Исчезнувшая греза Михаила Врубеля. Михаил Врубель: «Никогда не разговаривайте с неизвестными!»
Воскресенье, Апрель 16, 2017 , 07:04 ПП
Летящие волосы, полупрозрачные одежды. Ее огромные глаза неподвижно смотрели в летнее московское…
Летящие волосы, полупрозрачные одежды. Ее огромные глаза неподвижно смотрели в летнее московское небо. Но как подняться в облака, если лежишь на пыльном, раскаленном солнцем асфальте?
Стоящие тут же, на ступеньках портика Большого театра искусствоведы попеременно бросали изумленные взгляды то на распластанное на земле гигантское ветхое полотнище, то на фасад «Метрополя». Было очевидно: изрядно подпорченный холст является двойником майоликового панно «Принцесса Греза», венчающего фасад здания гостиницы по Театральному проезду.
Чтобы развернуть находку, пришлось перекрыть автомобильное движение на Театральной площади. Впрочем, в 1956 году называлась она еще площадью имени Свердлова. Через год столица собиралась принимать Всемирный фестиваль молодежи и студентов, и центр города активно расчищали и реконструировали. На задворках Большого театра пустили на слом невзрачный сарайчик-пристройку. Когда разбирали сложенную там рухлядь, среди пыльных декораций обнаружили свернутый в рулон холст огромных размеров, похожий на театральный задник. Позвали декораторов из Большого, но те в недоумении разводили руками: дескать, не наше. Решили было выкинуть, но тут кто-то, случайно отвернув край холста, заметил в углу поблекшую от времени подпись «Врубель». Кинулись к специалистам из Третьяковской галереи.
Те объяснили: для того чтобы определить ценность находки, ее необходимо развернуть. Но где? Вот и решили: прямо у ступеней Большого театра, благо погода позволяла. С неимоверным трудом рулон весом чуть ли не в полтонны десяток дюжих мужиков выволокли на площадь, расстелили, и сомнений не осталось: на асфальте лежит врубелевская «Принцесса Греза»…
«Черт бы побрал этот Нижний с его ярмаркой! — Поезд на Москву уходил за полночь, и , сидя в станционном буфете, приканчивал смирновский штоф. Сколько раз давал себе зарок не злоупотреблять горячительным, но… — Черт бы побрал эту ярмарку, Мамонтова, академию и «Принцессу Грезу»! Нет, пожалуй, на принцессу сердиться не стоит. Она принадлежит ему и никому больше». Странное, ни на кого не похожее сказочное существо, в котором по велению судьбы нынешней весной 1896 года сосредоточились все надежды художника. А выставка и интриги, что плетутся вокруг его имени, скандал с участием высоких особ — все суета и тлен.
Бежавший в Москву художник оказался прав: из всей огромной Всероссийской выставки, приуроченной к коронационным праздникам в честь восшествия на престол Николая II и длившейся четыре месяца, запомнились всего два ярких события: тюлень Васька и скандальное панно Михаила Врубеля.
Оцинкованный чан, где плескался Васька, установили при входе в павильон «Крайний Север» по инициативе Саввы Мамонтова. Человек широчайших интересов и возможностей, он откликнулся на просьбу друга, министра финансов Сергея Юльевича Витте, который накануне открытия выставки решил срочно добавить к девятнадцати имеющимся павильонам двадцатый — отдел Крайнего Севера. Савву Ивановича официально назначили его заведующим. Васька на лету ловил бросаемых ему рыбин и в благодарность урчал что-то похожее на «ур-р-ра», отчего восхищенная публика прозвала тюленя говорящим.
Рядом раскинулся павильон художественного отдела, в котором разместили полотна уважаемых мастеров. Незадолго до открытия Мамонтов при встрече с Витте обратил внимание министра на то, что под крышей длинного высокого зала образовались два огромных пустых «окна», которые необходимо чем-то заполнить. Мамонтов предложил быстренько заказать какому-нибудь художнику пару декоративных панно. Витте идею одобрил. Савва Иванович недолго раздумывал о кандидате: лучшим живописцем России он почитал Михаила Врубеля. Тот предложил два сюжета — русскую былину «Вольга и Микула Селянинович» и романтическую средневековую легенду о любви трубадура из Прованса к принцессе Мелисинде. Мамонтов задумался: Микула прекрасно иллюстрировал идею величия Руси, ради которой затевалась выставка, а вот появление здесь неведомой принцессы из феодальной Франции вызвало сомнения… Но в итоге он согласился и со вторым сюжетом, правда с условием: героиню наречем не Мелисиндой, а Грезой — в русском переводе новая модная пьеса Эдмона Ростана называлась «Принцесса Греза».
«Принцессу Грезу», написанную французским драматургом в1895 году, сразу начали репетировать на русском языке в стихотворном переводе Татьяны Щепкиной-Куперник в петербургском суворинском театре. Впрочем, его владелец Алексей Суворин от идеи не был в восторге и, сидя на репетициях, то и дело сердито стучал своей неизменной палкой об пол, восклицая на весь зал: «Какой-то дурак едет к какой-то дуре на каком-то дурацком корабле, а девчонки воображают, что от этого весь Петербург с ума от восторга сойдет!» Девчонками он называл юную переводчицу и ее подругу актрису Лидию Яворскую, исполнявшую роль Мелисинды. Сюжет пьесы, как и легенды, оказался незатейлив: принц-трубадур из Прованса Жофруа Рюдель полюбил принцессу триполийскую Мелисинду, услыхав о ней от пилигримов и ни разу ее не видя, отправился к предмету страсти по морю. Не достигнув Триполи, тяжело заболел, и явившаяся на корабль Мелисинда приняла его последний вздох. В тоске принцесса раздала все свое богатство и ушла в монастырь.
