возник Шпаликов. Пришел трезвый, обещал, что исправится. Он как раз получил на «Мосфильме» аванс, ожидал гонорар целиком и пригласил отправиться к морю.
В Гаграх было прекрасно: весна, чистый воздух, слышно каждую птицу… И никаких отдыхающих! Деньгами распоряжался Гена. И в номере с ужасным окном — оно упиралось в скалу — мы зажили на широкую ногу. Наличные наши таяли, а гонорар с «Мосфильма» все не приходил. Привычно начали одалживаться. Я распродавала свои платья. Гена нашел подработку.
Как раз приехала грузинская эстрада, и сухумские консерваторские мальчики понятия не имели, что исполнять на русском языке в курортный сезон. Репертуара, в общем, у них не было, а вот-вот понаедут отдыхающие. И мы с Геной подрядились переводить якобы песни с грузинского языка. «Якобы», потому что подозревали, что и на грузинском это были незаконченные произведения. Сидели под платаном и сочиняли. Филармонисты, к счастью, оказались сообразительными ребятами, просекли, что мы голодные, и их директор выдал нам аванс в 20 рублей. «Над Гаграми снова дожди-дожди, а нам расставаться с тобой», — слушали мы исполнение своего творения и гадали: дадут ли еще денег? Ура, дали! Гена то и дело бегал на телеграф. Я грызла редиску в номере и ждала новостей. Но перевода с «Мосфильма» все не было…
А однажды Гена шел-шел и увидел Сергея Ермолинского. Тот сидел у чистильщика возле Морского вокзала, чистил ботинки. Сценарист легендарных «Неуловимых мстителей» и множества других картин после своего освобождения из заключения и реабилитации не часто появлялся на публике. А Гена увидел его и сразу подошел: «Я Шпаликов! Помните меня?» Сергей Александрович его помнил и пришел к нам в гости. Человеком он оказался прозорливым — сразу понял, что мы бедствуем. Позвал нас к себе в писательский Дом творчества в новых Гаграх. У Ермолинского собиралась большая компания. Окуджава пел. Мы ездили его слушать в апельсиновые сады, потому что рядом с морем мешает слушать песни прибой. В обществе Сергея Александровича мы, питаясь и одалживаясь по десятке, кое-как перебились без дальнейшей распродажи имущества. Впрочем, продавать было уже и нечего.
Сейчас все вспоминать весело. Но… Вдруг пришла телеграмма: «Погиб дядя Сеня». Тот самый генерал Переверткин. Гениной маме пришлось высылать нам деньги на билеты, потому что срочно вылететь нам было не на что. Почему-то Гена был уверен в том, что дядя Сеня покончил с собой. Оказалось, упал вертолет, на котором тот летел инспектировать военные училища. После похорон дяди Сени мы сняли комнату на Арбате и начали снова пытаться друг с другом жить.
В квартире было 12 комнат, с нами по соседству оказались музыкантши, женщины среднего возраста. Гена, безусловно, их с ходу обаял. Но не настолько, чтобы нашу фамилию не внесли в график уборки «мест общего пользования», включающий мытье унитаза. Я об этой истории позабыла, ей-богу! Паша Финн напомнил. Однажды в нашей коммуналке раздался звонок, одна из дам сняла трубку и услышала голос с сильным английским акцентом. Просили позвать «господина Шпаликова». Воспитанная музыкантша сообщила, что господин Шпаликов отсутствует, но она непременно ему передаст всю информацию. Тогда звонивший попросил сообщить Гене, чтоб он как можно скорее зашел в шведское посольство: «Господин Шпаликов удостоен Королевской академией Нобелевской премии по литературе». Что тут началось! Дамы шептались, звонили знакомым и, конечно, совершили то, ради чего Гена и затеял этот звонок, — красным карандашом вычеркнули фамилию «Шпаликов» из графика дежурства.Когда вранье открылось, нас, конечно, вернули в список. И дамы на него не злились. Гена врал хронически, но редко кого-то этим раздражал. Зачем-то придумал, что девочка с цветами на руках у Сталина на всем известной фотографии — это я. Некоторые поверили. Смешно, но до сих пор журналисты просят рассказать об этом моменте. Еще во ВГИКе он кому-то рассказал, что въезжал на танке в Будапешт. Все знали о его военной учебе и поверили. А отношение к вводу советских танков в Будапешт было, мягко говоря, сложным. Дело чуть не дошло до скандала… Ну и, конечно, не был никогда Гена в Венгрии. И вообще ни разу за границу не выезжал.
