Контакты
Пушкин дуэлянт. Все дуэли А. С. Пушкина 2
Четверг, Февраль 11, 2016 , 09:02 ПП
…Я был назначен секретарем следственной комиссии, отправляемой в Ржев, Тверской губернии, по случаю совершенного там раскольниками святотатства… Следствие продолжалось долго и было к удивлению ведено исправно. Оно знаменовалось разными любопытными эпизодами, о которых здесь упоминать, впрочем, не место. Самым же замечательным для меня было полученное мною от Андрея (Николаевича) Карамзина письмо, в котором он меня спрашивал, зачем же я не отвечаю на вызов А. С. Пушкина: Карамзин поручился ему за меня, как за своего дерптского товарища, что я от поединка не откажусь.Для меня это было совершенной загадкой. Пушкина я знал очень мало… решительно ничего нельзя было тут понять, кроме того, что Пушкин чем-то обиделся, о чем-то мне писал и что письмо его было перехвачено… С Карамзиным я списался и узнал, наконец, в чем дело. Накануне моего отъезда я был на вечере вместе с Натальей Николаевной Пушкиной, которая шутила над моей романтической страстью (В. А. Соллогуб собирался тогда жениться, но по каким-то причинам женитьба расстроилась. — Ред.) и ее предметом. Я ей хотел заметить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем. Затем разговор коснулся Ленского, очень благородного и образованного поляка, танцевавшего тогда превосходно мазурку на петербургских балах. Все это было до крайности невинно и без всякой задней мысли. Но присутствующие дамы соорудили из этого простого разговора целую сплетню: что я будто
оттого говорил про Ленского, что он будто нравится Наталье Николаевне (чего никогда не было) и что она забывает о том, что она еще недавно замужем. Наталья Николаевна, должно быть, сама рассказала Пушкину про такое странное истолкование моих слов, хотя и знала его пламенную необузданную натуру. Пушкин написал тотчас ко мне письмо, никогда ко мне не дошедшее, и, как мне было передано, начал говорить, что я уклоняюсь от дуэли. Получив это объяснение, я написал Пушкину, что я совершенно готов к его услугам… Я стал готовиться к поединку, купил пистолеты, выбрал секунданта, привел бумаги в порядок… Я твердо, впрочем, решился не стрелять в Пушкина, но выдержать его огонь, сколько ему будет угодно. Пушкин все не приезжал… Вероятно, гнев Пушкина давно охладел, вероятно, он понимал неуместность поединка с молодым человеком, почти ребенком, из самой пустой причины, «во избежание какой-то светской молвы». Наконец узнал я, что в Петербурге явился новый француз, роялист Дантес, сильно уже надоевший Пушкину. С другой стороны, он, по особому щегольству его привычек, не хотел уже отказываться от дела, им затеянного. Весной я получил от моего министра графа Блудова предписание немедленно отправиться в Витебск… Перед отъездом в Витебск надо было сделать несколько распоряжений. Я и поехал в деревню на два дня; вечером в Тверь приехал Пушкин… Я вернулся в Тверь и с ужасом узнал, с кем я разъехался… Я послал тотчас за почтовой тройкой и без оглядки поскакал прямо в Москву, куда приехал на рассвете, и велел везти себя прямо к П. В. Нащекину, у которого останавливался Пушкин. В доме все еще спали. Я вошел в гостиную и приказал человеку разбудить Пушкина. Через несколько минут он вышел ко мне в халате, заспанный, и начал чистить необыкновенно длинные ногти. Первые взаимные приветствия были холодны… Затем разговор несколько оживился, и мы начали говорить об начатом им издании «Современника». «Первый том был слишком хорош, — сказал Пушкин. — Второй я постараюсь выпустить поскучнее: публику баловать не надо». Тут он рассмеялся, и беседа между нами пошла более дружеская, до появления Нащекина. Павел Войнович явился, в свою очередь, заспанный, с взъерошенными волосами, и, глядя на мирный его лик, я невольно пришел к заключению, что никто из нас не ищет кровавой развязки, а что дело в том, как бы нам выпутаться всем из глупой истории, не уронив своего достоинства… Спор продолжался довольно долго. Наконец мне было предложено написать несколько слов Наталье Николаевне. На это я согласился, написал прекудрявое французское письмо, которое Пушкин взял и тотчас же протянул мне руку, после чего сделался черезвычайно весел и дружелюбен…
В. А. Соллогуб. Доклад в Обществе любителей российской словесности.
В конце двадцатых годов в Москве славился радушием и гостеприимством дом кн. Александра Михайловича и кн. Екатерины Павловны Урусовых. Три дочери кн. Урусова, красавицы, справедливо считались украшением московского общества… Почти каждый день собирался у Урусовых тесный кружок друзей и знакомых, преимущественно молодых людей. Здесь бывал П. А. Муханов, блестящий адъютант знаменитого графа П. А. Толстого; сюда же постоянно являлся родственник кн. Урусовой, артиллерийский офицер В. Д. Соломирский, человек образованный, хорошо знавший английский язык, угрюмый поклонник поэзии Байрона и скромный подражатель ему в стишках… В том же доме особенно часто появлялся весною 1827 года Пушкин. Он, проводя почти каждый вечер у кн. Урусова, бывал весьма весел, остер и словоохотлив. В рассказах, импровизациях и шутках бывал в это время неистощимым… Ревнивый и крайне самолюбивый Соломирский чем чаще сходился с Пушкиным у кн. Урусова, тем становился угрюмее и холоднее к своему приятелю. Особенное внимание, которое встречал Пушкин в этом семействе, и в особенности внимание младшей княжны, возбуждало в нем сильнейшую ревность.