В успех постановки действительно верили только «принцесса» — прима Лидия Яворская да Татьяна Щепкина-Куперник, получившая «благословение» от самого Ростана. В труппе злословили: верно, неспроста эти две выскочки изо всех сил продвигают явно слабую пьесу мэтра — все знали, как француз охоч до прекрасного пола. А потом выяснилось, что Яворская заказала себе костюм в том же парижском ателье, что и Сара Бернар, игравшая Мелисинду в парижской постановке. «Костюм-то можно у Сары скопировать, а вот талант нельзя…» — шипели вокруг.
Вскоре назначенный руководством театра режиссер попросту умыл руки. Кому в наше время нужны сказки? Ему уж точно заранее провальная постановка ни к чему! В итоге ставить пьесу пришлось Яворской и Щепкиной-Куперник. Поскольку денег на спектакль барышням не дали, декорации набирали из старья, для обстановки дворца принцессы тащили все, что могли позаимствовать в гостиных знакомых — тут взяли подушку, там драпировку, вазу или статуэтку. Наконец четвертого января 1896 года состоялась премьера.
— Вот видите, Алексей Сергеевич, — радовалась Татьяна, — дурацкий-то корабль понравился!
— Не ожидал. Никак не ожидал, признаюсь! — отвечал Суворин. — Что делать, и на старуху бывает проруха!
Кто бы мог подумать, что этот «примитив» ждет оглушительный успех у декадентствующей петербургской публики. Не потому ли, что каждый в глубине души ждет свою Грезу — надежду на то, что все корабли рано или поздно приплывут к берегам, где их ждет счастье?
Грезу сорокалетнего Врубеля звали Надеждой. Он, как и трубадур Рюдель, полюбил ее, еще не видя. В декабре 1895 года Мамонтов вызвал Михаила Александровича из Москвы в Петербург оформить вместо заболевшего Константина Коровина оперную постановку «Гензель и Гретель».
Он стоял в полутемном зале театра, примериваясь к освещению и перспективе, и вдруг услышал сопрано хрустальной чистоты. Надежда Забела, репетировавшая партию Гретель, вздрогнула от неожиданности, когда худощавый незнакомец подбежал к ней и принялся целовать руку, повторяя: «Прелестный голос!» Кто-то из актеров шепнул ей: «Наш художник Михаил Александрович Врубель. Хоть и экспансивный, но вполне порядочный».
Еще до наступления вечера он сделал ей предложение. По гримеркам недоуменно шушукались: и что только нашел в этой невзрачной Забеле? Чопорный перестарок — двадцать семь лет, разве что на деньги позарился. Все знали, что мамонтовская прима имеет приличный доход с родового поместья, могла бы и без пения жить припеваючи…
Второго января 1896 года состоялась премьера оперы «Гензель и Гретель», а через два дня был в суворинском театре на премьере «Принцессы Грезы». И для него все сошлось: Надежда Забела, конечно, не могла знать, что стала для Врубеля его Грезой, надеждой на иную, лучшую жизнь.
Начиная класть первые мазки на мамонтовском панно, он уже точно знал, что у его Грезы будут тонкие руки, длинная шея, чуть вытянутое узкое лицо и карие глаза Забелы. Как он угадал? Ведь Наде обычно и доставались роли эфемерных существ — русалок, сказочных птиц…
Она ответила Михаилу, что подумает над его предложением о замужестве, если Врубель напишет акварелью ее портрет в роли Гретель. Только-то? Да он согласен до конца жизни писать ее одну! «Милый мой, не думаю, что ваши заказчики будут счастливы», — у Забелы в жизни оказался низкий грудной голос. И нежный, чуть кокетливый взгляд.
Та, другая, ни разу не посмотрела на него так… Сколько он рисовал ее, точно стремясь присвоить, удержать, замуровав навечно в холсте! Как говорил через много лет, то была далекая «весна его жизни»
В 1884 году он, двадцатисемилетний студент Академии художеств, влюбился в Эмилию Прахову, киевскую светскую даму, жену своего заказчика. Адриан Викторович Прахов, историк искусства и археолог, пригласил в Киев ученика своего друга, профессора Академии художеств. Врубель получил заказ написать четыре образа в Кирилловской церкви для задуманного Праховым мраморного иконостаса в византийском стиле, а также отреставрировать, а точнее — заново воссоздать храмовые фрески.
Тридцатичетырехлетняя Эмилия Львовна, мать троих детей, слыла в Киеве дамой, не обладавшей классической красотой, но обаятельно эксцентричной и аристократически непринужденной. Лишь немногие знали, что в семейной жизни Эмилия Львовна очень несчастна. Михаил же сразу угадал затаенную печаль в глубине ее необыкновенных глаз, о которых кто-то сказал: «Казалось, что она в голубых очках».
Устав от измен любвеобильного мужа, Эмилия Львовна не раз порывалась уйти, но друзья уговаривали одуматься. Она возвращалась, запиралась в своих комнатах и несколько дней яростно играла на рояле, пока гнев и обида не улягутся. В городе судачили, что Эмилия на загулы супруга отвечает тем же, но Врубелю в это не верилось.