Политических шуток он не любил. Слишком много было непереносимой вульгарности в тех анекдотах, слишком она повторялась от стола к столу. Принять ему это было сложно. Да и воспитывался Гена в военной семье. Все мы — дети победителей, а в нем это жило особенно сильно.
Некоторые обижались, причем обоснованно иногда. Однажды с Марленом Хуциевым мы оказались в обществе людей из «Нового мира», литературоведов, критиков. Привел нас в свою компанию Виктор Платонович Некрасов. Очень интеллигентное общество. Спорили на темы философские, существенные, интересно было слушать. И вдруг пьяненький Гена говорит: «А Добролюбов будет?» Все воспитанно промолчали. Но Гена не унимался: «А Белинский уже тут? Вот стул пустой, это же, наверное, для Белинского?» А люди собрались, для которых русское свободомыслие было святым… Повисла неловкость, Марлен очень сконфузился, я так вообще умирала от стыда. Мой муж показал себя в гостях банальным пьяным скандалистом. «Я ненавижу всех этих разночинцев, демократов и прочих страдальцев за народ за то, что перепортили всю русскую литературу», — подвел логическую черту под своим хулиганством Шпаликов. «Надо уводить Генку», — шепнул мне Марлен, и мы его как-то увели. Уже в дверях он снова поинтересовался, придет ли Грибоедов… При этом Гена не был злым человеком. Но мог, например, выбросить книжку чужую, если она ему не нравилась: «Не надо это читать».
Однажды украл картину из Дома кино. Там проходила выставка каких-то художников, и Гене понравилась картина с красным петухом. Он снял этого петуха и пошел на выход. В дверях его остановил изумленный невероятной наглостью вахтер. «Просто мне очень понравился этот петух, и я решил его забрать», — объяснил Шпаликов. На Гену немедленно настрочили жалобу в Союз кинематографистов Пырьеву. Ивана Александровича это происшествие ужасно развеселило, и он сказал, что из-за ерунды, петуха какого-то, не будет исключать талантливого молодого человека.
— То есть старое поколение киношников к новому с пониманием относилось?— С Пырьевым мы близко столкнулись в Болшеве, в Доме творчества. Вообще система домов творчества была хорошей, правильной. Сначала «Болшево», потом «Репино», а следом и Пицунда. Там естественным образом происходила передача опыта и знаний от старших поколений младшим. Играли в преферанс. Да, странно — мне довелось несколько раз играть в карты с самой «историей кино» — с Райзманом, с Пырьевым. Ежов познакомил. И тут главное было случайно не выиграть, потому что если Пырьев проигрывал, у него портилось настроение и он уходил в свой номер. А все хотели послушать его рассказы про довоенную жизнь в кино. Иван Александрович был замечательным рассказчиком, до сих пор помню, как ходили вокруг болшевского дома и узнавали историю кино из первых рук, как было «на самом деле»… В гостиной стоял рояль, пел Галич. С ним мы тоже познакомились там.
Помню, Галич писал для Марка Донского сценарий к фильму про Шаляпина. И все никак не мог дописать. Александр Аркадьевич любил погулять, медленно идти по аллее к дальней пивной, потом долго там сидеть за кружечкой… Дело было зимой, и в конце концов разъяренный Донской реквизировал у своего сценариста шапку, чтобы тот не смог добраться ни до пивной, ни до столовой на станции, где тоже подавали алкоголь. Но кто-то всегда выручал Галича шапкой, и мы снова сидели за пластмассовым столиком… Но это я сильно забежала вперед.
…Очень быстро, в той же арбатской коммуналке, мы с Геной поняли, что спасение нашего брака — дело провальное во всех смыслах. Он продолжал пить. «Я не алкоголик!» — по-прежнему уверял себя он, но я предложила расстаться. Разводились мы ужасно долго. «Гена, я тебя не люблю!» — говорила я. «Почему?» — спрашивал он. «Потому что не люблю…» — «Почему?..» Эти диалоги длились бесконечно. Обидеть Гену было невозможно. Во время бракоразводного процесса надо было говорить: «Не сошлись характерами». «А зачем? — спрашивал Гена. — Мы же сошлись!» Но произнес все, что требовалось, давясь от смеха. И подвел итог: «Боевая ничья».