Однажды Пушкин, шутя и балагуря, рассказал что-то смешное о графине А. В. Бобринской. Соломирский, мрачно поглядывавший на Пушкина, по окончании рассказа счел нужным обидеться: «Как вы смели неуважительно отозваться об этой особе? — задорно обратился он к Пушкину. — Я хорошо знаю графиню, это во всех отношениях почтенная особа, и я не могу допустить оскорбительных о ней отзывов…» — «Зачем же вы не остановили меня, когда я только начинал рассказ? — отвечал Пушкин. — Почему вы не сказали мне раньше, что знакомы с графиней Бобринской? А то вы спокойно выслушали рассказ, и потом каким-то Дон-Кихотом становитесь в защитники этой дамы и берете под свою протекцию…» Разговор в этот же вечер не имел никаких последствий, и все разъехались по домам, не обратив никакого на него внимания. На другой же день рано утром на квартиру к Муханову является Пушкин. С обычною для него живостью он передал, что в это утро получил от Соломирского письменный вызов на дуэль, и, ни минуты не мешкав, отвечал ему, письменно же, согласием, что у него был уже секундант Соломирского, А. В. Шереметев, и что он послал его для переговоров об условиях дуэли к нему, Муханову, которого и просит быть секундантом. Только что уехал Пушкин, к Муханову явился Шереметев. Муханов повел переговоры о мире. Но Шереметев, войдя серьезно в роль секунданта, требовал, чтобы Пушкин, если не будет драться, извинился перед Соломирским. (Муханову пришлось долго убеждать Шереметева). Шереметев понял, наконец, что эта история падет всем позором на головы секундантов в случае, если будет убит или ранен Пушкин, и что надо предотвратить эту роковую случайность и не подставлять лоб гениального поэта под пистолет взбалмошного офицера. Шереметев поспешил уговориться с Мухановым о средствах к примирению противников. В то же утро Шереметев привел Соломирского к С. А. Соболевскому, на Собачью Площадку, у которого жил в это время Пушкин. Сюда же пришел Муханов, и, при дружных усилиях обоих секундантов и при посредничестве Соболевского, имевшего, по свидетельству Муханова, большое влияние на Пушкина, примирение состоялось. Подан был роскошный завтрак, и, с бокалами шампанского, противники, без всяких слов извинений и объяснений протянули друг другу руки…
М. И. Семевский. Материалы к биографии Пушкина.
Однажды Пушкин, шутя и балагуря, рассказал что-то смешное о графине А. В. Бобринской. Соломирский, мрачно поглядывавший на Пушкина, по окончании рассказа счел нужным обидеться: «Как вы смели неуважительно отозваться об этой особе? — задорно обратился он к Пушкину. — Я хорошо знаю графиню, это во всех отношениях почтенная особа, и я не могу допустить оскорбительных о ней отзывов…» — «Зачем же вы не остановили меня, когда я только начинал рассказ? — отвечал Пушкин. — Почему вы не сказали мне раньше, что знакомы с графиней Бобринской? А то вы спокойно выслушали рассказ, и потом каким-то Дон-Кихотом становитесь в защитники этой дамы и берете под свою протекцию…» Разговор в этот же вечер не имел никаких последствий, и все разъехались по домам, не обратив никакого на него внимания. На другой же день рано утром на квартиру к Муханову является Пушкин. С обычною для него живостью он передал, что в это утро получил от Соломирского письменный вызов на дуэль, и, ни минуты не мешкав, отвечал ему, письменно же, согласием, что у него был уже секундант Соломирского, А. В. Шереметев, и что он послал его для переговоров об условиях дуэли к нему, Муханову, которого и просит быть секундантом. Только что уехал Пушкин, к Муханову явился Шереметев. Муханов повел переговоры о мире. Но Шереметев, войдя серьезно в роль секунданта, требовал, чтобы Пушкин, если не будет драться, извинился перед Соломирским. (Муханову пришлось долго убеждать Шереметева). Шереметев понял, наконец, что эта история падет всем позором на головы секундантов в случае, если будет убит или ранен Пушкин, и что надо предотвратить эту роковую случайность и не подставлять лоб гениального поэта под пистолет взбалмошного офицера. Шереметев поспешил уговориться с Мухановым о средствах к примирению противников. В то же утро Шереметев привел Соломирского к С. А. Соболевскому, на Собачью Площадку, у которого жил в это время Пушкин. Сюда же пришел Муханов, и, при дружных усилиях обоих секундантов и при посредничестве Соболевского, имевшего, по свидетельству Муханова, большое влияние на Пушкина, примирение состоялось. Подан был роскошный завтрак, и, с бокалами шампанского, противники, без всяких слов извинений и объяснений протянули друг другу руки…
М. И. Семевский. Материалы к биографии Пушкина.
В Кишиневе стоял пехотный полк, и Пушкин был со многими офицерами в клубе, собрании, где танцевали. Большая часть гостей состояла из жителей, молдаван и молдаванок; надобно заметить, что обычай, в то время особенно, ввел очень вольное обращение с последними. Пушкин пригласил даму на мазурку, захлопал в ладоши и закричал музыке: «Мазурку, мазурку!» Один из офицеров подходит и просит его остановиться, уверяя, что будет плясать вальс. «Ну, — отвечал Пушкин, — вы вальс, а я мазурку», — и сам пустился со своей дамой по зале.
Полковой или батальонный командир, кажется, подполковник Старков, по понятиям о чести, считал необходимым стреляться с обидчиком, а как противник Пушкина по танцам не решился на это сам, то начальник принял это дело на себя.
Стрелялись в камышах придунайских, на прогалине, через барьер, шагов на восемь, если не на шесть. Старков стрелял первый и дал промах. Тогда Пушкин подошел вплоть к барьеру и, сказав: «Пожалуйте сюда», — подозвал противника, не смевшего от этого отказаться; затем Пушкин, уставив пистолет свой почти в упор в лоб его, спросил: «Довольны ли вы?» Тот отвечал, что доволен. Пушкин выстрелил в поле, снял шляпу и сказал:
Подполковник Старков, Слава Богу, здоров.
Поединок был кончен, а два стиха эти долго ходили вроде поговорки…
В. И. Даль. Записки о Пушкине.