При входе в ее гостиную у пылкого студента начинало бешено колотиться сердце. Однажды в порыве отчаяния Михаил нанес себе несколько ножевых ран — порезы немного уняли душевную боль.
Врубель подарил Эмилии картину «Восточная сказка», но та отказалась ее принять, уговаривала показать известному меценату Терещенко, уверяя, что работа заслуживает экспозиции на публике. Влюбленный у нее на глазах разорвал картину. Через несколько дней принес извинения за недопустимую горячность, а она вернула разорванные куски, на основе которых Врубель позже написал второй вариант.
Профессора Прахова поначалу забавляло столь преданное поклонение молодого художника его жене. «А с чего бы она понравилась мне, если бы никому не нравилась?» — со смехом заявил он однажды в компании. Однако со временем неотлучно следовавший за Эмилией Врубель стал раздражать Прахова, и он задался целью деликатно избавиться от него. Адриан Викторович предложил за свой счет отправить Михаила в Италию познакомиться с византийской классикой, заметив, что работать над эскизами для храма можно продолжить в Венеции. Эмилия Львовна мужа поддержала.
В поездку Врубель взял ее фотографию и в образ Богоматери для Кирилловской церкви вложил все свои неразделенные чувства и страдания от разлуки. Сходство святого лика с госпожой Праховой было очевидным.
Перезимовав в Венеции, Михаил вернулся в Киев. Первым делом наведался к Праховым и объявил супругам о своем намерении жениться на Эмилии Львовне. Те не знали, как реагировать, — то ли посмеяться, то ли выставить сумасброда за дверь. Между тем чувство Врубеля не остывало. Адриан Викторович стал даже немного побаиваться такого накала страсти и старался сталкиваться с художником как можно реже. Не рада была водевильному повороту сюжета и его жена. Два месяца Михаил еще тешил себя несбыточными надеждами, а летом 1885 года с разбитым сердцем уехал из Киева.
…С тех пор минуло одиннадцать лет, и теперь все иначе. Он с жаром кинулся в Нижний выполнять заказ Мамонтова. Два панно, каждое по сто квадратных метров, за три месяца? Для него сейчас нет ничего невозможного. Если Надя даст согласие на брак, деньги придутся очень кстати, а Савва Иванович обещал целых пять тысяч рублей.
Однако дорогой в Нижний Врубеля все-таки терзали сомнения. У нее все есть: красота, талант, известность, средства — а что он может предложить? Надежде уже напели, что ухажер не прочь приложиться к бутылке, зарабатывает от случая к случаю, а получив за заказ крупную сумму, тотчас же спускает деньги на пустяки. И ведь не лгут, что самое скверное. Но без Нади ему теперь нельзя. Врубель со всей серьезностью заявил Забеле перед отъездом в Нижний: если не выйдет за него, он покончит жизнь самоубийством…
Часами Михаил писал, стоя на высоких подмостках в художественном павильоне. Время от времени слезал по зыбкой лестнице вниз, чтобы посмотреть на всю работу целиком, затем снова поднимался, стирал свежие мазки тряпкой, что-то подправлял. Внизу кипела работа, грохотали молотками плотники, сколачивая стенды, бродили участники выставки, приехавшие проследить за развеской своих картин. «Наивно, дико…» — довольно бесцеремонно высказывались они о незаконченном полотне Врубеля. Но нелестное мнение собратьев по цеху мало задевало, мысли его витали далеко от Нижнего, он пришел к уверенности: Надя обязательно согласится.
А вскоре грянул скандал. Как позже выяснилось, Савва Иванович допустил существенный просчет. Получив карт-бланш от всесильного Витте, не пожелал согласовывать свои действия с заведующим художественным павильоном академиком Альбертом Бенуа. «Панно Врубеля чудовищны, необходимо убрать, ждем жюри», — вскоре телеграфировал Бенуа в Петербург. Он, приверженец классической традиции, отказывался принимать врубелевскую живопись, понимая также, что картины других мастеров, развешенные по стенам, просто потеряются в соседстве с громадными панно.
Комиссия из членов академии прибыла третьего мая и сочла невозможным оставить холсты Врубеля в художественном павильоне. Мамонтов уговаривал Михаила не обращать внимания на интриги и продолжать работу, сам же отправился к Витте объяснять, что комиссия имеет право только на отбор произведений для экспозиции, оформление павильона — вне ее полномочий. Фактически академики самовольно отменяют решения руководства выставки, то есть самого Сергея Юльевича. Министр обратился к государю — комиссию отозвали. Но семнадцатого мая в дело о врубелевских панно вступил президент Академии художеств великий князь Владимир Александрович. От его имени Витте сообщили, что запретительное решение — правильное.
Когда двадцать второго мая, за шесть дней до открытия выставки, Врубель покидал Нижний, оба панно еще висели в павильоне. Их сняли и унесли уже без него. Конечно, Мамонтов заплатил Михаилу обещанный гонорар, но суть от этого не менялась: он негодный художник! Вдобавок оказался в центре скандала. Во всех газетах пишут о дрязгах на выставке в Нижнем. И Надя это прочтет!
После отъезда живописца панно скатали в рулоны и переправили в Москву. Мамонтов настаивал, чтобы Врубель завершил работу: «Греза» практически написана, а над «Микулой» еще трудиться и трудиться. Художник не желал о них ничего слышать и переключился на исполнение другого частного заказа. Савва Иванович между тем договорился с Поленовым и Коровиным, что те под руководством Врубеля закончат «Микулу», а потом насел на Михаила и убедил-таки спешно доработать «Грезу».
«Принцессу Грезу» расстелили на полу в сарае при московском гончарном заводе Мамонтова. В его доме на Садовой-Спасской над «Микулой» трудились Поленов с Коровиным. Выставка в Нижнем уже давно открылась, но все ожидали главного события, назначенного на пятнадцатое — семнадцатое июля: появления там Николая II с супругой.
Незадолго до высочайшего визита Альберт Бенуа получил телеграмму от Витте: государь захотел увидеть работы Врубеля, «а посему повелеть соизволил, чтобы оба панно были выставлены в художественном отделе к его приезду, вследствие сего предлагаю вам немедленно войти в соглашение с Мамонтовым и Врубелем».
К пятнадцатому июля оба законченных панно висели на прежнем месте в павильоне, Бенуа предписали добавить в экспозицию еще около десятка произведений Врубеля. Казалось — победа! Но нет. Государю творчество художника не понравилось. А тюлень Васька понравился, о нем он якобы написал в своем дневнике.
По счастью, Врубеля на выставке, длившейся четыре месяца, не было. Надежда согласилась выйти за него, и молодожены поехали в Женеву — там на лечении находилась вместе с матерью младшая сестра Забелы.
Они повенчались двадцать восьмого июля 1896 года в православном храме и тотчас отправились в Люцерн, где провели медовый месяц в пансионе с видом на озеро. Забыто злосчастное панно, все дрязги. Все забыто. Его Греза наконец-то пришла на корабль! Можно ли быть счастливее, чем они? Михаил запретил себе думать об этом — ведь счастье легко спугнуть…
Когда двадцать второго мая, за шесть дней до открытия выставки, Врубель покидал Нижний, оба панно еще висели в павильоне. Их сняли и унесли уже без него. Конечно, Мамонтов заплатил Михаилу обещанный гонорар, но суть от этого не менялась: он негодный художник! Вдобавок оказался в центре скандала. Во всех газетах пишут о дрязгах на выставке в Нижнем. И Надя это прочтет!
После отъезда живописца панно скатали в рулоны и переправили в Москву. Мамонтов настаивал, чтобы Врубель завершил работу: «Греза» практически написана, а над «Микулой» еще трудиться и трудиться. Художник не желал о них ничего слышать и переключился на исполнение другого частного заказа. Савва Иванович между тем договорился с Поленовым и Коровиным, что те под руководством Врубеля закончат «Микулу», а потом насел на Михаила и убедил-таки спешно доработать «Грезу».
«Принцессу Грезу» расстелили на полу в сарае при московском гончарном заводе Мамонтова. В его доме на Садовой-Спасской над «Микулой» трудились Поленов с Коровиным. Выставка в Нижнем уже давно открылась, но все ожидали главного события, назначенного на пятнадцатое — семнадцатое июля: появления там Николая II с супругой.
Незадолго до высочайшего визита Альберт Бенуа получил телеграмму от Витте: государь захотел увидеть работы Врубеля, «а посему повелеть соизволил, чтобы оба панно были выставлены в художественном отделе к его приезду, вследствие сего предлагаю вам немедленно войти в соглашение с Мамонтовым и Врубелем».
К пятнадцатому июля оба законченных панно висели на прежнем месте в павильоне, Бенуа предписали добавить в экспозицию еще около десятка произведений Врубеля. Казалось — победа! Но нет. Государю творчество художника не понравилось. А тюлень Васька понравился, о нем он якобы написал в своем дневнике.
По счастью, Врубеля на выставке, длившейся четыре месяца, не было. Надежда согласилась выйти за него, и молодожены поехали в Женеву — там на лечении находилась вместе с матерью младшая сестра Забелы.
Они повенчались двадцать восьмого июля 1896 года в православном храме и тотчас отправились в Люцерн, где провели медовый месяц в пансионе с видом на озеро. Забыто злосчастное панно, все дрязги. Все забыто. Его Греза наконец-то пришла на корабль! Можно ли быть счастливее, чем они? Михаил запретил себе думать об этом — ведь счастье легко спугнуть…
Неизвестно, то ли его панно опять «попросили» из художественного павильона, то ли это было решение Мамонтова, но через несколько дней после визита августейшей четы на арендованном Саввой Ивановичем куске земли перед входом на выставку вырос деревянный павильон, куда переехали врубелевские работы. На крыше напоминавшего барак строения поместили вывеску «Выставка декоративных панно художника М.А. Врубеля, забракованных жюри Императорской Академии художеств». Правда, по настоянию администрации выставки последние пять слов пришлось закрасить. Но народ все равно валом валил, и барак художника Врубеля сделался самым главным павильоном всероссийских достижений 1896 года.
В октябре после закрытия выставки панно перевезли из Нижнего обратно в Москву на гончарный завод Мамонтова. Затем «Принцесса» перекочевала в его частный театр. А через три года Савва Иванович распорядился воссоздать в майолике «Принцессу Грезу» в том же размере: высотой семь с половиной метров в самой высокой точке овала и длиной в четырнадцать метров. Панно предназначалось для украшения фасада гостиницы «Метрополь», к строительству которой он имел непосредственное отношение. Мамонтов говорил: глаз народа надо приучать к красоте. Это был последний проект известного русского предпринимателя.
В том же 1899 году Мамонтова обвинили в финансовых махинациях, поговаривали, что таким образом недруги хотели свалить его покровителя министра финансов Витте. По другой версии, Мамонтов рассорился с Сергеем Юльевичем и тот с ним расправился.
Арестованного промышленника в наручниках провели по городу к Таганской тюрьме, где он провел в одиночной камере пять месяцев. Выпустили его благодаря заступничеству художника Серова, который как раз в это время писал портрет Николая II и лично просил государя о помиловании Мамонтова. Все имущество Саввы Ивановича конфисковали, остаток жизни он доживал в комнатах при гончарном заводе на Бутырках. Роскошная обстановка его особняка на Садовой-Спасской пошла с молотка. Многие друзья отвернулись от опального мецената.
Врубель не мог поддержать его, даже если бы и хотел: он, и раньше отличавшийся странностями, начал стремительно погружаться в водоворот безумия. В 1901 году у сорокапятилетнего художника родился сын, которого они с Надеждой назвали Саввой. Из дома у Пречистенских Ворот супруги переехали в большую квартиру в Лубянском проезде, и Михаил с нетерпением ждал появления первенца на свет. А увидев новорожденного, впал в депрессию: у его прелестного голубоглазого мальчика оказалась заячья губа и он винил себя в уродстве сына.
У художника все чаще случались срывы, в беспричинных приступах ярости Врубель кричал на жену, дико пьянствовал, пропадал из дома, сорил деньгами. «Это что-то неимоверно странное, ужасное», — писала Надежда сестре, не понимая, что происходит и куда делся ее мягкий, тихий Миша. Дошло до того, что Забела решила уехать от мужа к родителям и увезти ребенка.
После очередного припадка буйства художника поместили в лечебницу. С этого момента начались скитания по частным клиникам, консультации со светилами психиатрии. К началу 1903 года к Врубелю как будто вернулись спокойствие и способность мыслить ясно, он вновь взялся за кисти. Летом семья отправилась в Киевскую губернию: планировали пару месяцев провести у друзей на даче. Но дорогой заболел и умер обожаемый Саввочка. После потери сына у художника снова случилось помутнение рассудка, и его поместили в больницу. Часами он рыдал, запертый в палате, повторяя, что опозорил семью, его преследовала навязчивая мысль, что жена умирает в нищете.
В конце 1905 года Михаил стал стремительно слепнуть и все чаще отключаться от реальности. Оживлялся только тогда, когда приезжала любимая жена, его Греза…
После смерти Врубеля, последовавшей первого апреля 1910 года, Надежда Ивановна занялась устройством концертов памяти мужа. Она пела, облачившись в ярко-шафрановое платье — Михаилу нравился оранжевый, цвет траура у древних греков.
Забела часто ходила на могилу и разговаривала с мужем. В третью годовщину его смерти погода выдалась ненастная — зарядил холодный ливень, потом повалил снег. Надежда недавно вернулась с концерта из Екатеринодара и была нездорова. Дома после посещения кладбища у нее началась лихорадка. У женщины открылась скоротечная чахотка, и через два месяца Греза Врубеля навсегда покинула этот мир. Ей было сорок пять лет.
Что же касается судьбы многострадального панно, то после банкротства Мамонтова оно из его частной оперы перекочевало в оперу Зимина, которая тоже разорилась, и следы «Принцессы Грезы» затерялись. Бывшая опера Зимина стала филиалом Большого театра, видимо, тогда панно и легло мертвым грузом в одной из его подсобок, пролежав в безвестности до 1956 года под ворохом старых декораций.
Целый год после того как ее случайно обнаружили, «Принцесса Греза» хранилась в здании Большого театра. Дожидались подходящей погоды, обговаривали транспорт и маршрут, главное — изготавливали специальную деревянную бобину, на которую хотели намотать холст для его хранения в ожидании реставрации. Огромную «катушку» с врубелевским полотном перевезли и установили в церкви Святителя Николая в Толмачах, где располагался запасник Третьяковской галереи. Похожая на гигантскую колонну «Греза» смогла поместиться лишь в центральной части храма, упираясь верхушкой в купол. (Второе панно, «Микула Селянинович», после разорения Мамонтова приобрел Николай Петрович Рябушинский. Когда грянула революция, он уехал в эмиграцию и забрал «Микулу» с собой. Больше об этом шедевре Врубеля ничего не известно, возможно, он пропал при перевозке.)
И опять про «Принцессу» забыли на целых тридцать лет. В 1987 году из закрытой на реконструкцию «Третьяковки» панно переправили в новое здание на Крымском Валу — там нашелся подходящий по размеру зал, где можно было его раскатать и наконец приступить к восстановлению. Но возникла новая проблема: прежде всего требовался дублировочный холст таких же размеров, причем цельный, а не сшитый из кусков. В СССР такого соткать не могли, пришлось заказать за границей.
В 1994 году, после того как холст приобрели, панно размером девяносто четыре квадратных метра перевезли в Лаврушинский переулок и натянули на гигантский подрамник. Здесь за него наконец взялись профессионалы. Задумывалось, что «Принцесса Греза» станет центром экспозиции зала, предназначенного для произведений только одного художника — Михаила Врубеля. Панно поместили в специальную раму, под ним возвели подиум для рояля и оркестра. И врубелевский зал стал концертной площадкой, где ныне, согласно традициям дома Третьякова, проходят музыкальные вечера.
«Принцесса» наконец обрела достойное пристанище. И каждый, кто на нее смотрит, не может не почувствовать безграничную нежность, с которой художник писал свою Грезу-Надю.
Информация взята из –
Михаил Врубель: «Никогда не разговаривайте с неизвестными!»
Он сразу влюбился — не столько в женщину, сколько в создание своего воображения: голос, тонкие пальцы, аромат духов, манеру смущенно смеяться…
Знаменитый русский художник рубежа XIX—XX веков появился на свет 17 марта 1856 года — ровно 160 лет назад. К юбилейной дате портал 7days.ru подготовил материал о нем, о непростом пути живописца к успеху и славе. В биографии Врубеля много темных мест, современники не всегда понимали художника, в Петербурге поговаривали о его одержимости дьяволом, а брак Врубеля с певицей Надеждой Забелой стал одной из самых трагических страниц в его жизни.
Первым наброски «Демона (сидящего)» увидел отец и написал родным: «На первый взгляд Мишин Демон показался мне злою, чувственною, пожилой бабой». Михаил и сам видел: С каждым днем черты злого духа на его картине обретают все большее сходство с Эмилией Львовной Праховой. «Она, опять она, как же мне избавиться от этой женщины?»
Киев. 1884 год. Насвистывая романс, Врубель выводил на церковных стенах фигуры святых, куда больше заботясь об изяществе, чем о скорбности ликов. «Михаил Александрович, будьте любезны прерваться», — в пустом храме голос заказчика, Адриана Викторовича Прахова, прозвучал гулко и странно. Михаил спустился со строительных лесов и вопросительно уставился на посетителя. «Натурой, по всей видимости, послужила моя жена?» — кивнул Прахов на икону Богоматери. Сходство было очевидным.
Хотя, сказать честно, лучистые глаза Эмилии Львовны смотрели со всех стен. Кого бы ни писал Врубель — архангела или великомученика, все они выходили на одно лицо. «Должен вас предупредить: это добром не кончится! — не дождавшись ответа, продолжил Прахов. — Ваше неумеренное восхищение моей супругой компрометирует ее. К тому же портретное сходство в иконописи неуместно.
Боюсь, если так пойдет дальше, о новом заказе и речи быть не может!» …Когда для реставрации фресок XII века в киевской Кирилловской церкви меценату и историку искусств Прахову понадобился способный рисовальщик, он обратился к профессору петербургской Академии художеств Чистякову. Тот порекомендовал Врубеля: «Он — мой лучший ученик, более талантливого я не знаю».
— Сударь, как мне найти Кирилловскую церковь? — сойдя с поезда в Киеве, обратился Врубель к прохожему.
— Возьмите извозчика и скажите ему, чтоб отвез вас к дому для умалишенных, — ответил незнакомец.
Загадка скоро разрешилась: нарядная Кирилловская церковь стояла на территории психиатрической лечебницы. Задумываться о мрачных предзнаменованиях Михаилу было некогда: он принялся за работу. Врубель великолепно «чувствовал стену», научился работать широкими цветовыми пятнами, как древние мастера. Вот только вместо того, чтобы восстанавливать древние фрески, он принялся писать новые.
До поры до времени это всех устраивало. Перспективы были самыми радужными: в Киеве возводился помпезный Владимирский собор, отделкой руководил все тот же Прахов. Адриан Викторович давно уже намекнул Врубелю: готовь эскизы росписи. И что теперь? Ну до чего же не вовремя обрушилась на Михаила эта любовная напасть!
Жена патрона — опытная и самоуверенная Эмилия Львовна — была Мише «не по зубам». Он все старался поразить ее воображение: мог прийти на званый вечер, нарочно выпачкав нос краской. Дальше букетов, многозначительных взглядов и вздохов Врубель не шел — может, от природной застенчивости, а скорее, из неловкости перед своим благодетелем — Адрианом Викторовичем. Словом, у госпожи Праховой нашелся поклонник и поинтереснее: гусарский полковник, привыкший штурмом брать любую крепость…
Михаил слагал сонеты — полковник нанимал тройку и увозил Эмилию Львовну на загородный пикник. Михаил дарил акварели, полковник — яхонтовые серьги. Михаил ревновал, не поднимая глаз, — полковник самодовольно усмехался в пышные усы. Единственное, что оставалось Врубелю — это рисовать любимую. Но Эмилия Львовна постаралась направить ревность мужа по ложному следу, и Адриан Викторович в конце концов изгнал из дома не полковника, а ни в чем не повинного художника. Впрочем, дело было обставлено с большим тактом: Врубелю оплатили поездку в Венецию, якобы для изучения техники мозаики, необходимой для отделки Владимирского собора.
…Когда Врубель вернулся, речи о возобновлении работы не заходило. Да и к Праховым его больше не звали. Вот тогда-то отставленному иконописцу и пришел дерзкий замысел Демона. Черты у нового героя остались прежними. Но вместо ангельской чистоты Врубель теперь писал на этом лице грубую чувственность и лукавство…
«Боже, Левочку храни!»
Он еще пытался бороться. Самовольно отправил в комиссию по строительству Владимирского собора серию акварельных эскизов росписи, сопроводив пояснением: «Я старался сделать иллюзию Христа наивозможно прекрасною». «Милостивый государь! — ответили Врубелю. — Ваши эскизы, выполненные с большим искусством, расходятся с православным иконографическим каноном». Роспись Владимирского собора была поручена другим художникам — Виктору Васнецову и Михаилу Нестерову. Конец надеждам! Перед Врубелем встал призрак долговой ямы. Ведь новых сколько-нибудь серьезных заказов не предвиделось, а если и случались, Михаил не умел этим воспользоваться.
Однажды утром к нему заглянул Васнецов: Врубель спал на прорванном диванчике, а рядом на мольберте стояла удивительная картина: «Христос в Гефсиманском саду». «Шедевр!» — понял Васнецов и побежал за собирателем живописи Терещенко. Тот согласился купить картину за 300 рублей — редкая удача! Да вот только денег при покупателе не оказалось. Когда Терещенко на другое утро вошел к Михаилу, на полотне вместо Христа красовалась… рыжая циркачка. Художник объяснил: «Вчера ходил в цирк. Захотелось написать, а холст купить не на что»…
Иной раз приходилось браться за самые пустячные заказы. В семье по соседству были именины, и Михаила попросили написать поздравительный адрес. На голубом коленкоре он вывел каллиграфическим почерком: «Боже, Левочку храни!» — а по краям пустил причудливый орнамент. Этой работой он даже гордился — до того вышло мило и изящно.
Изящество Михаил ценил превыше всего. Если пачкались манжеты, он шел покупать новую рубашку, не печалясь, что остался без обеда. Задолжал прачке, дворнику, но по утрам умывался духами, выливая в таз по целому флакону. Отдавал свои картины за гроши, чтобы купить лишний цилиндр, галстук, пару белых перчаток или черных гамаш. Художники Виктор Васнецов и Константин Коровин, глядя на него, шептались: «Европеец, гонористый пан, не то что мы с тобой, утюги!» Собственной нищеты Врубель словно не замечал. Писал родным: «У меня прекрасная комната».
Увидев эту «прекрасную комнату», отец ужаснулся: «Вся меблировка — два табурета и кровать. Ни одеяла, ни теплого пальто. Может быть, в закладе. В кармане всего 5 копеек, буквально… Больно, горько до слез мне было все это видеть. Ведь столько блестящих надежд! Ведь уже 30 лет. И что же?»
Чужие люди
Отец и сын были поразительно похожи: то же породистое лицо, с первого взгляда выдающее польское происхождение, та же ладная, изящная, невысокая фигура, те же пшеничные усы — старший и младший Врубели даже подвивали их на Коровина. Они поселились вместе в тесной мастерской на Малой Дмитровке. Топить было нечем, и по утрам в тазу для умывания — один лед. Однажды Врубель при Коровине стащил с себя рубаху, обнажив грудь, исполосованную шрамами. — Тебя, Миша, словно черт драл! — Черт? Да, верно. Это был черт в юбке. Да шучу, Костя, шучу. Просто я любил одну женщину, а она меня не любила. Вот я и резал себя бритвою, чтобы душа не так болела…
С отчаяния он писал Прахову, просил денег на дорогу до Киева. Ответа так и не пришло. Зато, когда положение сделалось совсем безвыходным, вмешалась сама судьба — в лице мецената и открывателя всевозможных талантов, железнодорожного и промышленного магната Саввы Ивановича Мамонтова.
У Мамонтова
«Вы видели его наброски?.. Ужас!» — шепотом жаловался Савва Мамонтов. Приютить Врубеля он, конечно, приютил — сработало Саввино безошибочное чутье на гениев, но ни самого художника, ни его живописи не понимал и не любил. А супруга Мамонтова Елизавета Григорьевна так просто Врубеля не переносила. Она не была искушена в искусствах, к тому же истово верила в Бога, вот и требовала гнать взашей богоотступника, который после росписи храмов стал рисовать демонов. Савва с трудом, но укрощал жену… «Я отлично устроился у Мамонтова, — писал Врубель сестре. — Работаю над «Демоном». Остальное время провожу между кавалькадами и спаньем». В московском доме Мамонтова на Садовой-Спасской привечали многих художников: Васнецова, Поленова, Серова, Репина, теперь вот Коровина с Врубелем…
Для гениев была обустроена особая спальня: на первом этаже, с пятью стоящими в ряд кроватями. Савва Иванович со своими постояльцами не церемонился. Однажды за столом Врубель взялся за бутылку дорогого вина — хозяин его одернул: «Это не про твою честь. С тебя довольно чего попроще».
Михаил Александрович окинул благодетеля презрительным взглядом, и Мамонтов прикусил язык. И, чтоб загладить вину, отдал Врубелю под мастерскую собственный кабинет — Михаилу понравилось там освещение. «Демон (сидящий)» был закончен в 1890 году. С первыми набросками картина имела мало общего: вместо женоподобного существа — красавец атлет. Разве что глаза лучились по-прежнему… Это было только началом врубелевской «демониады» — вскоре Михаил нарисовал иллюстрации к лермонтовскому «Демону». И тот же образ воплотил в глине (много позже, в 1928 году скульптурную голову Демона разобьет в Русском музее некий душевнобольной).
В Петербурге стали поговаривать об одержимости художника дьяволом и… скупать его работы. Так Врубель вошел в моду. Рекой полились заказы: картины, оформление домов, мозаики, панно… Михаил Александрович до того воспрял духом, что даже задумал жениться. Сначала — на приятельнице Мамонтовых Маре Константиновне Олив. Потом — на Елене Кончаловской, дочери книгоиздателя Петра Кончаловского. Потом — на подросшей Вере Саввишне Мамонтовой. Все три девицы Врубелю отказали. К счастью, нашлась четвертая…
Наконец счастлив!
В Петербург писать декорации к «Гензелю и Гретель» — постановке частной оперы Мамонтова — должен был ехать Константин Коровин. Но он заболел, и Савва Иванович послал Врубеля. В здании Панаевского театра — репетиция. Врубель вошел в полутемный зал и замер, ошеломленный: волшебный женский голос на темной сцене выводил прелестные фиоритуры…
В перерыве Михаил кинулся за кулисы. «Кто поет Гретель?» — «Я». — «Дайте скорее вашу руку! Позвольте же поцеловать!»… Он сразу влюбился — не столько в женщину, сколько в создание своего воображения: голос, тонкие пальцы, аромат духов, манеру смущенно смеяться…
И только потом узнал, что зовут чаровницу Надеждой Ивановной Забелой, что она молода и по-своему красива: аристократически-тяжелый подбородок, узкое лицо, крупный нос, светло-голубые насмешливые глаза… На одну только оперу «Садко», где пела Забела, Врубель ходил потом девяносто раз. Писал сестре, что, если Надежда Ивановна откажется выйти за него, он покончит с собой. Она не отказала, хотя вся ее семья восставала против этого брака: слава Врубеля была скандальной, заработки случайными, к тому же он много пил и безумно сорил деньгами. Кстати, к свадьбе Михаил Александрович подарил невесте чудную брошь с опалом и бриллиантами вокруг…
Врубелю было сорок, Забеле — двадцать восемь, когда они поженились в Женеве. Потом путешествовали по Швейцарии, Италии, Греции. А вернулись в Харьков, где у Наденьки был ангажемент. Художника Врубеля там не знали, но заскучать он не успел: жена объявила, что будет петь Тамару — в театре решено ставить «Демона». Мог ли Врубель остаться в стороне? Он предложил свои услуги в качестве оформителя спектакля и сочинил столь фантастические и непригодные на практике декорации, что сам чуть не погиб, когда конструкция внезапно обрушилась. Зато костюм, прическа, грим, придуманные Врубелем для жены, были великолепны…
Вскоре Мамонтов призвал супругов в Москву. Для Врубеля накопилось много работы, да и с Забелой мечтал познакомиться знаменитый композитор — Римский-Корсаков. Очень скоро Надежду Ивановну стали называть «корсаковской певицей»: специально под нее ставились оперы «Псковитянка», «Майская ночь», «Снегурочка», «Сказка о царе Салтане».
В последней она пела Царевну Лебедь — считается, что врубелевская «Царевна Лебедь» написана с нее. Впрочем, лицо на картине очень мало напоминает Забелу, зато многие видят сходство с… одной из дочерей Эмилии Львовны Праховой. Как бы там ни было, Врубель, женившись, перестал тосковать о несбывшейся когда-то любви и на какое-то время сделался совершенно счастливым человеком.
Своего дома они с женой так и не завели — снимали в Москве квартиру за квартирой и каждый раз проводили новомодное электричество, заводили лифт, обставлялись дорогой мебелью — иной раз Михаил сам мастерил какие-то изысканные, диковинные шкафчики или обтягивал кресла уникальной восточной тканью — его талант был удивительно многогранен…
Бывало, что за месяц супруги издерживали по 800 рублей — страшное расточительство! В один из счастливых московских дней Врубель получил телеграмму: отец при смерти. Михаил поехал прощаться, но переключиться на печальный лад не сумел: у постели умирающего все шутил, заказывал к обеду шампанское и поднимал игривые тосты. Сестра Анна упрекала его в черствости, каменном бесчувствии — тот объяснил, что не в силах спуститься с заоблачных высей творчества к будничной житейской прозе. «Мишенька, но ведь тем, кто бежит от реальности, она жестоко мстит», — грустно сказала сестра…
Врубель поверженный
На шестом году семейной жизни, в сентябре 1901 года, Надежда родила сына. У Саввочки были материны голубые глаза и уродливая заячья губа. Для Врубеля, поклонника всего изящного, это был страшный удар! Он все искал каких-то причин, шептал под нос: «Это я обрек наш род на вырождение. Моя вина». Но в чем та вина — не объяснял. Михаил Александрович вообще стал неразговорчив. И все чаще запирался в мастерской. Он снова писал Демона. Был заказан огромный холст — позже Врубель пришил к нему еще кусок, чтобы дописать фон — Кавказские горы.
Он стоял у мольберта по 20 часов подряд. Написанное счищал, начинал заново, в нетерпении залеплял куски непросохшей краски газетной бумагой и писал по ней… Самым трудным было поймать нужное выражение лица. Однажды Врубель нашел то, что искал: в исступленном, больном взгляде этого человека читалось гордое и злобное нежелание смириться с поражением. Художник даже не сразу понял, что смотрит в зеркало… Порой на Михаила накатывали приступы агрессии, и тогда он выходил на улицу. Однажды избил извозчика, потом капельдинера в театре, газетного репортера…
Жена писала Римскому-Корсакову: «Это что-то неимоверно странное, ужасное. В Мише как будто бы парализована какая-то сторона его душевной жизни… Ни за один день нельзя ручаться, что он кончится благополучно». Врубель теперь почти не ел, бросил умываться и бриться, не стал даже лечиться, когда началась лихорадка. Врачи считали, что это — нервное. Что пациенту надо поменьше работать и побольше спать. Только вот беда — спать-то Врубель как раз и не мог: стоило задремать, как во сне ему являлся Демон и требовал немедленно становиться за мольберт…
В одно из таких «посещений» