Контакты
Юрий Шерлинг: «По-настоящему Настя Вертинская любила, на мой взгляд, только Ефремова…»
Воскресенье, Сентябрь 20, 2015 , 03:09 ПП
Юрий Шерлинг: «По-настоящему Настя Вертинская любила, на мой взгляд, только Ефремова…»
История его любовных побед полна неожиданных поворотов…
Юрий Шерлинг прославился как уникально одаренный режиссер, виртуозный музыкант, композитор и танцовщик. А еще он — герой-любовник. По нему сходили с ума знаменитые актрисы, балерины, художницы. Ослепительные красавицы и просто женщины. В чем тайна его магнетизма? Он ведь совсем не похож на классического плейбоя. Какими такими чарами обладает этот маленький, почти мультяшный человечек, что из-за него разбивались семьи, сердца, жизни? А ведь началась его карьера с полного крушения надежд…
— Природа не одарила меня внешними данными Джеймса Бонда или тех мужчин, которые смотрят с обложек эротических изданий. Скорее наоборот, я напоминаю маленькую обезьянку… Женщины всегда воспринимали меня как нечто экзотическое. Они — удивительные существа, очень чуткие к прекрасному. Но этим «прекрасным» был не я сам, а скорее то, что делал. Я часто слышал фразы: «Когда садишься за рояль, ты преображаешься», «Когда выходишь на сцену, ты становишься большим».
Из Московского хореографического училища Большого театра я выпускался партией Шута в «Лебедином озере» с Майей Плисецкой и Николаем Фадеичевым. В то время за подобным дебютом обычно сразу следовало звездное восхождение, однако добраться до выступления в самом спектакле мне так и не удалось: накануне выпуска произошел скандал с преподавателем…
Еще великий Фокин в своей книге «Против течения» писал про «зов пола», утверждая, что приемов классического балета не хватает для выражения всех страстей и эмоций. Приблизительно те же идеи рождались и в моей юной голове. Мое тело и темперамент подсознательно вырывались из узких рамок академического танца.
Многих моя манера восхищала, а кое-кого — бесила, например, педагога по характерному танцу, который аж зубами скрипел. И однажды его прорвало: на уроке он обозвал меня жидом, а мой танец — жидовским шалманом. Разговор у нас вышел короткий: я ему ответил, что он негодяй, не имеет права быть педагогом, и, хлопнув дверью, ушел из класса. Мне влепили двойку по характерному танцу и сняли с партии Шута. Так в одночасье я лишился дебюта и остался без распределения.
Надо мной нависла угроза армии, а это означало полную потерю профессии. Артист классического балета, который каждый день не стоит у станка, моментально утрачивает форму.
К счастью, Юрий Кондратов, художественный руководитель училища и мой педагог, пригласил меня в труппу, отправлявшуюся на гастроли в Германию. Заграница! Тогда это было почти как полет в космос! Я танцевал па-де-де из «Пламени Парижа», танец с палкой из «Светланы» — тяжелейший номер, который в свое время блистательно исполнял Асаф Мессерер… В той поездке случилась весьма занятная история. Началось с того, что наш аккомпаниатор вывихнул палец. А надо заметить, что он не только сопровождал наши выступления, но и в перерывах, пока мы переодевались, исполнял сольные произведения. Гастроли оказались под угрозой срыва. Тогда Кондратов вспомнил, что я еще и пианист. В итоге в одном и том же концерте я выступал и в качестве артиста балета, и как музыкант. В зале периодически присутствовала молодой министр культуры ГДР. Эта женщина мне очень симпатизировала, Кондратов даже подозревал, что я нахожусь с ней в адюльтерной связи. Однажды он ворвался ко мне в номер, чтобы застукать нас на месте преступления, но мы невинно сидели в креслах…
Действительно, она часто приезжала ко мне с цветами, но этим все и ограничивалось. Ее просто очень впечатлили мои выступления. Под конец гастролей мне, единственному участнику этого шоу, министр подарила машину, причем совершенно официально. Это был маленький «Фольксваген Жук». Я как человек, не обремененный никакими государственными полномочиями, подарок принял.