Пушкин… имел столкновение с командиром одного из егерских полков наших, замечательным во всех отношениях полковником С. Н. Старовым. Причина этого столкновения была следующая; в то время так называемое Казино заменяло в Кишиневе обычное впоследствии собрание, куда все общество съезжалось для публичных балов. В кишиневском Казино на то время еще не было принято никаких определенных правил; каждый, принадлежавший к так называемому благородному обществу, за известную плату мог быть посетителем Казино; порядком танцев мог каждый из танцующих располагать по произволу; но за обычными посетителями, как и всегда, оставалось некоторое первенство, конечно, ни на чем не основанное. Как обыкновенно бывает во всем и всегда, где нет положительного права, кто переспорит другого или как говорит пословица: «Кто раньше встал, палку взял, тот и капрал». Так случилось и с Пушкиным. На одном из подобных вечеров в Казино Пушкин условился с Полторацким и другими приятелями начать мазурку; как вдруг никому не знакомый молодой егерский офицер полковника Старова полка, не предварив никого из постоянных посетителей Казино, скомандовал кадриль, эту так называемую русскую кадриль, уже уступавшую в то время право гражданства мазурке и вновь вводимому контрадансу, или французской кадрили. На эту команду офицера по условию Пушкин перекомандовал: «Мазурку!» Офицер повторил: «Играй кадриль!» Пушкин, смеясь, снова повторил: «Мазурку!» — и музыканты, несмотря на то, что сами были военные, а Пушкин фрачник, приняли команду Пушкина, потому ли, что и по их понятиям был он не то, что другие фрачники, или потому, что знали его лично, как частого посетителя: как бы то ни было, а мазурка началась. В этой мазурке офицер не принял участия. Полковник Старое, несмотря на разность лет сравнительно с Пушкиным, конечно, был не менее его пылок и взыскателен, по понятиям того времени, во всем, что касалось хотя бы мнимого уклонения от уважения к личности, а потому и не удивительно, что Ста-ров, заметив неудачу своего офицера, вспыхнул негодованием против Пушкина и, подозвав к себе офицера, заметил ему, что он должен требовать от Пушкина объяснений в его поступке. «Пушкин должен, — заметил Старое, — по крайности, извиниться перед вами; кончится мазурка, и вы непременно переговорите с ним». Неопытного и застенчивого офицера смутили слова пылкого полковника, и он, краснея и заикаясь, робко отвечал полковнику: «Да как же-с, полковник, я пойду говорить с ним, я их совсем не знаю!» — «Не знаете, — сухо заметил Старов, — ну, так и не ходите; я за вас пойду», — прибавил он и с этим словом подошел к Пушкину, только что кончившему свою фигуру. «Вы сделали невежливость моему офицеру, — сказал Старов, взглянув решительно на Пушкина, — так не угодно ли вам извиниться перед ним, или вы будете иметь дело лично со мною». — «В чем извиняться, полковник, — отвечал быстро Пушкин, — я не знаю; что же касается до вас, то я к вашим услугам». — «Так до завтра, Александр Сергеевич». — «Очень хорошо, полковник». Они пожали друг другу руки и расстались. Мазурка продолжалась, одна
фигура сменяла другую, и никто даже не воображал на первую минуту о предстоящей опасности двум достойным членам нашего общества. Все разъехались довольно поздно. Пушкин и полковник уехали из последних. На другой день утром, в девять часов, дуэль была назначена: положено стрелять в двух верстах от Кишинева; Пушкин взял к себе в секунданты Н. С. Алексеева. По дороге они заехали к полковнику Липранди, к которому Пушкин имел исключительное доверие, особенно в делах такого рода, как к человеку опытному и, так сказать, весьма бывалому. Липранди встретил Пушкина поздравлением, что будет иметь дело с благородным человеком, который за свою честь умеет постоять и не будет играть честью другого…
В. П. Горчаков. Воспоминание о Пушкине.
Повод к столкновению Пушкина с Старовым рассказан в главных основаниях правильно. Вальс и мазурка — все равно, разве только одно, что тогда могло быть принято в соображение, есть то, что программа последовательных плясок была предварительно определена. В тот вечер я не был в клубе, но слышал от обоих противников и от многих свидетелей, и мне оставалось только сожалеть о моем отсутствии, ибо с 1812 году, будучи очень близко знаком с Старовым, я, может быть, и отсоветовал бы ему из пустяков начинать такую историю. Он сознался мне, что и сам не знает, как он все это проделал… В семь часов я был разбужен Пушкиным, приехавшим с Н. С. Алексеевым. Они рассказали случившееся. Мне досадно было на Старова, что он в свои лета поступил как прапорщик, но дела отклонить было уже нельзя, и мне оставалось только сказать Пушкину, что «он будет иметь дело с храбрым и хладнокровным человеком, непохожим на того, каким он, по их рассказам был вчера». Я заметил, что отзыв мой о Старове польстил Пушкину…
И. П. Липранди. Из дневника.Липранди выразил опасение, что очень может статься, что на этот день дуэль не будет окончена. «Это отчего же?» — быстро спросил Пушкин. «Да оттого, — отвечал Липранди, — что метель будет». Действительно, так и случилось: когда съехались на место дуэли, метель с сильным ветром мешала прицелу: противники дали по выстрелу и оба сделали промах; секунданты советовали было отложить дуэль до следующего дня, но противники с равным хладнокровием потребовали повторения; делать было нечего, пистолеты зарядили снова — еще по выстрелу, и снова промах; тогда секунданты решительно настояли, чтоб дуэль, если не хотят так кончить, была отложена непременно, и уверяли, что нет более зарядов. «Итак, до другого разу», — повторили оба в один голос. «До свидания, Александр Сергеевич!» — «До свидания, полковник!»…
В. П. Горчаков. Воспоминание о Пушкине.