— Как все заканчивалось? То есть когда вы поняли, что — все, настало другое время?
Статьи по теме
— В какой стране мы все живем, стало ясно довольно быстро, в тех же 60-х. Вспомнить отдельный факт сложно. Это все какие-то чувства, потери… В последний год Галича в Союзе мы должны были встречать Новый год в компании физиков в Доме ученых в Дубне. Почти перед праздником выяснилось, что «с Галичем туда нельзя». Пригласившие нас физики были сконфужены. Мы тоже, конечно, не пошли. Новый год встречали вместе в однокомнатной квартирке и были очень напряжены. Галич рассказывал, как его начали отовсюду выгонять. Из Союза писателей исключили решением собрания, Михалков журил его там: «И так все всё понимают. Но зачем петь песни с явно антисоветским содержанием? Зачем нарываться?» На баллады ведь внимания не обращали, но были «и осталась эта песня незаконченной» и «ты будешь волков на земле плодить и учить их вилять хвостом». Откровенно политические вещи, конечно. Из Союза кинематографистов Галича вычеркнули автоматически, вообще без обсуждений, вымарали из титров фамилию. Раз! — и нет человека, будто и не было никогда. После этого я его почти не видела, потому что окончательно переехала в Питер. Но потеря для меня была очень большой — слишком много прекрасных вечеров прошло под его песни.
— Как жил Шпаликов?
— Гена бродяжничал уже по-настоящему. Уснуть мог где угодно — в сквере на скамейке, в подъезде. Писал на почте на телеграфных бланках — там тепло и всегда есть авторучки. Никогда ничего не печатал, ни стихи, ни песни, терял черновики. Но песни пошли «в народ»… «Я никогда не ездил на слоне, /Имел в любви большие неудачи, /Страна не пожалеет обо мне, /Но обо мне товарищи заплачут», — пели хором на его поминках.
Здоровье его от скитаний совершенно разваливалось… С помощью Союза кинематографистов Михалков пару раз устраивал Гену в хорошие больницы, но он сбегал. Где Гена бродил целыми днями?.. Выпивал со странными людьми. Какой-то музыкант, с которым мы случайно познакомились на автомобильном рынке, подвозил меня и рассказывал, что он друг Шпаликова и они вместе написали сценарий «Светит месяц». Я не стала ему говорить, что я Генина первая жена. К тому времени личность Шпаликова обросла мифами. И просто враньем. Да он и сам этого хотел — превращать обыденность в сюжет.Я вышла замуж за Илью Авербаха и жила в Ленинграде. Гена в Питере снимал свой фильм «Долгая счастливая жизнь». Однажды в отсутствие Ильи он пришел к нам в гости. А когда уехал, прислал моему мужу письмо, чтобы тот вернул меня ему. Гена прекрасно понимал, что этого быть не может и что ему самому это, может быть, не нужно. Но был момент, когда ему показалось, что нужно, и он тут же об этом сказал. Дело, однако, было никак не во мне и не в ком-то еще, а в его собственной трагедии, в беззащитности, в нежелании и неумении выживать.
Иногда Гена заходил к моей маме поесть. Мы с ним встречались, как я уже сказала, обычно у кассы Управления по охране авторских прав в Лаврушинском переулке. В последний раз получилось странно. Гена сам назначил день, собирался вернуть долг и не пришел. Позвонил после: «Ни к чему все это, Наташа… А деньги я тебе обязательно вышлю».
Профиль звезды
Через какое-то время мы с Ларисой Шепитько сидели в номере Дома творчества «Болшево». Позвонил отец и сказал всего два слова: «Гена повесился». Потом я расспрашивала, как все вышло. Генин родственник из силовых структур, который разбирался с тем, что произошло, сказал мне: «Думаю, он это сделал от боли. Наверное, она стала такой, что больше не было сил терпеть». В 37 лет у Гены был абсолютно разрушенный организм плюс жизнь эта скитальческая…
Гена мечтал, чтобы пели его песни, — поют до сих пор. Знают стихи. «Не прикидываясь, а прикидывая, /Не прикидывая ничего, /Покидаю вас и покидываю, /Дорогие мои, всего!» И говорил, что настоящему поэту ни к чему жить больше 37 лет…
Информация взята из –
Добавить комментарий