Тут же начался скандал: из Москвы пришел гневный указ — машину сдать Госконцерту! Ведь тогда артисты не могли получать никаких подарков или гонораров за рубежом. Сначала я отказался, но потом меня все-таки заставили ее сдать. Правда, вместо «Жука» выдали «Москвич-407». Так у меня появилась первая машина…
В тот же период Игорь Моисеев помимо своего народного коллектива задумал создать классический ансамбль. И пригласил меня в качестве солиста. Признаюсь, эта труппа являла собой абсолютные галеры — ежедневно десять часов каторжной работы вприсядке, на полусогнутых коленях. Ноги мои, не подготовленные к подобного рода нагрузкам, стали опухать. Тогда же я впервые столкнулся с тем, что наши балерины — высокие музы, терпсихоры — оказались банальными бабами, обсуждающими количество лифчиков, купленных за границей, или где найти покупателя на меховое манто, привезенное оттуда же. Я слушал все это в гримуборной, и мне казалось, что попал в какой-то вертеп. Действительно, наши немногочисленные ансамбли, имевшие доступ за границу, представляли собой некие торговые дома — с гастролей привозились пятьдесят одинаковых шуб (так дешевле!), и потом они в качестве дефицита расходились по Москве. Так в Ансамбле Моисеева я познавал основы бизнеса и коммерции.
Шутки шутками, но было очень тяжело… Единственная отдушина — Игорь Александрович обнаружил во мне режиссерские задатки, и мы часами просиживали у него в кабинете, работая над новым балетом, который он хотел поставить. Надо сказать, это сыграло самую отрицательную роль для меня лично, потому что все сразу решили, что я фаворит Хозяина. А его там не просто боялись — боготворили, едва он появлялся внизу, все кричали: «Кормилец, кормилец идет!»
Я стал очень много работать, давал сольные концерты, выступал и как пианист, и как танцовщик. И вот в один прекрасный день попал на бал в Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко. Был приглашен туда просто как тапер, вместе с джазовым коллективом. Вся труппа отдыхала, мы играли…
В конце концов мне это надоело, и я тоже пошел танцевать. Мне навстречу из толпы вытолкнули совершенно фантастическую диву, зеленоглазую, скуластую, со змеиным монголовидным лицом и божественной фигурой. Я крутил ее в рок-н-ролле просто как вертолет, она летала у меня во все стороны — до такой степени, что у нее закружилась голова и кто-то подхватил ее на руки. Оказалось, это была не кто иная, как блистательная балерина Элеонора Власова, будущая прима Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Позже она стала первой, самой юной моей любовью. Мне тогда едва исполнилось восемнадцать, а ей — тридцать один год.
На той же джазовой вечеринке произошло еще одно маленькое чудо — ко мне подошел некий человек по фамилии Чайковский и предложил «зайти к нему на днях». И вот я явился в театр, весь такой длинноволосый и пижонистый, на личном авто. Спрашиваю: «Где тут у вас Римский-Корсаков?» Мне ответили весьма испуганно, что я перепутал фамилии. Оказалось, Чайковский — это директор театра. Мы с ним побеседовали, он спросил: «Как пианист может так танцевать?» Услышав, что я закончил хореографическое училище Большого театра с дипломом «артист балета», Чайковский… пригласил меня в труппу в качестве солиста! Так я попал в театр.
— Как развивались отношения с Власовой?
— Элеонора тогда была замужем за знаменитым оперным певцом, премьером их театра Аркадием Талмазовым. Этот роскошный брутальный мужчина был в шестьдесят раз красивее меня и в семьдесят раз богаче. То есть настоящий такой мэтр.
Вскоре я был назначен на роль Бирбанто в «Корсаре», а педагогом-репетитором стала Власова. Помню, как впервые увидел ее на репетиции: я стоял уже в трико, яйца поддернуты вверх, как и положено артисту балета… И тут вошла женщина в шубе из скунса! Это же что-то уму непостижимое по тем временам! И небрежно бросила ее с плеч на пол… Она была абсолютной звездой!
Начались репетиции, которые закончились сумасшедшим романом. Причем наше притяжение основывалось не на сексе, ее заинтересовало мое мышление — это был духовный секс, взаимное постижение. Отношения с прекрасным полом всегда были для меня вопросом чисто творческим, не имеющим отношения к банальной физиологии. В моей жизни было много чрезвычайно талантливых женщин, и влекла меня именно их неординарность. Моя влюбленность в Эллу произошла на почве ее великой Эсмеральды. Увидев Власову на сцене, я, неоперившийся юнец, был совершенно потрясен. Я влюбился в образ — в образ женщины, от которой исходили потоки любви и очарования. А ее влекло ко мне необузданное стремление перешагнуть границы знакомого.
Для замужней женщины, которая была старше меня на тринадцать лет, это выглядело как «в омут с головой». Она объявила Талмазову, что уходит от него, потому что влюблена в Шерлинга. И Шерлинга моментально поперли из театра.