…Первый барьер был в шестнадцать шагов; Пушкин стрелял первый и дал промах, Старов тоже и просил поспешить зарядить и сдвинуть барьер; Пушкин сказал: «И гораздо лучше, а то холодно». Предложение секундантов отложить было отвергнуто обоими. Мороз с ветром, как мне говорил Алексеев, затруднял движение пальцев при заряжении. Барьер был определен в двенадцать шагов, и опять два промаха. Оба противника хотели продолжить, сблизив барьер; но секунданты решительно воспротивились, и так как нельзя было помирить их, то поединок отложен до прекращения метели. Дрожки наши, в продолжение разговора догребли в город… Я отправился прямо к Старову… Я спросил его, как это пришло ему в голову сделать такое дурачество в его лета и в его положении? Он отвечал, что и сам не знает, как все это сошлось; что он не имел никакого намерения, когда подошел к Пушкину. «Да он, братец, такой задорный», — присовокупил он…
И. П. Липранди. Из дневника…На возвратном пути из-за города Пушкин заехал к Алексею Павловичу Полторацкому и, не застав его дома, оставил ему записку следующего содержания:
Я жив,
Старов
Здоров,
Дуэль не кончен.
…Полторацкому вместе с Алексеевым пришла мысль помирить врагов, которые по преимуществу должны быть друзьями. И вот через день эта добрая мысль осуществилась. Примирители распорядились этим делом с любовью. По их соображениям, им не следовало уговаривать того или другого явиться для примирения первым; уступчивость этого рода, по свойственному соперникам самолюбию, могла бы помешать делу; чтоб отклонить подобное неудобство, они избрали для переговоров общественный дом ресторатора Николетти, куда мы нередко собирались обедать и где Пушкин любил играть на бильярде. Без дальнего вступления со стороны примирителей и недавних врагов примирение совершилось быстро. «Я вас всегда уважал, полковник, и потому принял предложение, — сказал Пушкин. «И хорошо сделали, Александр Сергеевич, — ответил Старов, — этим вы еще больше увеличили мое уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете». Эти слова искреннего привета тронули Пушкина, и он кинулся обнимать Старова. Итак, в сущности, все дело обделалось, как можно было ожидать от людей истинно благородных и умеющих уважать друг друга. Но так называемая публика, всегда готовая к превратным толкам, распустила с чего-то иные слухи: одни утверждали, что Старов просил извинения; другие то же самое взвалили на Пушкина, а были и такие храбрецы на словах, …которые втихомолку твердили, что так дуэли не должны кончаться.
Дня через два после примирения Пушкин как-то зашел к Николетти и, по обыкновению, с кем-то принялся играть на бильярде. В той комнате находилось несколько человек туземной молодежи, которые, собравшись в кружок, о чем-то толковали вполголоса, но так, что слова их не могли не доходить до Пушкина. Речь шла об его дуэли со Старовым. Они превозносили Пушкина и порицали Старо-ва. Пушкин вспыхнул, бросил кий и прямо и быстро подошел к молодежи. «Господа, — сказал он, — как мы кончили со Старовым — это наше дело, но я вам объявляю, что если вы позволите себе осуждать Старова, которого я не могу не уважать, то я приму это за личную обиду, и каждый из вас будет отвечать мне, как следует!» Знаменательность слов Пушкина и твердость, с которою были произнесены слова его, смутили молодежь, еще так недавно получившую в Вене одно легкое наружное образование и притом нисколько не знакомую с дымом пороха и тяжестью свинца. И вот молодежь начала извиняться, обещая вполне исполнить его желание. Пушкин вышел от Николетти победителем.
В. П. Горчаков. Воспоминание о Пушкине.
С того времени по 1831 год, находясь в одной армии и частях войск со Старовым, мы не раз вспоминали об этой встрече, и впоследствии, в пятидесятых годах, в продолжение двух лет, что Старов находился в Петербурге по своим делам, где и умер, мы как-то повели разговор о Пушкине и, кажется, по поводу нечаянно открытой им книги, лежавшей на столе у общего нашего знакомого. Ему было уже под семьдесят лет; тридцать два года после поединка он искренне обвинял себя и говорил, что это одна из двух капитальных глупостей, которые он сделал в жизни своей.
И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний.
Полковой или батальонный командир, кажется, подполковник Старков, по понятиям о чести, считал необходимым стреляться с обидчиком, а как противник Пушкина по танцам не решился на это сам, то начальник принял это дело на себя.
Стрелялись в камышах придунайских, на прогалине, через барьер, шагов на восемь, если не на шесть. Старков стрелял первый и дал промах. Тогда Пушкин подошел вплоть к барьеру и, сказав: «Пожалуйте сюда», — подозвал противника, не смевшего от этого отказаться; затем Пушкин, уставив пистолет свой почти в упор в лоб его, спросил: «Довольны ли вы?» Тот отвечал, что доволен. Пушкин выстрелил в поле, снял шляпу и сказал:
Подполковник Старков, Слава Богу, здоров.
Поединок был кончен, а два стиха эти долго ходили вроде поговорки…
В. И. Даль. Записки о Пушкине.
Пушкин… имел столкновение с командиром одного из егерских полков наших, замечательным во всех отношениях полковником С. Н. Старовым. Причина этого столкновения была следующая; в то время так называемое Казино заменяло в Кишиневе обычное впоследствии собрание, куда все общество съезжалось для публичных балов. В кишиневском Казино на то время еще не было принято никаких определенных правил; каждый, принадлежавший к так называемому благородному обществу, за известную плату мог быть посетителем Казино; порядком танцев мог каждый из танцующих располагать по произволу; но за обычными посетителями, как и всегда, оставалось некоторое первенство, конечно, ни на чем не основанное. Как обыкновенно бывает во всем и всегда, где нет положительного права, кто переспорит другого или как говорит пословица: «Кто раньше встал, палку взял, тот и капрал». Так случилось и с Пушкиным. На одном из подобных вечеров в Казино Пушкин условился с Полторацким и другими приятелями начать мазурку; как вдруг никому не знакомый молодой егерский офицер полковника Старова полка, не предварив никого из постоянных посетителей Казино, скомандовал кадриль, эту так называемую русскую кадриль, уже уступавшую в то время право гражданства мазурке и вновь вводимому контрадансу, или французской кадрили. На эту команду офицера по условию Пушкин перекомандовал: «Мазурку!» Офицер повторил: «Играй кадриль!» Пушкин, смеясь, снова повторил: «Мазурку!» — и музыканты, несмотря на то, что сами были военные, а Пушкин фрачник, приняли команду Пушкина, потому ли, что и по их понятиям был он не то, что другие фрачники, или потому, что знали его лично, как частого посетителя: как бы то ни было, а мазурка началась. В этой мазурке офицер не принял участия. Полковник Старое, несмотря на разность лет сравнительно с Пушкиным, конечно, был не менее его пылок и взыскателен, по понятиям того времени, во всем, что касалось хотя бы мнимого уклонения от уважения к личности, а потому и не удивительно, что Ста-ров, заметив неудачу своего офицера, вспыхнул негодованием против Пушкина и, подозвав к себе офицера, заметил ему, что он должен требовать от Пушкина объяснений в его поступке. «Пушкин должен, — заметил Старое, — по крайности, извиниться перед вами; кончится мазурка, и вы непременно переговорите с ним». Неопытного и застенчивого офицера смутили слова пылкого полковника, и он, краснея и заикаясь, робко отвечал полковнику: «Да как же-с, полковник, я пойду говорить с ним, я их совсем не знаю!» — «Не знаете, — сухо заметил Старов, — ну, так и не ходите; я за вас пойду», — прибавил он и с этим словом подошел к Пушкину, только что кончившему свою фигуру. «Вы сделали невежливость моему офицеру, — сказал Старов, взглянув решительно на Пушкина, — так не угодно ли вам извиниться перед ним, или вы будете иметь дело лично со мною». — «В чем извиняться, полковник, — отвечал быстро Пушкин, — я не знаю; что же касается до вас, то я к вашим услугам». — «Так до завтра, Александр Сергеевич». — «Очень хорошо, полковник». Они пожали друг другу руки и расстались. Мазурка продолжалась, одна
фигура сменяла другую, и никто даже не воображал на первую минуту о предстоящей опасности двум достойным членам нашего общества. Все разъехались довольно поздно. Пушкин и полковник уехали из последних. На другой день утром, в девять часов, дуэль была назначена: положено стрелять в двух верстах от Кишинева; Пушкин взял к себе в секунданты Н. С. Алексеева. По дороге они заехали к полковнику Липранди, к которому Пушкин имел исключительное доверие, особенно в делах такого рода, как к человеку опытному и, так сказать, весьма бывалому. Липранди встретил Пушкина поздравлением, что будет иметь дело с благородным человеком, который за свою честь умеет постоять и не будет играть честью другого…
В. П. Горчаков. Воспоминание о Пушкине.
Повод к столкновению Пушкина с Старовым рассказан в главных основаниях правильно. Вальс и мазурка — все равно, разве только одно, что тогда могло быть принято в соображение, есть то, что программа последовательных плясок была предварительно определена. В тот вечер я не был в клубе, но слышал от обоих противников и от многих свидетелей, и мне оставалось только сожалеть о моем отсутствии, ибо с 1812 году, будучи очень близко знаком с Старовым, я, может быть, и отсоветовал бы ему из пустяков начинать такую историю. Он сознался мне, что и сам не знает, как он все это проделал… В семь часов я был разбужен Пушкиным, приехавшим с Н. С. Алексеевым. Они рассказали случившееся. Мне досадно было на Старова, что он в свои лета поступил как прапорщик, но дела отклонить было уже нельзя, и мне оставалось только сказать Пушкину, что «он будет иметь дело с храбрым и хладнокровным человеком, непохожим на того, каким он, по их рассказам был вчера». Я заметил, что отзыв мой о Старове польстил Пушкину…
И. П. Липранди. Из дневника.Липранди выразил опасение, что очень может статься, что на этот день дуэль не будет окончена. «Это отчего же?» — быстро спросил Пушкин. «Да оттого, — отвечал Липранди, — что метель будет». Действительно, так и случилось: когда съехались на место дуэли, метель с сильным ветром мешала прицелу: противники дали по выстрелу и оба сделали промах; секунданты советовали было отложить дуэль до следующего дня, но противники с равным хладнокровием потребовали повторения; делать было нечего, пистолеты зарядили снова — еще по выстрелу, и снова промах; тогда секунданты решительно настояли, чтоб дуэль, если не хотят так кончить, была отложена непременно, и уверяли, что нет более зарядов. «Итак, до другого разу», — повторили оба в один голос. «До свидания, Александр Сергеевич!» — «До свидания, полковник!»…
В. П. Горчаков. Воспоминание о Пушкине.
…Первый барьер был в шестнадцать шагов; Пушкин стрелял первый и дал промах, Старов тоже и просил поспешить зарядить и сдвинуть барьер; Пушкин сказал: «И гораздо лучше, а то холодно». Предложение секундантов отложить было отвергнуто обоими. Мороз с ветром, как мне говорил Алексеев, затруднял движение пальцев при заряжении. Барьер был определен в двенадцать шагов, и опять два промаха. Оба противника хотели продолжить, сблизив барьер; но секунданты решительно воспротивились, и так как нельзя было помирить их, то поединок отложен до прекращения метели. Дрожки наши, в продолжение разговора догребли в город… Я отправился прямо к Старову… Я спросил его, как это пришло ему в голову сделать такое дурачество в его лета и в его положении? Он отвечал, что и сам не знает, как все это сошлось; что он не имел никакого намерения, когда подошел к Пушкину. «Да он, братец, такой задорный», — присовокупил он…
И. П. Липранди. Из дневника…На возвратном пути из-за города Пушкин заехал к Алексею Павловичу Полторацкому и, не застав его дома, оставил ему записку следующего содержания:
Я жив,
Старов
Здоров,
Дуэль не кончен.
…Полторацкому вместе с Алексеевым пришла мысль помирить врагов, которые по преимуществу должны быть друзьями. И вот через день эта добрая мысль осуществилась. Примирители распорядились этим делом с любовью. По их соображениям, им не следовало уговаривать того или другого явиться для примирения первым; уступчивость этого рода, по свойственному соперникам самолюбию, могла бы помешать делу; чтоб отклонить подобное неудобство, они избрали для переговоров общественный дом ресторатора Николетти, куда мы нередко собирались обедать и где Пушкин любил играть на бильярде. Без дальнего вступления со стороны примирителей и недавних врагов примирение совершилось быстро. «Я вас всегда уважал, полковник, и потому принял предложение, — сказал Пушкин. «И хорошо сделали, Александр Сергеевич, — ответил Старов, — этим вы еще больше увеличили мое уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете». Эти слова искреннего привета тронули Пушкина, и он кинулся обнимать Старова. Итак, в сущности, все дело обделалось, как можно было ожидать от людей истинно благородных и умеющих уважать друг друга. Но так называемая публика, всегда готовая к превратным толкам, распустила с чего-то иные слухи: одни утверждали, что Старов просил извинения; другие то же самое взвалили на Пушкина, а были и такие храбрецы на словах, …которые втихомолку твердили, что так дуэли не должны кончаться.
Дня через два после примирения Пушкин как-то зашел к Николетти и, по обыкновению, с кем-то принялся играть на бильярде. В той комнате находилось несколько человек туземной молодежи, которые, собравшись в кружок, о чем-то толковали вполголоса, но так, что слова их не могли не доходить до Пушкина. Речь шла об его дуэли со Старовым. Они превозносили Пушкина и порицали Старо-ва. Пушкин вспыхнул, бросил кий и прямо и быстро подошел к молодежи. «Господа, — сказал он, — как мы кончили со Старовым — это наше дело, но я вам объявляю, что если вы позволите себе осуждать Старова, которого я не могу не уважать, то я приму это за личную обиду, и каждый из вас будет отвечать мне, как следует!» Знаменательность слов Пушкина и твердость, с которою были произнесены слова его, смутили молодежь, еще так недавно получившую в Вене одно легкое наружное образование и притом нисколько не знакомую с дымом пороха и тяжестью свинца. И вот молодежь начала извиняться, обещая вполне исполнить его желание. Пушкин вышел от Николетти победителем.
В. П. Горчаков. Воспоминание о Пушкине.
С того времени по 1831 год, находясь в одной армии и частях войск со Старовым, мы не раз вспоминали об этой встрече, и впоследствии, в пятидесятых годах, в продолжение двух лет, что Старов находился в Петербурге по своим делам, где и умер, мы как-то повели разговор о Пушкине и, кажется, по поводу нечаянно открытой им книги, лежавшей на столе у общего нашего знакомого. Ему было уже под семьдесят лет; тридцать два года после поединка он искренне обвинял себя и говорил, что это одна из двух капитальных глупостей, которые он сделал в жизни своей.
И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний.
«Между прочим, — записывает М. И. Семевский рассказ Алексея Вульфа, — надо и то сказать, что Пушкин готовился одно время стреляться с известным, так называемым американцем Толстым». (Толстой Федор Иванович — граф, участник Отечественной войны 1812 года, отставной гвардейский офицер, авантюрист, бретер и карточный игрок, послуживший прототипом Грибоедову и Льву Толстому. — Ред.)… Где-то в Москве Пушкин встретился с Толстым за карточным столом. Была игра. Толстой передернул. Пушкин заметил ему это. «Да я и сам это знаю, — отвечал ему Толстой, — но не люблю, чтобы это мне замечали». Вследствие этого Пушкин намеревался стреляться с Толстым и вот, готовясь к этой дуэли, упражнялся со мною в стрельбе из пистолета…»О том, откуда идет долгая история взаимной вражды Федора Толстого и Пушкина, говорят разно. Пушкин и сам, вероятно, толком не знал, за что же конкретно не любить ему Толстого. «Сказывают, что он написал на меня что-то ужасное».
Что ж такого ужасного написал Толстой? Об этом можно узнать, не слишком подробно правда, из дневника кишиневского знакомца Пушкина, военного топографа Ф. Н. Лугинина:
«Носились слухи, что его (Пушкина. — Ред.) высекли в Тайной канцелярии, но это вздор. В Петербурге имел он за это дуэль. Также в Москву этой зимой хочет он ехать, чтоб иметь дуэль с одним графом Толстым, Американцем, который главный распустил эти слухи…»
В тогдашнем обществе граф Федор Толстой аттестовался личностью «необыкновенной, преступной и причудливо привлекательной». Кличку свою — «Американец» — получил он за то, что, будучи участником плавания Крузенштерна, был высажен за провинность на Алеутские острова… Это одна из тех русских по характеру личностей, которым было тесно в рамках своего времени. Известный задира, дуэлянт и картежник, от отличался необычайной храбростью и страстью к приключениям.
«На корабле (у Крузенштерна), — вспоминает племянница Толстого, известная мемуаристка М. Ф. Каменская, — Федор Иванович придумывал непозволительные шалости. Сначала Крузенштерн смотрел на них сквозь пальцы, но потом пришлось сажать его под арест. Но за каждое наказание он платил начальству новыми выходками, он перессорил всех офицеров и матросов, да как перессорил! Хоть сейчас на ножи! Всякую минуту могло произойти несчастье, а Федор Иванович потирал себе руки. Старичок корабельный священник был слаб на вино, Федор Иванович напоил его до положения риз и, когда священник как мертвый лежал на палубе, припечатал его бороду сургучом к полу казенной печатью, украденной у Крузенштерна. Припечатал и сидел над ним; а когда священник проснулся и хотел приподняться, Федор Иванович крикнул: «Лежи, не смей! Видишь казенная печать!» Пришлось бороду подстричь под самый подбородок…»
Вот что пишет о Толстом известный Фаддей Булгарин: «Вмешавшись в спор Крузенштерна с капитаном Лисянским, Толстой довел доброго и скромного Крузенштерна до того, что тот вынужден был оставить Толстого в наших Американских колониях, и не взял его с собою на обратном пути в Россию. Толстой пробыл некоторое время в Америке, объездил от скуки Алеутские острова, посетил дикие племена Колошей, с которыми ходил на охоту, и возвратился через Петропавловский порт сухим путем в Россию. С тех пор его прозвали Американцем. Дома он одевался по-алеутски, и стены его были увешаны оружием и орудиями дикарей, обитающих с нашими Американскими колониями… Толстой рассказывал, что Колоши предлагали ему быть их царем».
М. Ф. Каменская добавляет к этому:
«Судя по рассказам Федора Ивановича, он и на острове продолжал бедокурить, живя с дикарями, пока какой-то благодетельный корабль не подобрал его — татуированного с головы до ног».
И вот житейские пути двух столь незаурядных людей пересеклись, и добром это кончиться не могло.
Пушкин не сомневался в том, что его ссора с Толстым кончится дуэлью; он считал, что должен «очиститься», как он писал Вяземскому. Поэтому, живя в Михайловском, упражнялся в стрельбе из пистолета и, имея в виду именно Толстого, говорил Вульфу: «Этот меня не убьет, а убьет белокурый, ведьма врать не станет». То, что противник был серьезный — уже убил на дуэли одиннадцать человек Пушкин знал.
Тем не менее, в первый же день своего приезда в Москву из Михайловского он посылает друга своего С. А. Соболевского к Толстому передать вызов. Общим друзьям, однако, удалось их тогда помирить. Граф Федор Толстой даже посредником был в сватовстве Пушкина к Н. Н. Гончаровой. Именно ему удалось довести это сватовство до успеха. Надо сказать все же, что это стало очередным роковым достижением Федора Толстого…
Николай Тургенев, один из руководителей Союза Благоденствия, член северного общества. В июне 1826 года Пушкин вызвал Тургенева на дуэль, потому что он ругал поэта за последние эпиграммы против правительства. Но потом Пушкин просил письменно извинения у Николая Тургенева.
Часто ездивши в Псков, он на каждой станции писал четверостишие; одно из этих четверостиший чуть не закончилось дуэлью. Пушкин нашел на станции камер-юнкера графа Хвостова, читающего книгу, по стенам ползало множество тараканов, вдобавок в дверь влезла свинья. Пушкин написал:В гостиной свиньи, тараканы и камер-юнкер граф Хвостов.
В натуре было действительно так, но это не понравилось Хвостову в стихе. Уж не помню, как их помирили.
Н. А. Маркевич. Из воспоминаний.
За год до рокового поединка с Дантесом-Геккереном Пушкин имел столкновение, которое едва не привело его тоже к поединку. Этот раз повод был литературный. История относится к началу 1836 года. В это время Пушкин уже получил высочайшее разрешение издать четыре книги литературного журнала под заглавием «Современник», которым рассчитывал он поправить расстроенные вполне денежные дела свои. Он занят был составлением первой книги… Лучшие силы тогдашней словесности — Жуковский, Гоголь, князь Вяземский, князь Козловский, А. И. Тургенев — доставили ему свои произведения; но не дремали и враги, которых он нажил себе не только в высшем обществе, но также и в ведомстве цензурном, находившемся под управлением графа Уварова, перед тем жестоко оскорбленного известною эпиграммою «В Академии наук» и помещением в «Московском наблюдателе» великолепных стихов «На выздоровление Лукулла». «Московский наблюдатель» был немедленно запрещен, и стеснения грозили только что нарождавшемуся «Современнику»…В это тревожное для Пушкина время явился к нему неизвестный нам писатель с своим стихотворным переводом Виландовой поэмы «Вастола». Пушкин был необыкновенно участлив и сердоболен. Помог ли он переводчику «Вастолы» своими поправками или только имел слабость дать свое имя, мы не знаем; только в самом начале 1836 года на заглавном листе плохой книжонки усмотрены магические слова: «издал А. Пушкин». Заправитель единственного тогда большого журнала «Библиотеки для чтения» Сенковский, естественно опасавшийся от «Современника» убыли в числе своих подписчиков, немедленно воспользовался неосторожностью поэта и в первой же книжке «Библиотеки для чтения» на 1836 год поместил сначала такую заметку:
«Важное событие! А. Пушкин издал новую поэму под заглавием «Вастола или Желания сердца Виланда». Мы ее не читали и не могли достать; но говорят, что стих ее удивителен. Кто не порадуется новой поэме Пушкина? Истекший год заключился общим восклицанием: «Пушкин воскрес».
Вслед за этими строками в «Литературной летописи» журнала появился разбор «Вастолы»… как образец злостного умения дразнить противника…
П. И. Бартенев. О Пушкине
Автором злополучного для Пушкина перевода был шестидесятилетний среднего достоинства литератор Ефим Петрович Люценко, которого Пушкин помнил с лицейских лет: четверть века тому назад Ефим Петрович служил секретарем правления Лицея. Не сумев найти издателя для своего перевода, Люценко обратился к поэту за помощью. Пушкин попытался помочь ему через своего лицейского товарища М. Корфа, но эти попытки оказались безуспешными. Тогда, чтобы ускорить дело, поэт разрешил поставить на титульном листе «Вастолы» свое имя в качестве издателя. Неизвестно, каково было дальнейшее участие поэта в издании этого перевода, но дело действительно сдвинулось с места, и в последних числах 1835 года перевод вышел в свет. Однако великодушием Пушкина злоупотребили. Книга вышла без указания имени переводчика, но с подзаголовком: «издано Пушкиным», так что читатели могли подумать, будто перевод сделан самим поэтом. Этим казусом и воспользовался Сенковский, чтобы нанести удар издателю «Современника» как раз в тот момент, когда поэт собирался объявить подписку на свой журнал.
