Всеволод Шиловский: «Ефремов легко расправлялся даже с теми, кто был ему предан»
Суббота, Май 23, 2015 , 10:05 ДП
Всеволод Шиловский: «Ефремов легко расправлялся даже с теми, кто был ему предан»
Трагедия развала МХАТа глазами актера, режиссера и педагога Всеволода Шиловского.
Ежемесячно несколько дней худрук Олег Ефремов «болел», жизнь во МХАТе останавливалась, ни один вопрос не решался. Миша Козаков позже напишет, что все зависело от того, какое настроение будет у «фюлера».
Так вышло, что в жизни я родился трижды. Первый раз в московском роддоме. Вскоре у меня обнаружили порок сердца и туберкулезную палочку. В школу пошел лишь в восемь лет, поскольку чуть не распрощался с жизнью из-за острого гнойного аппендицита. Второй раз я родился по пути в Казань. Авиамоторный завод, на котором во время войны работала мама, отправили в эвакуацию. Плыли на барже, и я случайно свалился в открытый люк. Матрос, находившийся в трюме, успел меня подхватить, так я не превратился в мокрое место.
А третий мой день рождения случился в лихие девяностые, когда подвозил товарищей на проспект Мира. Нашу машину обстреляла милиция, спутав с бандитским автомобилем. Все чудом остались живы, но нас заковали в наручники и повезли в отделение разбираться. Из камеры вышли благодаря моим высокопоставленным друзьям. Я пообещал простить начальника милиции, отдавшего приказ стрелять на поражение, если скажет правду о том, что бы произошло, если бы нас пристрелили. И тот ее выдал: «Если б мы вас положили, то просто перекинули бы тела на чужой участок».
Казалось бы, все три раза был на грани жизни и смерти, но сегодня вспоминаю об этом спокойно. А когда начинаю рассказывать свою мхатовскую историю, эмоции захлестывают. Многое из того, о чем пойдет речь, я описал в книге «Две жизни».
МХАТ вошел в мою жизнь очень давно. После девятого класса я отрезал верх у маминых босоножек, подложил подошву с каблуками в свои ботинки, чтобы казаться повыше, и отправился на прослушивание в Школу-студию. Все трясутся, а я спокоен как удав. Вошел в аудиторию, прочитал стихи приемной комиссии, понравился выдающемуся педагогу Вершилову и проскочил все три тура. Мне сказали: «Подавайте документы». А откуда они у меня? Мне еще год до школьного аттестата. Так что продолжил заниматься в драмстудии, а про себя понял, что я талант, каких мало.
Через год снова пришел на экзамены, и по иронии судьбы в приемной комиссии снова сидел Борис Вершилов. «В вас нет ничего живого! — огорошил меня он. — Вы испорчены самодеятельностью. Вам не стоит заниматься актерским ремеслом». Я брел по городу с одной мыслью: это конец, жить больше не хочу. Но вдруг услышал музыку, доносившуюся из сада имени Баумана. Там выступала певица Гелена Великанова, я заслушался, и дурные мысли куда-то испарились.
Мама переживала, спрашивала:
— Может, все-таки пойдешь в МВТУ?
— Нет, только в Школу-студию МХАТ.
— Но тебя же не приняли.
— Примут на будущий год, а пока пойду работать к тебе на завод.
…И вот снова вступительные экзамены. Курс набирал Александр Михайлович Карев, позже у него появится ассистент, молодой Олег Ефремов. Приемную комиссию возглавлял Василий Топорков. Я обнаглел и стал произносить текст, обращаясь непосредственно к Василию Осиповичу: «А ты встань, встань и иди ко мне». Топорков надел вторые очки. «Встань и иди ко мне, ты же хорошо себя чувствуешь? Я к тебе с любовью, а ты…» — не унимался я.
Тут комиссия наконец сообразила, что это я читаю монолог Иудушки из Салтыкова-Щедрина, и одобрительно загудела. Я понял, что принят.
И началась прекрасная пора. Мы очень любили молодого педагога Олега Ефремова, в тот момент он занимался созданием театра «Современник», боролся за него, мы видели, как ему трудно, желали состояться. Я и мой сокурсник Володя Шибанков репетировали отрывок из пьесы Островского «Свои люди — сочтемся». Посмотрев нашу работу, Ефремов дал мне профессиональный совет, который на театре называют корючкой: «Сразу видно, что ты в отличие от героя человек непьющий. Сходи на Арбат, посмотри, как это делается».
Я послушался — с утра пораньше заглянул в кафе, где офицеры расположенного неподалеку Генштаба приводили себя в чувство: опохмелялись. Их лица постепенно светлели, руки переставали трястись. И, посвежевшие, они бодро отправлялись на службу. Все это в точности я воспроизвел на экзамене по актерскому мастерству. Павел Массальский похвалил: «Слушай, а ты, оказывается, в этом деле понимаешь!»
Однокурсники дали мне прозвище Иван Поддубный в таблетке. Я много занимался спортом, и эти навыки пригодились на занятиях по сцендвижению. Мог держать однокурсниц на одной руке. Они боролись за то, чтобы встать со мной в пару. Я был занят в четырех дипломных спектаклях: в трех играл главные роли, в четвертом — небольшую, зато был еще и помощником режиссера. Меня брали на работу пять театров, в том числе Ефремов звал в «Современник». Но незадолго до выпуска председатель художественной коллегии МХАТа Михаил Николаевич Кедров предупредил: «Сева, не заигрывайте с другими театрами, мы приглашаем вас к себе». Когда я остался во МХАТе, Ефремов обиделся и четыре года со мной не разговаривал.
В нарушение всех норм мне — москвичу — выделили место во мхатовском общежитии. Оно находилось прямо во дворе театра (сейчас этот дом снесен), в моей комнате когда-то проживала Алла Тарасова. Снимать себе угол я не мог, зарабатывал всего шестьдесят девять рублей. Здание состояло из длиннющего коридора, и я окрестил его «катакомбами Московского Художественного театра». Моими соседями и лучшими друзьями, с которыми делили все в течение шести лет, стали Ксюша Минина, Любочка Земляникина, ее муж Олег Стриженов, Коля Пеньков, Жора Епифанцев, Оля Широкова…
Мне удалось поменять мамину комнату в коммуналке поближе к центру, она готовила на всех нас борщи, котлеты.
Епифанцев замечательно рисовал, расписал всю общагу ликами в стиле Ильи Глазунова, на одной стенке красовались стихи:
Горит огнем протуберанцев
Великий гений Епифанцев.
Жора очень высоко себя ценил. А еще боготворил своего однокурсника Володю Высоцкого, записывал его песни на магнитофон с бобинами. Давал нам их слушать — чуть не каждый вечер мы собирались на посиделки, выпивали. Это у нас называлось «ария Надира из оперы «Самсон и Долила». Надир — от «надираться», а Долила — от «доливать».
Через несколько лет, после телефильма «Угрюм-река», где Епифанцев сыграл главную роль Прохора Громова, Жора станет абсолютным кумиром публики. Помню, на гастролях в Свердловске мы праздновали его день рождения. В отличие от нас Епифанцева поселили в люксе. Заглянули туда с Володей Кашпуром, увидели среди гостей явно криминальных личностей и вскоре ушли спать. И не зря: к утру люкс гостиницы «Урал» был разнесен до основания, гости добрались даже до хрустальных люстр.
Жору и меня как комсорга театра вызвали в номер к Кедрову, где уже собрался чуть не весь худсовет МХАТа.
— Георгий Семенович, как произошло позорное событие, которое пятном ляжет на старейший театр страны? — начал Кедров.
— Жорочка, не волнуйся, расскажи правду, — включился Павел Массальский.
— А что рассказывать, день рождения отмечали, вот и все.
— Могли бы так много не пить. Пили бы сельтерскую, — посоветовал Кедров.
— Тогда, Миша, это был бы не Жорин, а твой день рождения, — съязвил Борис Ливанов.
— Мы в его возрасте города с земли стирали, не то что номера, — поддержал режиссер Иосиф Раевский.
— Надо взглянуть на это безобразие, — подвел итог Кедров.
Все оживились, подошли к номеру Епифанцева, открыли дверь, а там… чистота и порядок! Немая сцена из «Ревизора» — никто ничего не может понять. Подходит директор гостиницы:
— Что-то случилось? Мне доложили, есть претензии к Георгию Семеновичу?
— Нам сказали, он разгромил номер.
— Я бы знал, я же директор!
Из любви к Епифанцеву номер быстро привели в порядок. Вечером мы накрыли стол для директора и долго его благодарили.
Другие мои соседи по общежитию МХАТа — Олег Стриженов и Люба Земляникина. Кинозвездой Стриженов стал в двадцать шесть лет. Он изумительно двигался, рисовал, музицировал. Олега знали во всем мире, Жерар Филип писал ему: «Брат мой!» Был у Олега лишь один недостаток, но серьезный: он, что называется, часто «нарушал производственную дисциплину».
Однажды пошли с ним сдавать два чемодана пустых бутылок. Пока стояли в очереди, я вслух читал статью из «Огонька» о голливудской актрисе, которая вынуждена отдавать своим хозяевам миллионные заработки, а самой ей приходится довольствоваться всего двумя тысячами долларов в день. Автор возмущался, что проклятые капиталисты чудовищно эксплуатируют талант. Я повернулся к Олегу:
— Согласен, если твой талант будут эксплуатировать за две тысячи долларов в день?
— Убью! — рявкнул злой с похмелья Стриженов.
Помню, мы с ним отправились позавтракать в кафе «Артистик». Не дошли пары метров, как вдруг заметили иномарку, всю обклеенную портретами западных звезд, рядом стоял высокий длинноволосый армянин. Олег ахнул и улегся на тротуар, подперев голову рукой. Тот сделал то же самое. Стриженов сказал: «Сева, познакомься, это Леня Енгибаров».
Знаменитый клоун стал частым гостем в нашем общежитии. Как-то приехал к нам усталым, отыграв два концерта. Сидел молча, пока в комнату не впорхнула Ксюха Минина, — зрители помнят ее по роли в фильме «Старый Новый год». Я кожей ощутил, как между ними пошли биотоки. Леня воспрянул, весь вечер шутил, старался произвести на нее впечатление.
Ксюхе выпала нелегкая судьба. Она родилась в плену, маму фашисты угнали в Германию. Леня Енгибаров появлялся, проводил с ней неделю, потом исчезал на полгода. А вскоре внезапно умер… Позже у Ксюши возник другой роман, она забеременела, но врачи запретили рожать. После аборта у нее проявились серьезные проблемы с психикой. Мы с Любой Земляникиной положили Минину в психиатрическую лечебницу, навещали, переодевали. Случалось, Ксюха нас не узнавала, под воздействием психотропных лекарств она страшно располнела. Когда забирали ее из больницы, врачи строго-настрого предупредили: «Ни грамма алкоголя». Как только она нарушала режим, болезнь возвращалась. Ее не удавалось излечить, поэтому Ксюша и не устроила личную жизнь. Одно время за ней ухаживал сценарист Эдик Володарский. Кавалеры появлялись и исчезали, умирала она в полном одиночестве…
Свою первую жену, начинающую актрису Женю Трейтман, я привел в наше общежитие. Ее первый муж погиб, поначалу я Женю очень жалел, а потом влюбился и сделал предложение. Все — и Ксюша Минина, и Люба Земляникина, и ребята, и мама — были против, но не смогли меня остановить. Свадьбу сыграли. Молодая супруга была безработной, ее никуда не брали. Я посоветовал сменить фамилию, за пятнадцать рублей она выправила новый паспорт и стала Ураловой. Поднял все свои связи и выбил для Жени роль в спектакле Театра Ермоловой «Время и семья Конвей». Режиссер начал репетировать, но сдался, попросил: «Сева, сделай с ней эту роль сам».
Мама тем временем отправилась в Ленинград проведать друзей, заодно решила зайти к новым родственникам, познакомиться поближе. Моя теща встретила ее недоуменным вопросом: «Зачем вы здесь? Это же фиктивный брак» — и показала маме письмо от Жени, в котором та черным по белому писала, что вышла замуж, чтобы перебраться в столицу.
Мама схватилась за сердце, но мне ничего не сообщила — не хотела расстраивать. Тем временем мой приятель, работавший ассистентом Ивана Пырьева на «Мосфильме», услышав, что Марлен Хуциев ищет актрису на главную роль в картину «Июльский дождь», посоветовал ему приглядеться к Ураловой. Но когда ее утвердили, Театр Ермоловой категорически отказался отпускать Женю на съемки. Я прорвался на прием к министру культуры. При мне Фурцева позвонила директору театра и велела пойти навстречу молодому дарованию.
Женя начала сниматься, а я в составе делегации деятелей культуры поехал в Прагу на симпозиум по театральному искусству. Вернулся в Москву с подарками, зашел к Любе с Ксюшей:
— Где Женя?
— На съемках в Пушкино.
А сами отводят глаза. Поехал, столкнулся с Хуциевым и оператором Германом Лавровым, поздоровался, те постарались проскочить мимо. Женя встретила тепло, подаркам обрадовалась, восторженно отзывалась о съемках. Я ничего не понимал, пока меня не просветили: на «Июльском дожде» у нее возник роман с партнером Юрием Визбором. Зачем Ураловой начинающий актер Художественного театра, если есть возможность зацепить известного барда?
Дома жена появляться перестала, отловил ее у театра. «Я никогда тебя не любила, — заявила Женя, — ты был для меня лишь хорошей ступенькой, чтобы устроить жизнь. Больше ты мне не нужен».
Я собрал вещи и переехал к маме, а Уралова осталась жить в общежитии, пока Люба с Ксюхой не пришли к ней и не поставили вопрос ребром: «Ты в каком театре работаешь по протекции товарища Шиловского? В Ермоловском? Вот и вали туда».
Выгнали Уралову из комнаты, съездили за мной и вернули назад. Визбор прожил с Женей восемь лет, потом ушел.
Забегая вперед, скажу, что семейное счастье я обрел с третьей попытки. С Натальей Киприяновной Цехановской — арфисткой прославленного Светлановского оркестра, лауреатом международных конкурсов — мы познакомились в сочинском санатории «Актер». Курортный роман закончился браком, о чем я за сорок лет ни секунды не пожалел. В быту ничего не умею, даже вбить пресловутый гвоздь, все проблемы решает Наташа. У нас родился мой младший сын Павел. Я им очень горжусь, он окончил экономический факультет ВГИКа, руководит собственным рекламным бизнесом. Обожаю своих внуков: тринадцатилетнюю Дашу и восьмилетнего Мишу — и их маму, нашу очаровательную невестку американку Милочку.
Отношения же со старшим сыном Ильей долгое время оставались сложными. Его мать была моей студенткой, играла главную роль в поставленном мной дипломном спектакле «Медея», затем Нина Семенова работала в Театре Гоголя. Все мои друзья были против этой женитьбы: Нина сильно пила. Но так случилось, что на гастролях в Свердловске я получил письмо: она ждала ребенка.
Когда вернулся, рыдала, уверяла, что не может без меня жить. Женился, на свет появился Илья, но это обстоятельство жену не отрезвило. В тот момент меня выдвинули на звание заслуженного артиста, а потом вызвали в дирекцию и предложили сделать выбор: либо звание, либо квартира. Конечно, я выбрал трехкомнатные хоромы неподалеку от Курского вокзала. Жить бы да радоваться, но оставаться с пьющей супругой было невыносимо. Дело кончилось разводом, хоть и далось мне это решение трудно. Понимал, что для сына приходящий папа совсем не то, что живущий рядом.
В деньгах бывшая жена не нуждалась, я их обеспечивал. Но вскоре ребенок начал Нине мешать устраивать личную жизнь, и она сдала его в интернат. Поначалу возмутился, а потом подумал: может, это к лучшему, что сын будет находиться далеко от пьющей матери? Навещал его, видел тоску в глазах, сердце обливалось кровью. Но квартирой я их обеспечил, сам жил с мамой. А ребенка жена мне не отдала, поскольку лишилась бы источника дохода.
В один из приездов в интернат узнал, что Илья в психиатрической больнице. Помчался туда. Сын стал просить: «Папа, забери меня, я нормальный». Мама определила туда Илью, чтобы не мешал личной жизни. Еле вырвал его из лап врачей и вернул в интернат.
Он был очень сложным подростком, от которого стонали все — от учителей до вожатых в пионерлагере ВТО. Путевки выбивал с боем, имя Ильи Шиловского внушало ужас. Понятно, что, снова женившись, я не рискнул привести его в новую, еще неустоявшуюся семью.
Нина даже после того как Илье исполнилось восемнадцать, таскала меня по судам, доказывая, что недоплачивал алименты. Очередной судья, изучив документы, произнес: «Столько, сколько платил вам Шиловский, хватило бы на пятерых детей».
Из театра Семенову выгнали за пьянку, но она безбедно существовала на деньги, которые я платил со всех своих заработков. Отслеживала Нина их снайперски. Для достижения этой цели все средства были хороши. Использовала даже сына.
Однажды мы погуляли с Ильей, посидели в кафе, я рассказал, что надолго уезжаю на Одесскую киностудию снимать фильм «Миллион в брачной корзине». Мы тепло попрощались. Уже в Одессе меня вызвали в бухгалтерию и показали исполнительный лист. Я был возмущен, позвонил Нине, трубку взял Илья. Спросил его:
— Ты знал, что мама послала исполнительный лист?
— Знал.
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать с половиной.
— Значит, еще два с половиной года буду платить алименты. Но считай, что отца у тебя с этого дня нет. Почему ты не сказал мне об исполнительном листе?
Илья звонил, хотел объясниться, я вешал трубку. Мне звонили его друзья, пытались нас помирить. Но я был сильно обижен. Сегодня в этом раскаиваюсь, но сложилось так, как сложилось. Девять лет мы не общались. Я был в курсе того, что происходит в его жизни. Илья разменял квартиру, стал жить отдельно от матери, начал писать талантливые пьесы, Марк Захаров доверил ему поставить спектакль на малой сцене «Ленкома». Он учился в киношколе в Лос-Анджелесе, его сценарий купила крупная голливудская компания Miramax. В один прекрасный день знакомый продюсер предложил почитать сценарий, фамилия автора ни о чем мне не говорила. Я его буквально проглотил, сказал: «Хочу ставить это немедленно». Через день мне позвонил Илья: «Не бросай трубку, сценарий написал я».
Мы встретились в Доме кино, посидели, поговорили и все друг другу простили. У Ильи очаровательная жена и очень талантливая дочь Аглая, продолжившая актерскую династию Шиловских. Мне позвонил недавно Гена Хазанов со словами: «Сева, у Аглаи большое будущее». Илья является ее агентом, видно, он посоветовал дочери попробовать пройти кастинг в проекте «Голос». Там Аглае, спевшей в нескольких мюзиклах главные партии, объяснили, что у нее плохо со слухом. Не ожидал такого, особенно от Саши Градского, сказавшего: «Хочется выключить этот магнитофон». Я же не объяснял его жене Марине, что она мало что умеет, когда та пришла ко мне на курс учиться актерскому мастерству.
Однако я отвлекся… Первую роль в мхатовской труппе я сыграл в спектакле «Хозяин». Постановщик Борис Николаевич Ливанов объяснял: «Играешь новую формацию, которая борется со старым и побеждает». В театре действует непреложное правило: репетицию может остановить только режиссер. Но я набрался наглости и сделал это.
— В чем дело? — спросил Ливанов.
— Ради бога, извините. У моего героя нет поступков. Мне нечего играть.
Думал, сейчас выгонят, но из зала раздался ливановский рык:
— А юное дарование право! — и обращаясь к автору пьесы: — Надо дописать роль.
Премьера прошла под аплодисменты, сам Ливанов выводил меня на поклоны.
Борис Николаевич еще при Станиславском очутился на олимпе, в двадцать шесть лет получил звание заслуженного артиста. В отличие от Яншина и Прудкина (в будущем именно они приведут Ефремова к власти) Ливанов не умел интриговать, воевать. Мхатовские старики одаривали меня дружбой, считаю это главным приобретением в жизни. Да и тому, кто пережил мхатовские интриги, уже ничего не страшно.
В 1961 году против стариков взбунтовалось среднее поколение мхатовцев, которому надоело играть во втором составе. Состоялось собрание, где мы, молодежь, боялись открыть рот, а Владлен Давыдов, Владимир Трошин и другие тридцатилетние артисты высказывали накопившиеся обиды. Поднялась Ангелина Степанова:
— Что бы сказал Константин Сергеевич? Вы же роли играете — и еще чем-то недовольны, что-то требуете!
На это Зуева возразила:
— Лина, ты сейчас основоположника помянула. А сама первая говорила, что из него песок сыплется.
Анастасия Платоновна Зуева была абсолютно бескомпромиссной. Она меня любила. Когда случались поражения на личном фронте, всегда мог позвонить ей и спросить:
— Снотворное есть?
— Приходи.
Дверь открывала сама, кричала домработнице, прожившей с ней всю жизнь:
— Васена, Севка пришел.
Та появлялась с рюмкой спирта.
— Это лучшее лекарство, — говорила Зуева, — прими.
Несмотря на то, что Зуеву прославили роли старух, женского шарма ей было не занимать. Будучи замужем за композитором Оранским, она составляла конкуренцию Елене Гоголевой в борьбе за сердце прославленного летчика Валерия Чкалова.
Когда Михаила Кедрова сняли с должности главного режиссера, было принято решение создать художественное руководство театра, пусть оно за все отвечает. Туда вошли Ливанов, Станицын, Кедров, а также Владимир Богомолов — от среднего поколения. Между стариками не было радужных отношений, но когда им что-то угрожало, они умели консолидироваться.
Вскоре произошла смена состава в спектакле «На дне»: все возрастные цензы были нарушены — молодую хозяйку ночлежки Василису играли примы пенсионного возраста. И вот выдающийся артист Василий Орлов, куратор постановки и в прошлом исполнитель роли Актера, решил обновить состав. Мне, двадцатишестилетнему, он предложил роль семидесятилетнего Костылева и должность чернового режиссера — это тот, кто разминает текст с актерами. Старики спектакль приняли, хотя из их поколения там остался лишь Алексей Грибов в роли Луки.
Благодаря Костылеву у меня появился высокопоставленный поклонник — директор «Ленфильма» Илья Николаевич Киселев.
— Вы должны сниматься, — заявил он, когда увидел меня на сцене.
— Не хочу иметь с кино никаких дел.
— Ну и зря. У меня люди неделями стоят под дверью кабинета, чтобы сняться. Преступник!
Илья Николаевич оказался милым человеком, и мы подружились. Он часто приезжал в Москву — утверждать сценарии в Госкино, и обязательно заходил к нам в общежитие. Помню такой случай. Стриженов снимался на «Ленфильме» в каком-то фильме и сорвался, ушел в штопор. Киселев отстранил его от съемок и поклялся, что блокирует Олегу работу на «Ленфильме» на пять лет, чтобы одумался. Стриженов, конечно, был в ужасе, как бы сейчас сказали: впал в депрессию.
И вот приезжает Илья Николаевич в Москву, а я приболел, лежал с температурой. Он пришел меня навестить. Любка Земляникина накрыла для него стол, попросила:
— Замолви словечко, может, Киселев простит Олега?
— Попробую.
Когда Илья Николаевич присел у моей кровати, я спросил:
— Вы видели картину «Некрасов и Панаев у больного Белинского»?
— Видел, а что?
— Ну, там Белинскому все сочувствуют, не хотят расстраивать. Может, ради меня вы простите рыжего?
— Никогда!
— Жаль, что мы живем не в те времена, на Руси к больным по-другому относились. Олег уникальный актер, второго такого нет.
— Ну ладно, где он? Скажи, пусть заходит.
Олег вполз в комнату на коленях, взывая: «Батька, прости!»
— Прощаю, мы сейчас выпьем за здоровье Севы, но без тебя.
После этого Стриженов снова начал сниматься на «Ленфильме».
Меня весьма ценил ведущий педагог Школы-студии МХАТ Василий Петрович Марков, благодаря ему я был утвержден на роль в спектакле «Хозяин». Он просто взял меня за руку и привел на репетицию к Ливанову: «Вот вам главный герой». И старики с ним согласились. Когда Марков набирал курс, он предложил мне поработать его ассистентом. Так я стал педагогом Володи Меньшова, Веры Быковой-Алентовой, Иры Мирошниченко, Андрюши Мягкова… Сам многому учился вместе с ними.
Главную роль в спектакле Виктора Карловича Монюкова «Дорога через Сокольники» играл суперпопулярный Леонид Харитонов. Он заболел, и Карлыч вызвал меня: «Севуля, три репетиции — и ты играешь за Харитонова».
Ответственность была огромной, после «Ивана Бровкина» Харитонов — кумир публики, но я справился. Вскоре Монюков — самый молодой профессор Школы-студии — предложил перейти к нему на курс: «У тебя есть тенденция к режиссуре, развивай ее». Я согласился. Шефом курса был Виктор Яковлевич Станицын. Помню, я подошел к Павлу Массальскому, одному из лучших педагогов, и попросил:
— Можно поставить с вашими студентами внеплановый спектакль?
— Сева, о чем ты говоришь? Пожалуйста.
Это была «Медея» Ануя, мы потом играли ее на многих площадках Москвы, там блистал мой ученик Саша Пашутин. Монюкову спектакль понравился: «Профессионально. Ты — сложившийся режиссер, надо деду показать». Он звал дедом Станицына.
Тот посмотрел и высказался: «Так, юное дарование, будем работать вместе и в Школе-студии, и в театре».
«На всякого мудреца довольно простоты» стал нашим совместным спектаклем на сцене МХАТа. Только наметили состав, как у Виктора Яковлевича случился обширный инфаркт. Думал, репетиции остановят, но Станицын прислал в театр письмо: «К моему возвращению из больницы мой ученик Сева Шиловский закончит работу над спектаклем. Прошу ему верить». Яншин изрек:
— Это он нас будет тренировать?
— Знаешь, Миша, если такое случится, может, ты похудеешь, — вступилась за меня Зуева.
И начались «тренировки», помощником режиссера работала жена Станицына Мария Петровна, она подробно обо всем докладывала мужу. Тот советовал: «Севочка, не отпускай вожжи, ты молодой, тебя легко задавить. Но я верю в твой жуткий характер».
Каждый вечер живые легенды МХАТа, занятые в спектакле: Массальский, Прудкин, Тарасова, считали необходимым позвонить мне и высказать свои предложения. Терпеливо выслушивал, но гнул свою линию. Я попросил Олега Стриженова, игравшего Глумова, выучить текст роли. Это заставило стариков спуститься с пьедестала.
«Что ты с моим делаешь? — возмущалась жена Прудкина Екатерина Ивановна, — каждый вечер запирается в ванной и зубрит текст».
Алла Константиновна Тарасова была уже очень больна, онкология. Попросила на репетиции:
— Сева, сильно голова болит, давайте пройдем мою сцену один раз.
— Алла Константиновна, может, вообще отменим репетицию?
— Нет, а то Настька Зуева скажет, что у меня звездная болезнь.
Когда Тарасова легла в больницу, пришлось заменить ее Кирой Головко.
Яншин пытался руководить, делал замечания партнерам — сказывался тот факт, что он много лет возглавлял театр «Ромэн» и Театр Станиславского, — обстановка была нервозной. Однажды я, набравшись смелости, при всех высказался:
— Прошу вас без меня не делать никаких замечаний друг другу. Каждый из нас должен заниматься своим делом.
Повисла пауза.
— Это ко мне относится? — поинтересовался Яншин.
— К вам, Михал Михалыч.
После репетиции Яншин отозвал меня в сторонку: «Теперь мы враги».
В день, когда должен был состояться первый прогон «Мудреца», не стало Тарасовой… Я спросил Массальского:
— Павел Владимирович, вы были другом Аллы Константиновны. Как поступить?
— Ничего не отменять. Когда у Аллы умерла мать, она играла спектакль.
После прогона Станицын вышел вперед, облокотился о рампу и спросил меня:
— Как твое отчество?
— Николаевич.
— Дорогие мои, поздравляю всех с рождением нового режиссера Всеволода Николаевича Шиловского.
Спектакль был принят.
Премьера состоялась третьего июня, в день моего рождения. Станицын хотел написать на афише: «Режиссер-постановщик Всеволод Шиловский», я настоял на том, чтобы там значилось: «Постановка и режиссура народного артиста СССР Виктора Станицына. Режиссер Всеволод Шиловский». После раздела МХАТа спектакль долго шел у Дорониной, только моей фамилии на афише не было.
Виктор Яковлевич поддерживал своих учеников, давал им крылья, у него за спиной они долго не сидели. Репетируем с ним спектакль с уникальными артистами. Станицын говорит: «Я пойду чайку попью, а ты пока разбери сцену». У меня ноги ватные от страха, а он возвращается часа через полтора и спрашивает: «Ну что, юное дарование, все сделало? Посмотрим. Хорошо, годится, идем дальше».
Как Виктор Яковлевич мной гордился, когда я стал ставить спектакли самостоятельно!
Через какое-то время Станицын согласился стать художественным руководителем моего телесериала «День за днем», имевшего оглушительный успех у зрителей.
Несмотря на то что в свое время Ширвиндт метко окрестил театральную труппу террариумом единомышленников, а ее ежегодный сбор традиционно называют на театре Иудиным днем (это когда коллеги тебя целуют, в глаза радуются, а про себя чертыхаются: «Чтоб ты сдох!»), живо актерское братство! Во МХАТе поставили пьесу Александра Галича и Ирины Грековой «Будни и праздники». Мне досталась роль корреспондента-придурка, который впервые попадает в лабораторию и видит компьютер. Сцена всегда шла под аплодисменты.
И вот играем в очередной раз, как вдруг у меня прямо на сцене перехватывает дыхание, слезы из глаз, боль в груди дикая. Блестящий артист дядя Володя Муравьев просек, что происходит, сказал текст и за себя, и за меня, а потом как бы невзначай бросил Ире Мирошниченко, стоявшей в кулисах в ожидании выхода: «Катенька, можно вас?»
Ира тут же подыграла, выпорхнула на сцену.
«Принесите что-нибудь от сердца, такое впечатление, что нашему корреспонденту плохо».
«Катенька» рванула за кулисы и вернулась с нитроглицерином. Мне немного полегчало. Но говорить все равно был не в состоянии. Тогда дядя Володя попросил: «Дайте занавес». Меня подхватили под руки, отнесли на диван, врачи «скорой помощи» примчались быстро, сделали укол. Отпустило, и я доиграл свою роль.
Однажды «Будни и праздники» поставили на утро, это был спектакль, на который согнали воспитанников ПТУ с целью приобщения к культуре. Действие идет, а в зале такой шум, что актеры друг друга не слышат.
«Все, больше не могу, — сказал я партнерам, вышел на авансцену, поднял руку и в полный голос произнес: — Дорогие товарищи! — В зале наконец-то стало тихо. — Вы не уважаете театр, но уважайте хотя бы артистов, которые перед вами выкладываются. Продолжаем!»
Раздались бурные аплодисменты, играли потом в тишине. Но меня тут же вызвали на ковер.
— Вы нарушили этику театра и художественную целостность спектакля, — заявил Яншин, — вы не имели права останавливаться.
— Михал Михалыч, вы забыли, как на «Нахлебнике» рабочая молодежь зафинтилила в вас из рогатки? Забыли, сколько времени вам потом пришлось гримировать синяк?
— Но я же продолжил играть.
— Плохо! Надо было прекратить, это Художественный театр, мы здесь не рабы.
— Что ты, Миша, выступаешь? — вмешался Грибов. — Севка прав, нельзя унижаться перед говнюками.
Вопрос был снят.
Когда читаю или слышу, что МХАТ переживал в шестидесятые глубочайший кризис, всегда возмущаюсь. Мы занимаемся вкусовым делом, кому-то спектакль нравится, кто-то категорически его не принимает. Даже если критики ругали наши постановки, зритель на них ходил в немалом количестве. МХАТ обвиняли в том, что за постановку спектаклей берутся актеры, но ведь и основоположник театра великий Станиславский не имел режиссерского образования. Справлялся ли худсовет со своими обязанностями? Справлялся. Однако и художественный руководитель театру не помешал бы.
Самым реальным кандидатом на эту должность был Борис Николаевич Ливанов, которого ценили и уважали актеры. Этого его завистники не могли пережить. В Москве в квартире Яншина состоялась сходка стариков. Ливанова не позвали. Не позвал Яншин и других аксакалов — Грибова, Болдумана, Кторова, Станицына. Мы узнали, что там солировал Прудкин, говорил, что надо все менять, допускать к власти Ливанова нельзя и что единственный человек, способный дать новую жизнь Художественному театру, это выпускник Школы-студии МХАТ Олег Ефремов.
Труппа отправилась на гастроли в Киев. Сидим в ресторане, обедаем, вдруг распахивается дверь, входит Ливанов, направляется прямо к Прудкину и со всего размаху бьет по столу кулаком так, что тарелки подскакивают:
— Марк, ты предатель! Но ты не меня предал, ты МХАТ предал! Трагедия в том, что театр перестанет существовать, — еще раз грохнул кулаком, развернулся и ушел.
— Все будет хорошо, — не очень уверенно произнес Прудкин, глядя в наши растерянные лица.
Больше Борис Николаевич во МХАТе не появлялся. Иногда встречали его на улице.
«Ну как там в «Освенциме»? «Геноцид» процветает?» — кивал он на здание театра.
Мы отшучивались, предлагали прийти поставить спектакль. Но через пару лет Ливанова не стало…
Ефремов возглавил МХАТ в 1970 году, представляла его министр культуры Фурцева: «К вам пришел замечательный, талантливый человек, создавший один из лучших театров страны — «Современник». (Бурные аплодисменты.)
«Я понимаю всю свою ответственность… — начал Ефремов тронную речь. — Давайте работать, ставить новую пьесу с музыкой талантливейшего композитора. (Бурные аплодисменты.) И хватит назначать худсовет, пора его выбирать». (Овация.)
Пьеса, которую собирался ставить новый худрук, называлась «Дульсинея Тобосская». На репетицию пришел невысокий человечек в берете — сел к роялю и наиграл мелодию. Труппа была в восхищении. Постановка влетела театру в копеечку. И вот смотрю я по телевизору старый фильм «Дым в лесу» по повести Гайдара и вдруг слышу ту самую музыку. Набрал Ефремову, попросил включить телевизор. Олег Николаевич не поверил собственным ушам, у него вырвалось: «Ну твою мать!» Спектакль особого успеха не имел. Но это прошло незамеченным, к Ефремову все относились с симпатией.
Я в тот момент выпускал спектакль «Банкрот, или Свои люди — сочтемся», в котором замечательно играли Иван Тарханов, Люба Стриженова, Жора Епифанцев. Худсовет его принял, но на следующий день меня вызвал Ефремов:
— Малыш, ты там репетируешь Островского? А спектакля-то не будет.
— Как? Почему? Его уже принял худсовет.
— Распримет. Теперь здесь будут мои постановки, а ты возвращайся в труппу.
Поначалу подумал, что в Олеге Николаевиче говорит старая обида на то, что я не пошел в «Современник», когда он звал. Но позже убедился, что Ефремов просто не терпел рядом ни одного конкурента, думаю, боялся: вдруг чужой спектакль окажется успешным.
И я написал заявление об уходе. Однако прежде чем его бросить на стол худруку, пришел к Станицыну. Было уже поздно, Виктор Яковлевич встретил меня в тренировочном костюме, крикнул жене:
— Маш, у нас водка есть? Налей ему полстакана и пожарь яичницу.
— Виктор Яковлевич, я пришел попрощаться.
— Да погоди ты!
Проговорили всю ночь. Утром вместе пошли к студентам в Школу-студию. У лифта Станицын говорит:
— Нажми четвертый этаж.
— Но там музей.
— Жми давай.
Приехали, он попросил служительниц: «Дайте ему подшивки прессы о «Пиквикском клубе» и Качалове». Выдали два фолианта, стал читать и понял: хуже актера, чем Качалов, на мировой сцене не было, а «Пиквикский клуб», шедший четверть века, оказывается, поставил бездарный режиссер Станицын.
— Прочитал, голубчик? — поинтересовался Виктор Яковлевич. — Хорошо, если тебя хвалят, но если ругают, реагируй так, как я, — спокойно.
И я не ушел из театра. Мы со Станицыным выпустили «Единственного свидетеля», спектакль шел при полных залах лет пятнадцать, еще лет пять гастролировали с ним по стране. Там замечательно играли Ангелина Степанова и племянница Тарасовой Галина Калиновская.
Ефремов четыре года репетировал «Медную бабушку», куда на роль Пушкина был приглашен Ролан Быков. Фурцева приехала на сдачу спектакля, по окончании высказалась: «Не будет ни медных бабушек, ни медных дедушек». На худсовете постановку раскритиковал Алексей Николаевич Грибов. Ефремов огрызнулся: «Вы бы лучше тексты ролей учили, никогда их не помните!» Сам решил исполнить роль поэта. По мнению критиков, «Медная бабушка» сразу стала эталоном режиссуры и актерской игры.
Неудачными постановками оказались горьковские «Варвары», несмотря на громадную гору, выстроенную на сцене, и «Эльдорадо». Спектакль «Снимается кино» в постановке режиссера-венгра играл весь цвет актерской труппы, когда на премьере открылся занавес, исполнитель главной роли Ефремов был настолько не в форме, что пришлось занавес закрыть и премьеру отменить.
Станицын всю жизнь мечтал поставить во МХАТе «Бег», и вот настали времена, когда книги Булгакова появились в наших магазинах. На роль Хлудова был назначен пришедший из «Современника» Евгений Евстигнеев, генерала Чарноту играл Вячеслав Невинный. Ефремов закрыл спектакль. Станицын сказал ему: «Я не нужен вам как режиссер, если потребуюсь как артист, готов работать. Больше прошу меня не тревожить». Когда я возмущался новыми порядками во МХАТе, Станицын успокаивал: «Время все расставит по местам. Правда, наступит оно не скоро».
Театр постоянно лихорадило, один за другим умерли: Еланская, Ливанов, Белокуров… Ефремов не хотел ссориться с Ангелиной Степановой, но и работать с ней, похоже, не желал, вызвал меня: «Поезжай к Виталию Вульфу, забери у него пьесу Теннесси Уильямса «Сладкоголосая птица юности». Если понравится, предложи главную роль Степановой».
Ангелина Иосифовна была в восторге, ее партнерами стали Павел Массальский, Игорь Васильев, Нина Гуляева, Лиля Евстигнеева… Репетиции шли полным ходом, а пьеса еще не была залитована, разрешение на постановку не получено. МХАТ отправился на гастроли в Ленинград, куда за свой счет поехал и Игорь Васильев, чтобы не прерывать репетиции.
Я тогда не подозревал, что против меня выступают Яншин и директор театра Ушаков, именно они создают мнение в министерстве, что Шиловский — авантюрист, Степанова провалится. Думаю, Ефремов был в курсе, но ни во что не вмешивался. Пришлось пустить в ход тяжелую артиллерию. Ангелина Иосифовна заявила Ушакову:
— Вы считаете пьесу неинтересной?
— Нет, что вы!
— Тогда утрясите все формальности. И еще — я не могу работать с артистом, которому нечего есть.
Ушаков перепугался: народная артистка с большими связями, вдова самого Фадеева — оплатил Гарику Васильеву гостиницу и выдал суточные. Забегая вперед, скажу, что Ушакова постигла незавидная участь. Быстро прошли времена, когда он предлагал Кторову: «Не нравится, идите на пенсию». Вскоре Ефремов объявил ему самому об увольнении. Ушаков долго сопротивлялся, не отдавал печать, документы, но ему все-таки пришлось уйти, и в скором времени он умер. Олег Николаевич легко расправлялся даже с теми, кто был ему предан. Замдиректора Эдельман жизнь положил, чтобы обеспечить Ефремова всем, построил ему дачу, но тоже был уволен.
Помню, пришел я на репетицию «Сладкоголосой…», прохожу мимо администраторской, здороваюсь со всеми и вдруг слышу, как Ушаков бросает мне в спину:
— С директором поприличнее, поняете ли, надо здороваться.
Была у него такая присказка «поняете ли», которую он вставлял в каждую фразу. Цеплялся Ушаков ко мне, решив, что я в курсе его происков. А я ничего не знал, поэтому спокойно ответил:
— Я с вами поздоровался.
Но Ушаков не унимался, и я психанул, перед глазами все поплыло, вернулся, ногой пнул дверь, взял его за грудки и приподнял по стенке:
— Если ты, старая проститутка, продолжишь со мной так разговаривать, я тебя прибью.
На следующий день мне позвонил кадровик: «Ты не мог послать Ушакова на два дня позже? Твои документы на звание вернули из ЦК».
На первый прогон пришел Ефремов. Степанова с Массальским выложились по полной. Олег Николаевич сказал:
— В целом нормально, но надо еще порепетировать.
— Пора это делать на сцене филиала.
— Нет, она занята.
А я знал, что это не так. Степанова пошла к Ефремову: «Олег, ты знаешь, сколько мне лет? Могу опоздать. Или мы завтра переносим репетиции на сцену, или будет большой скандал». Но выпущен спектакль был благодаря Вульфу. Я лишь со временем понял, что Виталий Вульф не просто переводчик, а доверенное лицо Ефремова, он вмешивался во все, поначалу это бесило. Но в тот раз Вульф предложил дальновидное решение: поставить фамилию Ефремова на афишу в качестве художественного руководителя постановки. Я согласился. Премьера состоялась в последний день перед закрытием сезона. Спектакль шел десять лет на аншлагах.
МХАТ являлся придворным театром, поэтому хочешь не хочешь, а к важным государственным датам, таким, например, как Седьмое ноября, надо было отчитываться спектаклем. Сам Олег Николаевич ставил «Обратную связь» по чудовищной, на мой взгляд, пьесе Гельмана, у него были заняты лучшие актеры, мне достались те, кто ему не нравился. К счастью, эти люди нравились мне. Пьесу «Мятеж» мы написали вместе с Иваном Менджерицким. На роль Фурманова был назначен только что ушедший из «Современника» Богатырев. Юра загорелся, начали работать. На генеральной репетиции Богатырев порвал зал, ему аплодировали коллеги. А Ефремов года три не занимал его в репертуаре, поскольку в театр Юру привел не он, а я. Когда я ушел из МХАТа, Богатырев играл уже двадцать пять спектаклей в месяц. Он никогда не халтурил, не играл вполсилы. В сорок один год стал народным, получил квартиру. Но сердце не выдерживало, Юра крепко выпивал, начались проблемы еще и с психикой. Он звонил мне за пару недель до смерти, жаловался, как ему плохо, одиноко…
За «Мятеж» я был выставлен на Государственную премию, но руководство МХАТа испугалось: вдруг получу? Ефремов не мог такого пережить, все спустили на тормозах. А я не боролся, вспоминал Станицына, который любил цитировать Булгакова: никогда ни о чем не проси, сами придут и сами все дадут.
К другой дате — Дню Победы — мне снова поручили поставить спектакль. На главную роль генерала Панфилова в «Волоколамском шоссе» я предложил Георгия Буркова.
— Ты с ума сошел! Алкоголика, который способен сыграть разве что в эпизоде? Надо талантливую молодежь выдвигать, — возмутился Ефремов.
Но я стоял на своем:
— У Буркова колоссальный интеллект и кругозор. Не зря его ценил Василий Шукшин.
А «талантливой молодежи» — Саше Серскому — я поручил вторую роль — Момышулы. Один раз Бурков таки пришел на репетицию не в форме, я предупредил:
— Повторится — сниму с роли.
— Тогда придется сдать Москву, — нашелся остроумный Георгий Иванович.
А Серского все же пришлось заменить на Борю Щербакова, который исполнял роль великолепно. Художником спектакля стал Иосиф Сумбаташвили, создавший грандиозную декорацию: занавес открывался и перед зрителем представал апофеоз войны — останки самолета, перевернутые орудия, тела. Уговорил Аллу Демидову прийти и прочитать стихи Ольги Берггольц в прологе, она сделала это блистательно.
Во время гастролей в Алма-Ате на спектакль пришли сын Момышулы — детский писатель, дочери Панфилова, а также весь ЦК Компартии Казахстана во главе с первым секретарем Кунаевым. Отыграли, в зале тишина, Юрка Пузырев говорит: «Копец». И вдруг зал загудел, раздались аплодисменты, потом овация, люди стали рыдать. Я тогда снимался в «Торпедоносцах», на правительственный банкет не остался, улетел в Мурманск. Мне передавали, как товарищ Кунаев сказал Ефремову: «Спасибо за такой подарок, вы привезли к нам потрясающие спектакли «Мятеж» и «Волоколамское шоссе». Ефремов чуть не поперхнулся.
В свое время Олег Николаевич грозился: если кто-то напьется на гастролях, через три секунды вылетит из театра. На тех гастролях он сорвался сам, но в театре остался.
Казахи выдвинули меня на заслуженного артиста Казахской ССР. Помощник Кунаева показал мне позже документы, на них рукой Ефремова была поставлена резолюция: преждевременно. Не расстроился, если честно, мне безразлично, сколько подушечек с орденами понесут за моим гробом на похоронах.
А «Мятеж» я потом перенес на сцену «музычно-драматичного» театра в Днепропетровске, ставил «Мораль пани Дульской» и «Моя профессия — синьор из общества» в Ростове-на-Дону, спектакли шли семь лет, что для провинции немыслимо, там предельный срок — полгода. Это дико раздражало Ефремова.
— Где Шиловский?
— Уехал работать в провинцию.
— Ему что, во МХАТе делать нечего? Пусть возвращается и ставит спектакли здесь.
Но предлагали такой материал, что волосы на голове шевелились. Даже клевреты Ефремова говорили: «Это антихудожественно, ставить нельзя». Но я ставил, и спектакли жили не один год.
При худруке подвизался человек по фамилии Монастырский, которого представляли как режиссера. Мы же звали его «заместитель по трезвой части». Его главной функцией было следить за Ефремовым, но на гастролях в Болгарии он Олега Николаевича, что называется, проглядел.
Повезли мы туда два спектакля: «Сталеваров» и «Мудреца». «Сталевары» в постановке Ефремова прошли без помпы, а моего «Мудреца» дважды почтило своим присутствием первое лицо государства Тодор Живков. По окончании спектакля делегацию пригласили в правительственную ложу, где в специальном помещении был накрыт стол. Я вошел первым и окаменел: в тарелке с салатом спал Ефремов. Не успел сообразить, что делать, как избежать позора, в комнату вошли старики: Яншин, Прудкин, Массальский, Станицын и с ними Живков. Немая сцена. Олег Николаевич вдруг проснулся, оторвал голову от тарелки и произнес:
— Ептать, Живков, привет! — и снова упал в салат.
— На здравие, Олег, — ответил болгарский лидер, сделав вид, что происходящее его не шокирует.
Охрана подоспела вовремя, Ефремова донесли до гостиницы, идти он не мог. На другой день старикам и худруку МХАТа Живков вручил медали Димитрова, видно, Ефремов так этому радовался, что перед отъездом разделся догола, завернулся в болгарский флаг, выскочил на балкон и кричал: «Я самый великий болгарин!»
Ежемесячно несколько дней худрук «болел», жизнь в театре останавливалась, ни один вопрос не решался. Миша Козаков позже напишет, что все зависело от того, какое настроение будет у «фюлера». Так ернически прозвали Ефремова еще в «Современнике»: не фюрер, а фюлер. Олег Николаевич обладал колоссальным обаянием, любого мог к себе расположить. Когда выпивал, его обаяние только возрастало. Но медицинский факт: алкогольная агрессия выходит из организма в течение тридцати дней. В случае с Ефремовым она накапливалась и проявлялась весьма своеобразно, задевая души людей. Олег Николаевич, например, постоянно реорганизовывал МХАТ. Появились основной, переменный и вспомогательный составы труппы. Ефремов считал, что актеров в театре слишком много. Убедить его в том, что на трех сценах МХАТа — основной, новой и филиала — всем найдется работа, было невозможно. Плохие советчики — Гельман, Шатров, Свободин и Смелянский — с утра до вечера зудели ему в уши: труппа слишком большая. Кстати, разрослась она благодаря Ефремову, до его прихода в ней было сто сорок три человека, около ста умерли, он набрал еще полторы сотни.
Клевреты Ефремова действовали беспардонно, могли вручить актеру письмо о том, что тот переводится в переменный состав, прямо во время спектакля. Так случилось с изумительным актером Анатолием Вербицким. Когда он играл Вронского, у служебного входа выстраивалась шеренга поклонниц. Помню, Анатолий загремел на пятнадцать суток, так поклонницы облепляли «воронок», который доставлял его в театр на спектакль. Вербицкому вручили письмо прямо в кулисах, он доиграл, пришел домой и открыл газ…
Все были настолько потрясены, что состоялось собрание, на котором актеры выступили с резкой критикой новых порядков. За Ефремова вступился народный артист Борис Смирнов (князь Василий в «Войне и мире»), он сказал: «Если станете обижать Олега Николаевича, уйду из театра». Вскоре это случилось: приказ о его увольнении был подписан Ефремовым. Олег Борисов покинул МХАТ, так как Ефремов без предупреждения снял его с роли Астрова в «Дяде Ване» и назначил на нее себя. «Вы нам больше не нужны», — сказали грандиозным артистам Льву Золотухину и Петру Чернову. Золотухина тут же пригласили в Малый театр. Они умерли в один год, вскоре после увольнения. Ефремову передали, что его не хотят видеть на похоронах.
Епифанцева уволили так же: вручили письмо. Ни в один театр Жора не устроился. Случайно увидел его в Измайлово, где он продавал свои картины. Я даже не сразу узнал старого друга, лицо скрывала борода. Если б он меня не окликнул, так бы и прошел мимо. У Епифанцева трагическая история. Старший сын (в фильме «Место встречи изменить нельзя» Миша сыграл мальчика, которого убивают бандиты, когда тот пытается позвонить по телефону и вызвать милицию) умер в двадцать девять лет якобы от передозировки. А сам Жора через два года после увольнения из МХАТа пришел на станцию в тапочках и упал под поезд: было ли это самоубийством — неизвестно. К счастью, остался младший сын Епифанцева Володя, который стал прекрасным актером.
Никогда не прощу Ефремову Евгения Евстигнеева, его товарища, с которым он создавал «Современник», уникального артиста и человека. Когда тот попросил:
— Неважно себя чувствую, сердце барахлит, не занимай меня много в спектаклях, — Ефремов ответил:
— Уходи на пенсию.
Для Жени это было страшным ударом, предательством дружбы, а ведь ему предстояла операция на сердце… Неудивительно, что он умер.
Я оставался единственным штатным режиссером, бесконечно твердил: надо приглашать на постоянную работу новых постановщиков. Ефремов и слышать об этом не хотел. Он звал на разовые постановки Эфроса, Гинкаса, Козакова. Был призван и Анатолий Васильев, чтобы поставить «Соло для часов с боем». Не спорю, художник он интересный, но славится тем, что репетирует спектакли по три-четыре года. В «Соло…» были заняты старики Грибов, Прудкин, Яншин, Андровская, Станицын. В скором времени Грибов позвонил Ефремову и сказал, что они не понимают, чего от них хочет этот Васильев. Текст, мол, мы знаем, приходи, разведи мизансцены и выпускай спектакль сам. И Ефремов довел спектакль до премьеры за десять репетиций.
Ольгу Николаевну Андровскую привозили в театр из больницы после химиотерапии. Когда на сцене она, превозмогая боль, танцевала чардаш, зал взрывался овацией. А потом старики стали уходить друг за другом. Станицын ушел в 1976-м, инсульт настиг его прямо на сцене. Виктор Яковлевич говорил о смерти: «Только бы без пересадки». Так и случилось, он умер легко, на другой день…
Олег Николаевич мечтал от меня избавиться, при мне звонил в ЦК, говорил: «Шиловский потрясающий организатор, грандиозно работает с актерами, дайте ему свой театр». Как-то моя Наташа летела с гастролей, и вдруг ее приглашают пройти в салон первого класса. А там сидит заместитель заведующего отделом культуры ЦК:
— Наталья Киприяновна, поговорите с мужем. Пусть уходит из МХАТа, мы дадим ему свой театр.
— Всеволоду Николаевичу этого не надо. Он будет еще меньше бывать дома, какую жену это устроит? — поддержала меня жена.
Когда слышу, что Ефремов якобы боролся с коммунистическим режимом, становится смешно. Он был им обласкан: получил Героя Социалистического Труда, орден Трудового Красного Знамени, три Государственные премии, стал завкафедрой актерского мастерства в Школе-студии — в отличие от Солженицына, Аксенова, Ростроповича, Вишневской, Галича, моего педагога по литературе Андрея Синявского, выдавленных из страны.
Принимая очередную награду из рук генсека, Ефремов пригласил Леонида Ильича на свой спектакль «Так победим!». Брежнев пообещал: «Постараюсь». Не буду долго останавливаться на своем отношении к пьесе Михаила Шатрова, считаю, что там полно исторических фальсификаций. Но Александру Калягину, несомненно, удалась роль Ленина, это смотрелось необычно.
Правительственную ложу к посещению Брежнева готовило девятое управление КГБ, они почему-то так закоммутировали связь, что любое произнесенное там слово было прекрасно слышно в зале, о чем сидевшие в ложе не подозревали. Так что зрители получили в тот вечер ни с чем не сравнимое удовольствие. По сюжету пьесы Ленин приезжал навестить умиравшего Свердлова, но по режиссерскому замыслу кровать, перед которой он стоял, была пуста. Калягин начинает:
— Вот, товарищ Яков Михайлович, разве так можно…
— А где Свердлов? — интересуется Леонид Ильич.
— Его нет, это режиссерский ход, — поясняет сидящий рядом член политбюро Андрей Громыко.
— А-а-а!
Дальше Ленин начинает кого-то распекать, кричит. Страстный монолог Калягина прерывает реплика:
— А почему он кричит?
— Борется, — говорит Громыко.
— Вожди не должны кричать, — наставительно произносит Брежнев, — вот я на тебя никогда не кричу.
Дошло до диалога Ленина с рабочим, которого играл Бурков. С дикцией у Георгия Ивановича были проблемы. Жора по мизансцене стоял спиной к правительственной ложе. Вдруг оттуда раздалось:
— Ничего не понимаю.
Жора прибавил децибел.
— Все равно не понимаю, — пожаловался Леонид Ильич.
Тогда Жора отвернулся от Ленина и стал обращаться к Брежневу, Калягин подавал ему реплики в спину.
— Вот теперь хорошо слышно, — сообщил Леонид Ильич.
После этой сцены Брежнев вдруг вскочил и вышел из ложи. Ефремова с Шатровым чуть удар не хватил. Через какое-то время генсек вернулся и сообщил залу:
— Ноль-ноль.
Оказывается, по телевидению шел хоккейный матч, который он хотел посмотреть.
На очередном собрании Катя Васильева взяла слово: «Олег Николаевич, ты знаешь, что мы тебя любим, но если тебе так сильно не нравится МХАТ, уйди и создай свой театр». Она тут же стала личным врагом Ефремова.
Он мог создать новый театр, но не хотел терять деньги и придворное положение. К слову, народные в «Ленкоме» получали существенно меньшую зарплату, чем мхатовцы. Кроме того, Олегу Николаевичу постоянно лили в уши, какой он гениальный. Даже если публика на его спектакль не шла, критика всегда была положительной, чему способствовал новый завлит Анатолий Смелянский. Олег Николаевич вытащил Смелянского из горьковского ТЮЗа, он стал его правой рукой, а позже в мемуарах написал о Ефремове: «Когда разгуляется», он становился совершенно иным. Все менялось, голос, энергия, настроение, пластика. <…> Первые два-три дня он мог еще репетировать, и это были самые лучшие его репетиции. <…> В первые дни «праздника» он порождал лучшие свои идеи». За такое морду бьют, господа!
На одном из собраний Александр Гельман взял лист бумаги и разорвал его пополам: «Чего вы так боитесь раздела МХАТа? Вот вам и два МХАТа!» Вскоре Ефремов вызвал меня к себе:
— Малыш, что мы все ходим вокруг да около? Давай развяжем этот гордиев узел. Я возьму себе своих артистов, ты — всех остальных.
К тому моменту во МХАТ пришло чуть ли не семьдесят человек, в основном из «Современника». Про тех, кто состоял в труппе до него, Ефремов говорил: «Не хочу с ними работать».
— Я родиной не торгую, — ответил я. — Думаю, что проиграю, но нервы вам попорчу изрядно.
И началась открытая война. Министр культуры Василий Захаров на предложение о разделе сказал: «Этого никогда не будет». Но потом изменил мнение на сто восемьдесят градусов. У Ефремова возникли какие-то личные связи с новым генсеком Михаилом Горбачевым, он стал его «агентом влияния», Захаров держал нос по ветру. На очередном собрании Ангелина Степанова высказалась: «Не может быть двух Василиев Блаженных. МХАТ должен быть один». Прудкин ее поддержал, но потом изменил мнение из-за сына-режиссера Володи, которого Ефремов обещал оставить у себя.
Несмотря на наличие двоих детей, Степанова была человеком одиноким, свой день рождения в тот год праздновала у меня вместе с Татьяной Дорониной и завтруппой Евгением Новиковым. Моя жена Наташа накрыла стол. Когда гости ушли, она сказала: «Все трое тебя предадут». Так и случилось. Ефремов пообещал Степановой взять в труппу сына Сашу. Доронина вдруг усомнилась в моей «дееспособности»: «Надо еще проверить, на что способен режиссер Шиловский». Татьяна Васильевна сама рвалась к власти. А с примкнувшим к нему Новиковым Ефремов расстался, как только тот поувольнял неугодных Олегу Николаевичу людей.
Потянулась вереница собраний с истериками и инфарктами. Однажды я обсуждал ситуацию с коллегой по телефону и потерял сознание. К счастью, Наташа оказалась рядом, услышала грохот, прибежала и вызвала «скорую». Актриса Лена Королева, ярко сыгравшая в сериале «Вызываем огонь на себя», пыталась покончить с собой. Ефремовские клевреты уговаривали:
— Леночка, подтвердите, что это из-за ваших неудач в личной жизни, а не из-за раздела театра.
— Уйдите, подонки, — прогнала их Королева из больничной палаты.
Руководство театра обзванивало труппу, ездило ночами по домам, агитировало, за кого голосовать. Партсобрание постановило: никакого раздела быть не может — а тогда с мнением партячейки считались. Но пришедший во МХАТ Олег Табаков на очередном заседании сказал: «Кто за Ефремова, встаньте и идите со мной. Выберем свой худсовет. Пора с этими кончать».
Группа товарищей ушла, в их числе и Степанова.
В выражениях я не сдерживался, случалось, переходил на мат даже на заседаниях парткома. На одном из собраний заметил в зале мальчика с диктофоном.
— Кто вы? Почему находитесь здесь без разрешения?
— Я внештатный корреспондент «Огонька» Андрей К., хочу написать о ситуации объективно.
— Я разрешу вам остаться, если завизируете у меня вашу статью.
— Конечно.
Ничего он не завизировал и в своей публикации смешал нас с грязью. Позже я встретил его в Доме кино и, прижав к стенке, спросил:
— Что ж ты за скотина?
— Журналист должен быть циником, такая профессия.
Тут уж я не сдержался и навалял ему прямо в общественном месте. С тех пор, уже став известным журналистом, он переходит на другую сторону, если видит меня.
Позже я собрал магнитофонные записи наших собраний и пошел к главному редактору «Огонька» Коротичу, тот прослушал:
— Вы во всем правы, но мне сейчас невыгодно печатать опровержение.
— Но шельмовать нас безнравственно.
— Это ваше мнение.
Всё о звезде
Судьбу МХАТа в 1987 году решили посторонние люди из СТД — то собрание вели Михаил Ульянов и Кирилл Лавров. Ефремов через Смелянского доводил до общественности: мы поработаем двумя труппами годик-два, не получится — все вернем на круги своя. Это было неправдой. Я случайно узнал, что помещение на Тверском бульваре он успел передать Театру дружбы народов под руководством Евгения Симонова. Пошел к нему, объяснил ситуацию, Евгений Рубенович тут же от здания отказался. Так благодаря мне труппа под руководством Дорониной обрела крышу, Ефремов был готов оставить ее на улице.
Я к Дорониной не пошел, помнил, как Татьяна Васильевна, репетируя главную роль в моем спектакле «Ах, Маня», обидела автора пьесы Галину Щербакову. Поговорил тогда с ней жестко, она перед драматургом извинилась. И когда театры разделились, я для себя решил: не стану связывать свое будущее с Дорониной. У Татьяны Васильевны слишком часто меняется настроение, не хочу, чтобы человек с таким тяжелым характером мною командовал.
Считал тогда, что моя работа не только во МХАТе, но и в театре закончена. Но, оказалось, ошибался, поскольку сейчас выступаю в антрепризе. А в кино я сдался в сорок два года, сыграл около сотни ролей, поставил множество фильмов. Вел передачу на ТВЦ «СтихиЯ». Преподаю актерское мастерство студентам ВГИКа. Предупреждаю каждого: «Подумайте серьезно, стоит ли связывать свою жизнь с этой профессией. Вы будете беззащитны, зависимы от воли режиссера, худрука и еще кучи всяких людей, — а потом обязательно добавляю: — Но и слаще актерской профессии нет в мире ничего».
Информация взята из –
2 комментариев к Всеволод Шиловский: «Ефремов легко расправлялся даже с теми, кто был ему предан»
Замечательный актёр и обаятельнейший мужчина. Здоровья ему и долголетия!!
Змечательный актёр , талантливый режиссёр и очень обаятельный мужчина. Здоровья, благополучия и долголетия.