Так я потерял военную бронь — и за мной тут же приехала коляска и увезла меня в армию. Все ужасы, связанные со службой, я перечислять не буду — их кодовое название «бравый солдат Шмерлинг». Был полный набор — и жид, и бесконечные избиения… Ко мне приезжали только два человека — мама, которая сходила с ума, не зная, как мне помочь, и Элеонора, она привозила мне чеснок и лук (от цинги).
Из армии я вернулся в пустоту — ни работы, ни перспектив… Ничего. Но рядом — Власова! Я предложил ей танцевать вместе, но получил отказ. Она сказала — нет, ты мужчина, ты должен подняться сам. И все же вскоре мы поженились. Это наложило на меня невероятную ответственность — надо же было кормить семью, как-то обеспечивать жену.
Я начал писать песни для Москонцерта, их пели Тамара Миансарова, , потом придумал вокально-инструментальные ансамбли. Именно я стоял у истоков этого явления в нашей стране. Постепенно дела пошли на лад, появились деньги, большие деньги. Представьте — ВИА поет пять-шесть моих песен, плюс авторские, плюс моя хореография, моя режиссура, автор сценария — тоже я. В итоге в двадцать один год у меня спортивный «Мерседес» с открывающейся крышей. Чуть позже — «валютная» «Волга». То есть денег стало просто навалом, но я и работал как вол. Ставил программу «Два ноль в вашу пользу» с небезызвестным промоутером Эдуардом Смольным. Он устраивал по пять-шесть стадионов в день — каждый по пять тысяч мест! Это был театр массовых представлений, который мы называли «театром массовых преступлений».
У нас с Власовой появилась двухкомнатная квартира на «Смоленской», хорошо обставленная, как сейчас помню — с импортным холодильником. Но постепенно я стал замечать, что дома не все в порядке, между нами возникла какая-то раздражительность. Брак стал трещать по швам. Сказка кончилась. Еще до этого жена забеременела, встал вопрос о ребенке. Она сказала: «Нет, сцена важнее». Я уговаривал — ну послушай, на старости лет кто кусок хлеба подаст? Но Элла была непреклонна. А через какое-то время выяснилось, что у нее сумасшедший роман с очень хорошим человеком — Вадиком Тедеевым, он был еще моложе меня. Так, прожив вместе лет восемь, мы разошлись. Причем расстались не просто по-хорошему — до конца ее жизни оставались близкими друзьями. Никаких эксцессов, выяснений… Более того, Элле и Вадику я подарил машину: Тедеев был простым артистом балета, им надо было как-то налаживать быт. А вот квартиру пришлось разменять на две однокомнатные в том же доме. И я остался этаким пнем — сам себе господин. Долгое время пребывал в ступоре, ничего не хотелось — потому что ушла по-настоящему большая и чистая любовь.
В 1965 году я поступил на Высшие режиссерские курсы и попал к Андрею Гончарову. Там мне очень помогло то, что я хорошо знал музыкальную драматургию и понимал, как осуществить синтез музыки и театра. На одном из уроков Андрей Александрович стал рассказывать о «Человеке из Ламанчи» — как он видит образ главного героя. Потом вскользь добавил: «И все равно не складывается… Ничего не вырисовывается в этом круговороте выразительных средств». О-о-о-о! Как я услышал про круговорот! Это ж мой конек — синтез разных видов искусства. Вышел к доске и нарисовал спектрограмму арии «Мечтать, пусть нелепа мечта» на основе ее нотной записи. Он сказал «Слушай, ты сумасшедший! И добавил: «Давай-ка завтра приходи в театр». Я пришел. Гончаров привел меня на репетицию и вдруг объявил труппе: «Разрешите вам представить нового режиссера спектакля «Человек из Ламанчи». Я чуть не упал! Андрей Александрович сказал: «Вот тебе три недели, вот тебе труппа, оркестр — дерзай». Так я стал режиссером Театра им. Вл. Маяковского.
В труппе числилась совершенно потрясающей, невероятной красоты девушка. Она была слабой актрисой, но женщиной — бесподобной. Умопомрачительной! И поскольку я уже был мэтр, хоть маленький, но мэтр — мэтр с половиной, то у меня с ней завязался роман. Вдруг я узнаю, что она — жена Толи Ромашина! Маргарита Мерино — испанка, жгучая красотка, дочь кубинского дипломата и, как я слышал, бывшая любовница Фиделя Кастро. Страсть у нас была просто безумная, она решила уйти от мужа, сказала мне — женись. В результате уехала в Испанию, потому что жениться, признаюсь, я был тогда не готов. Меж тем Толя Ромашин был одним из ведущих актеров театра. В итоге меня и оттуда «попросили». Я опять оказался на улице. Деньги имелись, поэтому большой катастрофы не ощутил. С Мерино мы долго переписывались, она звала к себе, но я чувствовал: у нее там уже началась другая жизнь…
После Театра им. Вл. Маяковского мы сдружились с Галей Волчек. Я уже тогда был сумасшедшим автомобилистом, а многие из нашей богемной публики только-только приобщались к этой неведомой им доселе сфере жизни. Вот и у Насти Вертинской тоже появилась машина, надо было учиться водить. Галя Волчек попросила меня обучить Настю мастерству автовождения.
Начались наши уроки, которые плавно перетекали в разговоры о прекрасном, бессонные ночи. Первое время мы просто по-дружески общались. Но я же был, что называется, «богатый мэн» — машина, квартира, деньги. И как-то раз Настя пролепетала, растягивая гласные: «Ой, у ла-апочки нет холодильника, а надо морозить фрукты и готовить их на зиму…» Ну притащил я ей холодильник в подарок. Потом еще что-то, еще. Завязался роман, но продолжался он очень недолго. По-настоящему Настя любила, на мой взгляд, только одного человека — Олега Ефремова. Финал нашей истории получился весьма драматургический, как в кино. У Насти начались какие-то проблемы со здоровьем. «Привези-и ла-апоньке грана-аты», — нежным голоском просила она. А тогда найти хорошие гранаты было верхом чудодействия. Вскоре те же самые гранаты мне заказал . А потом их же я увидел у нее на столе… Эти гранаты нельзя было спутать с другими — такие одни на всю Москву. И мне стало все ясно. Лишних вопросов я решил не задавать… Позже у Насти появился всем известный певец, который сразу перевез в ее квартиру свой рояль.
Тем временем мне предложили поставить мюзикл «Тощий приз» в Театре им. Моссовета. Вера Марецкая, народная любимица, являлась в театр в бабьих штанах по колено, в немыслимом ночном халате на пуговицах, с четырьмя «бранзулетками» Сталинской премии на груди. Она была любимой женщиной Завадского. И вот Вера Петровна — богиня, народная артистка СССР, четыре раза лауреат, неприбранная, тусклая, приходила на репетиции, а я, неуемный, напористый режиссер, кричал ей: «Танцуем самбу! румбу! пам-пам, унц-унц». На одном из таких прогонов Вера Марецкая сломала шейку бедра, ее увезли в больницу, а меня вызвал разъяренный директор: «Ты что мне народных артисток калечишь!» За отсутствием примы — а у нее была главная роль — спектакль закрыли. Но Завадский оказался просто гигантом, сказал: «Юр, поставь еще где-нибудь этот спектакль, уж больно он хорош! Хочешь, я напишу рекомендательное письмо?» Вскоре мне позвонили «сверху» и сообщили, что надо отправляться в Таллин — ставить «Тощий приз».
В тот период рядом со мной появилась Ирина — прекрасный человек и очень хороший художник по костюмам. Наш совершенно бешеный роман был в самом разгаре. «Бешеность» его заключалась в том, что я впервые встретил женщину, которая мне буквально поклонялась, боготворила. Она звала меня Джезус. Я взял Иру с собой, поехал в Таллин и никак не мог предположить, что еду навстречу самой непоправимой трагедии в своей жизни…
Для поиска главной героини мы объявили конкурс — нужна была очень яркая, эффектная артистка. В числе прочих пришла одна девушка… Она была шикарна во всех отношениях — красивая, умная, элегантная, и я выбрал ее на главную роль. Звезда знаменитого таллинского варьете. По тому времени просто ! Звали ее Эне. В один прекрасный вечер она сказала, что хотела бы обсудить дома кое-какие рабочие вопросы. И я в силу своей авантюристичности поехал на это домашнее свидание. Никаких романтических отношений даже не намечалось — она была шведских кровей и потому всегда вела себя крайне сдержанно. Тем не менее роман начался, как взорвавшаяся пороховая бочка. Не было ни прелюдий, ни фуги, ни интродукций — просто из двух углов комнаты навстречу друг другу бросились двое сумасшедших. А через энное количество часов нашего романа (как всегда, позже, чем нужно) выяснилось, что она замужем. И ее муж, белокурый Аполлон, богатый, респектабельный, с мировой славой, — известный советский теннисист Тоомас Лейус… Я в свою очередь вынужден был признаться, что тоже не один. Прошли дни, муж Эне вернулся из поездки, и первое, что она сделала, — посадила нас рядом и объявила Тоомасу, что за время его отсутствия полюбила другого. И никоим образом продолжать свою совместную жизнь с ним не может… Признаюсь, я был смущен, потому что в подобной ситуации спокойного разбирательства между мужем, женой и любовником оказался в первый раз.
Надо отдать Тоомасу должное — он не проронил ни слова. Сказал только: «Если моя жена так считает, значит, так тому и быть». Хотя, конечно, он был очень оскорблен — не понимал, как Эне могла предпочесть ему этого маленького экзальтированного «не пойми кого». Но ведь и рядом со мной был человек, который меня любил, — Ирина. В итоге мы сели за стол уже вчетвером, чтобы все обсудить. Никакой драматургии не дано описать тот момент — как каждый яростно, по-настоящему защищал свою любовь. Из этого четырехугольника мы с Эне ушли вдвоем, взявшись за руки.
Я чувствовал себя невероятно счастливым: там, где появлялся с нею, всегда светило солнце. Я, может, единственный раз в жизни встретил такую женщину… Она придумала мне прозвище — «экзотическая обезьяна». Я сказал себе: наверное, вот моя жена, она послана мне богом. Мы приехали в Москву. Неожиданно пришло известие, что у ее мужа крупные неприятности. Эне решила, что должна вернуться и помочь ему. Оказалось, Тоомаса арестовали. Потом отпустили под подписку, шло следствие. Она была рядом: помогала, кормила, отвечала на звонки.
Я летал к Эне на премьеру нашего спектакля, а когда вернулся в Москву и позвонил, ее мама на непонятном мне языке сказала только, что ее больше НЕТ… Через пару часов пришло известие: муж убил Эне из ревности. Как выяснилось на следствии, утром Тоомаса должны были забрать, и он потребовал от жены исполнения супружеских обязанностей. В последний раз. Она сказала — я люблю ту обезьяну, и поделать с этим ничего нельзя.
И он ее задушил. Вот и вся, собственно говоря, история…
На похоронах я накрыл ее могилу подвенечным платьем. Ведь оно было куплено, мы собирались стать мужем и женой. Лейусу дали восемь лет, но выпустили года через три. Когда у меня уже появился Камерный еврейский музыкальный театр, однажды я сидел на репетиции и мне сообщили, что приехал какой-то иностранец. В зал зашел Тоомас! Поздоровался, попросил разрешения посмотреть, как идет репетиция. А когда она закончилась, произнес с акцентом всего одну фразу: «Я только теперь понял, кого любила Эне». И ушел…
Мне тогда едва исполнилось тридцать, я невероятно тяжело переживал жуткую трагедию, случившуюся с Эне. Остался один, с разбитым сердцем… Завадский летал в Таллин смотреть наш мюзикл, оценил его благосклонно и предложил вернуть спектакль на сцену Театра им. Моссовета. Я с трудом продолжал работу: слишком свежа была рана, но спектакль был поставлен и шел с сумасшедшим успехом. А я так и метался, неприкаянный, не зная, чем отвлечь себя от глубокой депрессии.
Случайно попал в один дом на вечеринку, сидел в одиночестве, как грустный идальго.
Рядом оказалась темненькая девочка, на мой взгляд, совсем некрасивая, точнее — абсолютная дурнушка. Единственное, что в ней привлекало мое внимание,— это грудь. Но она вдруг села за рояль и превратилась в настоящую красавицу! Играла она действительно потрясающе. Звали ее Нина. Заметив мое внимание, она в тот же вечер пригласила меня в гости, в Архангельское. Предложила даже прислать за мной машину с водителем. А у меня 24-я «Волга» — ну конечно, я приехал сам. Нашел дом, ворота открылись автоматически… Уже одно это поразило воображение. На пороге меня встретила женщина в крахмальной наколке, слева вытянулся по струнке мужчина в фартуке с метелкой в руках. Ситуация становилась нестандартной. Потом нас с Ниной пригласили в столовую, подали угощение: пиколли, паштет, пол-литра померанцевой, а потом принесли арбуз… Зима на дворе, а тут — арбузы! Мы и летом-то их толком не видели. После обеда мы оказались в огромном зале, где стояло два великолепных рояля Steinway. Начали играть дуэтом, инструменты звучали фантастически, потом Нина включила музыку. Но это была не просто музыка, это была квадрофония, Dolby Surround. Шел 1974 год! Такого звука я даже представить себе не мог. У меня случился эстетический оргазм, шок.
Ближе к вечеру Нина показала мне комнату, где я буду ночевать. Там жанр фэнтези продолжился — белые стены, роскошная белая кровать, ослепительные покрывала, белоснежный пушистый ковер, живые цветы в вазах, а в углу — белое пианино Zimmermann. Мне с трудом удавалось скрывать свое потрясение. Признаюсь, эта девочка не вызывала у меня особого желания за ней ухаживать, и я честно собрался домой. Но она настояла, я остался. Просыпаюсь, а Нина уже сидит на мне на той самой белой кровати!
Словом, в ту ночь меня крупно поимели, но сопротивляться я уже не мог и сдался на милость победителя… Утром мы вышли из спальни, я совершенно не понимал, где нахожусь, что со мною происходит. Тихонько спросил: «Ты кто?» И тогда она сказала, что она пианистка, дочь знаменитого советского музыканта.
У нас начались отношения. Иногда она исчезала, потом раздавался телефонный звонок: «Алло, любимый, я в Париже». Или: «Алло, любимый, я в Лондоне…» Постоянно привозила какие-то экзотические по тем временам сувениры, однажды подарила роскошный светло-голубой вельветовый пиджак. К нему страшно было даже притронуться — настолько он был хорош!
И вдруг меня вызывает ее отец. Прихожу, сидит живой лауреат Сталинской премии, великий музыкант. И говорит: «Мы готовы принять вас в семью». Я жутко растерялся и промычал что-то невнятное. Он продолжает: «Вскоре вы станете художественным руководителем Московского мюзик-холла». Я снова пробормотал какую-то нелепицу: «А что я должен делать? Я не готов жениться, еще после первого брака не очухался». — «Ну, вы подумайте, вам позвонит Кухарский». Это был замминистра, который занимался тогда нашей культурой. Его все боялись как огня. Еду домой и думаю: похоже, мною начали торговать, причем без моего ведома. Я что, при помощи своей свирели между ног буду карьеру строить?
Дилемма встала серьезная, я понимал, что в случае отказа реакция последует незамедлительная и очень жесткая. Нина тут же опротивела — ну как общаться с женщиной в подобной ситуации? Тем временем ей уже выделили прекрасную двухкомнатную квартиру в центре, чтобы мы там строили свое семейное гнездышко.
В тот же период режиссер пригласил меня в качестве хореографа поработать над фильмом «Сказ про то, как царь Петр арапа женил». Я ежедневно мотался на «Мосфильм», проезжая мимо новой квартиры Нины. Один раз из-за дождя съемку отменили, и я решил заглянуть в гости к своей потенциальной невесте — надо же в конце концов поговорить. Квартира была на первом этаже, с большой балконной дверью. Мне захотелось подурачиться — постучать ей в окошко. И вдруг вижу, как на кровати чья-то задница ходит вверх-вниз. Я как стоял, так и шагнул вперед через стекло! С кровати вскочил парень и метнулся на второй этаж, где по иронии судьбы жил известный балетный критик-гомосексуалист. Вот он, наверное, обрадовался, когда к нему в дверь позвонил абсолютно голый юноша атлетического телосложения!
Нина же ничуть не смутилась. Она задала мне только один вопрос, который меня моментально отрезвил. Совершенно ледяным голосом она спросила: «По какому праву?» Я понял, что вся история наших отношений — стопроцентная постановка. А реальность — вот она, передо мной. И тут вижу — на полу лежит мой пиджак, ее подарок. «Минуточку, а он-то здесь откуда?» Она заявляет: «Это не твой пиджак. Я привезла два одинаковых». Это был уже верх вероломства и фарса! И я закрыл для себя историю с Ниной.
Через неделю ее выдали замуж за молодого скрипача. Молниеносно сделали его лауреатом международного конкурса, благо отец Нины был председателем всех мыслимых комиссий. А я, естественно, так и не стал руководителем мюзик-холла…
По иронии судьбы спустя годы скрипичную партию в одном из моих спектаклей записывал именно муж Нины. Я сам предложил ему работу, зная, что после смерти тестя им очень нужны деньги…
Время шло. Как-то в очередной компании приятельница Лариса познакомила меня со своей сестрой — Тамарой Акуловой. Сама Лариса была шикарнейшая женщина — манерная, изысканная, грациозная, а ее сестра оказалась робкой 18-летней девочкой из Новой Усмани. «Можно вам показаться? Хочу поступать в театральный…» — спросила меня Тамара. Я оставил ей свой телефон, она позвонила, пришла и стала читать… басню! «У сильного всегда бессильный виноват». Я, едва сдерживая смех, сказал, что этим материалом приемную комиссию не покорить. Надо отдать Тамаре должное, она проявила недюжинную настойчивость и попросила дать ей уроки актерского мастерства. Но я как раз уезжал в Киев на съемки фильма, музыку к которому написал .
Приезжаю в Киев, начинается работа, вдруг главная героиня бросает роль и исчезает. Команда в полном составе сидит — а актрисы нет. Что делать? Где искать? Нужен такой нежный розовый поросенок. И тут я вспоминаю про девочку, что читала мне басню. Возвращаюсь в Москву, нахожу Тамару, делаю ей портфолио. И вдруг вижу — на пленке красавица писаная, хотя в жизни — незаметная мышка. Есть такие лица, с которыми объектив творит чудеса. Я показал ее фото съемочной группе, и все хором сказали — срочно вези ее сюда! Так Тамара получила главную роль, и мы стали вместе работать. Чем это закончилось, не стану объяснять… В Москве наши отношения продолжились, я привязался к этой девочке, постепенно мне стало ее не хватать. А потом, тридцать четыре года назад, на свет появилась Анечка, моя старшая дочка.
Сейчас она, дочь еврея, (только у меня такое может быть!), замужем за замечательным парнем, арабом, имеющим израильское гражданство. У меня уже двое внуков, ждем третьего.
После рождения дочери мы поженились и прожили вместе довольно долго. Но, увы, едва Тамара поступила во ВГИК, семья рухнула. Мы отдалились — ее постоянно не было дома, ребенок вечно в деревне у бабушки… А я тогда сражался за главное свое детище — Камерный музыкальный театр, который пытались уничтожить. Хотя спектакли гремели, народ ломился в зал, но судьба еврейского театра в таком государстве, как СССР, не могла складываться легко. Во многие города, например в Ленинград, нас просто не пускали. А потом со мной расправились довольно банальным для тех времен способом. Придумали историю про милиционера, которого я якобы укусил не то за нос, не то за руку. Обвинили в оказании сопротивления сотруднику власти с нанесением телесных повреждений. Она до сих пор меня преследует, эта бредовая байка. Завели уголовное дело — им нужно было любым путем убрать меня из театра. Год шло следствие.
Еще до начала всей этой истории наш брак с Тамарой плавно сошел на нет, мы расстались. Но отношения сумели сохранить. С тринадцати лет дочка Аня жила со мной, росла вместе с моими младшими детьми. Окончила МГИМО по специальности «международное право» и ГИТИС как актриса театра и кино, но по-настоящему реализовала себя как жена и мама.
— Чем же закончилась для вас та криминальная история с милиционером?
— Статья 191, часть первая — сопротивление представителю власти с нанесением телесных повреждений. Учитывая, что я — заслуженный деятель искусств, суд приговорил меня к году условно с отбыванием наказания по месту работы и выплатой двадцати процентов из зарплаты.
В тот период я дружил с корреспондентом норвежского радио и телевидения по имени Ханс Вильхельм Штейнфельд. Он регулярно делал материалы для западной прессы обо мне и о нашем театре. Вскоре Ганса отозвали из Союза и на его место приехала женщина — Марит Кристенсен.
Марит — совершенно неуемное существо, настоящая Брунгильда. Когда меня выгнали из театра, я словно впал в кому… Это был даже не стресс — я просто умер. Жены нет, любимое дело загубили. На руках у меня больная мать, и тоже обнаружились проблемы со здоровьем. Денег — ноль: все, что было, я вкладывал в театр. Подходил к концу мой условный срок, и тут Марит сказала: «Я одинока, ты одинок. Давай поженимся и уедем отсюда!» И я сказал «Да». А вскоре выяснилось, что Марит вроде как состоит в родстве с королевской семьей Норвегии, она внучка норвежского короля. Поэтому на свадьбу к нам приехали послы Англии, США, Норвегии, другие видные персоны. Мы поженились, я подал документы на выезд, и мы уехали в Осло.
Наш брак просуществовал недолго. С Марит мы были скорее друзьями, партнерами, нежели супругами. Через четыре года началась перестройка, и я вернулся домой. Мой друг Михаил Шатров через Союз театральных деятелей помог создать новый театр — «Школу музыкального искусства». Там я поставил самый яркий свой спектакль «Помилуй», народную оперу на тему русских народных песен.
С этим спектаклем мы поехали в США. Но после оглушительного успеха меня ждал удар в спину: 99% артистов остались в Америке. Потеряв труппу, я получил инфаркт. Но взамен судьба сделала подарок: я встретил Олесю…
На прослушивание в мою «Школу музыкального искусства» в качестве аккомпаниатора пришла маленькая Барби — у нее были огромные глаза и маленькие ручки. Звали ее Олеся. «Играете вы неплохо, — сказал я ей. — Может, еще и джаз умеете?» И ребенок начал совершенно фантастически играть. Я бросил конкурс, посадил ее в машину — и мы поехали в консерваторию, где она училась. Там стояли два рояля, я сел за один, ее посадил за другой, и начался невероятный музыкальный роман. Мы играли несколько часов подряд. Она удивительно одаренный человек. И как выяснилось в дальнейшем — совершенно неземной.
Я живу с ней уже почти тридцать лет. На самом деле я был женат один раз, на Олесе, а все остальное — круговорот воды в природе. В одном из своих интервью Олеся обронила, что я для нее гуру. Мир метафизики и музыки она познавала в консерватории, а с миром реальности, духов и Лагерфельда познакомилась благодаря мне. Я всю жизнь делал ей подарки, гораздо чаще, чем полагается. Я как бы Пигмалион при исполнении.
Олеся всегда поддерживает меня в самых сложных ситуациях. Взять хотя бы историю с моим назначением и.о. ректора ГИТИСа. Вы не представляете, что тогда происходило! Как это — Шерлинг будет руководить таким вузом?! Я оказался в волчьей стае: если ты занимаешь место — то автоматически вырываешь у кого-то кусок хлеба изо рта. И тебя начинают буквально рвать на части. Если ты не защищен некой коррупционной группой, то у тебя практически нет шансов…
А не так давно у моей семьи из-за банкротства одного крупного банка пропали все сбережения — я откладывал всю жизнь, что называется, «на старость». Прихожу домой и говорю жене: «Олеся, мы — нищие». Она только спросила: «Что я должна делать?» Я ответил — собирай вещи, будем переезжать в загородный дом, это жилье нам уже не по карману (мы тогда снимали большую квартиру на Остоженке). Ни одного упрека, ни слез, ни причитаний не было с ее стороны! Она стала спокойно собираться и продолжала как ни в чем не бывало ежедневно заниматься с детьми, готовиться к концертам. Я счастлив, что господь послал мне Олесю. Она умудрилась в тот момент удержать меня на плаву. И сейчас держит.
— Юрий Борисович, чем же эта женщина отличается от всех остальных в вашей жизни? Чем она вас держит?
— Во-первых, совершенно необыкновенным талантом Женщины. Олеся спокойная, очень богобоязненная, всегда умеющая найти светлые стороны в любом человеке. Не суди, да не судим будешь — вот ее принцип. Ее приоритет — материнство, она родила мне и воспитала троих абсолютно гениальных детей. Хотя для нашей старшей дочери Шуры эта гениальность обернулась большой трагедией…
— выдающаяся певица, лауреат международных конкурсов и премий. Уже в пятилетнем возрасте она снималась в кино, сыграв роль Людмилы Гурченко в «Карнавальной ночи-2». Спела так, что никакой примадонне не снилось.
Позже выступала с Алексеем Козловым и его «Арсеналом». Но, увы, она абсолютно не может вписаться в законы того, что у нас в России называется шоу-бизнесом. Ее серьезный классический и джазовый репертуар сейчас никому не нужен. Я стараюсь ей помочь, но пока не знаю — как. Чувствую на себе великую кару, потому что воспитал своих детей в иных, несовременных представлениях о добре и зле, о таланте и искусстве. И поверьте, за этим — не одна моя бессоная ночь и не один изгрызенный палец.
Сын Матвей — саксофонист, стипендиат Международного фонда Владимира Спивакова, ученик удивительного Леонида Друтина. По словам величайшего саксофониста нашего времени Арно Борнкампа, в свои четырнадцать лет Матвей — один из выдающихся музыкантов мира. Когда Арно впервые услышал Мотю, он был потрясен, сказал — как такое вообще возможно?! Маленький мальчик играл джаз так, как не играет ни один взрослый. А сегодня в его репертуаре концерт Глазунова, «Арпеджионе» Шуберта… Это действительно природный феномен. В этом году мы с ним сделали запись с оркестром «Виртуозы Москвы», большую программу — писали два дня подряд по шесть часов. Чтобы было понятно — шесть часов подряд играть на саксофоне практически невозможно, у сына из уголков рта текла кровь от мундштука. Но он играл и играл блестяще.
Самая младшая, Мариамна, — тоже лауреат международных конкурсов, прекрасная пианистка с большим потенциалом…
Конечно, история с потерей денег серьезно ударила по нашей семье. Но я не сдамся. Я же непотопляемый, поэтому иду дальше. И моей крепостью сегодня является, конечно, дом, моя семья.
— Вам всегда так легко давались любовные победы. Хоть когда-нибудь приходилось комплексовать по поводу своей внешности?
— Мне? Да… Пожалуй, приходилось. Однажды на улице ко мне подошла молоденькая девушка и сказала: «Дедушка, как пройти туда-то?» Я рассмеялся и подумал: «Наверное, пора сбрить бороду, она вся белая». А до этого — никогда.
Информация взята из –
Добавить комментарий