Надев маску наивного и простодушного критика, Сенковский в своей рецензии пишет: «Некоторые намекают, что «Вастола» переведена каким-то бедным литератором, что Александр Сергеевич только дал ему напрокат свое имя, для того, чтобы лучше покупали книгу…» и тут же с пафосом восклицает: «Мы с негодованием отвергаем подобные намеки… Пушкин не станет обманывать публику двусмысленностями. Он охотно вынет из своего кармана тысячу рублей для бедного, но обманывать не станет ни вас, ни меня… невозможно! Невозможно! Не говорите мне даже этого! Не поверю…» Продолжая ерничать и играть оскорбительными намеками, Сенковский дает понять читающей публике, что поэт совершил поступок, не достойный благородного человека. Издатель «Библиотеки для чтения» бросает тень и на репутацию Пушкина-поэта. Цитируя тяжеловесные вирши Люценко, он издевательски заявляет: «…не сомневаюсь, что это стихи Пушкина. Пушкин дарит нас всегда такими стихами, которым надобно удивляться не в том, так в другом отношении…»
Сенковский ссылается на мнение читателя, будто бы им слышанное в книжной лавке Смирдина: «Да кто, кроме Пушкина, в состоянии написать у нас такие стихи?» Рецензент заключает статью следующими словами: «Вастола», мы уверены, действительно его творение. Это его стихи. Удивительные стихи!»
Расчет Сенковского был безошибочен: он знал, на что «клюнет» широкая публика, и стремился убедить ее в том, что поэт не уважает своих читателей. Лишь два месяца спустя Пушкин получил возможность ответить… его ответ, помещенный в первом номере «Современника», был очень сдержанным по тону: в нем не было упомянуто ни имя Сенковского, ни даже название журнала.
Но в те дни, когда Пушкин впервые познакомился с рецензией на «Вастолу», он был просто вне себя. Поэт уже давно перестал обращать внимание на «журнальные враки», но статья Сенковского заключала в себе не только литературные нападки, она бросала тень на его честь. Вот почему она задела его так больно. И Пушкин понимал, что при огромном тираже «Библиотеки» оскорбительные инсинуации Сенковского так или иначе повлияют на мнение широкого круга читателей, тех самых, которых поэт надеялся видеть подписчиками «Современника».
С. Л. Абрамович. Пушкин: последний год.
Эта ядовитая выходка достигла своей цели: она раздразнила Пушкина и сделалась предметом толков и пересудов. В числе светских приятелей Пушкина жил тогда в Петербурге богатый молодой человек Семен Семенович Хлюстин, родной племянник известного американца, Ф. И. Толстого, получивший за границею отличное образование, ученик известного педагога Эванса, участник Турецкой войны 1828—1829 гг., потом подобно И. И. Пущину служивший в Москве надворным судьею и пользовавшийся видным положением в обществе. С Гончаровыми он был давно знаком по Калужской деревенской жизни. Из одного письма Пушкина к его жене видно, что сия последняя прочила Хлюстина в супруги сестре своей.
Раздосадованный Сенковским Пушкин неосторожно поговорил с Хлюстиным.
П. И. Бартенев. О Пушкине.…Я только приводил в разговоре замечания г. Сеньковского, смысл которых состоял в том, что вы «обманули публику». Вместо того, чтобы видеть в этом с моей стороны простое повторение или ссылку, вы нашли возможным почесть меня за отголосок г. Сеньковского; вы в некотором роде сделали из нас соединение, которое закрепили следующими словами: «Мне всего досаднее, что эти люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев, каков Сеньковский…» Оскорбление было довольно ясное: вы делали меня участником «нелепостей свиней и мерзавцев»… Я отказываюсь от приобщения меня к «свиньям и мерзавцам». Соглашаясь таким образом, и против воли моей, сказать вам, что вы «обманываете публику» (литературно, потому что все время шел разговор о литературе), наибольшее, что я делал — это только обиду литературную. Ею я отвечал и давал себе удовлетворение за обиду личную… А между тем и после этого вы все-таки обратились ко мне со словами, возвещавшими фешенебельную встречу: «Это через чур», «это не может так окончиться», «мы увидим» и т. д. Я ждал доселе исхода этих угроз. Но так как я не получил от вас никаких известий, то теперь мне следует просить от вас удовлетворения:
1) в том, что вы сделали меня участником в нелепостях свиней и мерзавцев.
2) в том, что вы обратились ко мне с угрозами (равнозначащими вызову на дуэль), не давая им далее ходу.
3) в неисполнении относительно меня правил, требуемых вежливостью: вы не поклонились мне, когда я уходил от вас.
С. С. Хлюстин — Пушкину. 4 февраля 1836 г.
…Я не помню, чтобы вы приводили какую-либо ссылку из той статьи. Заставило же меня объясняться, может быть, с излишнею горячностью, ваше замечание, что я напрасно накануне принял к сердцу слова Сеньковского. Я вам отвечал: «Я не сержусь на Сеньковского; но мне нельзя не досадовать, когда порядочные люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев». Вас отождествлять с свиньями и мерзавцами — несомненно нелепость, которая не могла ни прийти мне в голову, ни даже сорваться с языка моего при всем жару спора… Что касается до того, что я невежливо не поклонился вам, когда вы уходили, прошу вас верить, что была рассеянность совершенно невольная и в которой я от всего сердца прошу вас меня извинить…
Пушкин — С. С. Хлюстину. 4 февраля 1836 г.
…прося вас принять на себя труд припомнить включенные в мое письмо три пункта, которыми я счел себя вами оскорбленным, я имею честь отвечать вам, что по третьему я считаю себя вполне удовлетворенным.
Относительно же первого, уверений, вами даваемых, что у вас не было и мысли приобщить меня к ев… и проч., мне недостаточно…
С. С. Хлюстин — Пушкину. 4 февраля 1836 г.
О дальнейшем ходе событий мы можем только догадываться… Вероятно, Соболевскому (которому Пушкин поручил посредничество в этом деле. — Ред.) удалось остановить Хлюстина и убедить его пойти навстречу пожеланиям поэта. Пушкин явно сожалел о своей несдержанности (это видно из его письма) и охотно пошел на примирение. На сей раз дело до барьера не дошло.
Достоверно известно только одно: несколько дней спустя Пушкин — в знак того, что недоразумение между ними исчерпано, — сделал С. С. Хлюстина своим доверенным лицом в еще одном деле чести, на этот раз касающемся В. А. Соллогуба.
С. Л. Абрамович. Пушкин: последний год.
http://www.boldinomuzey.ru/
Добавить комментарий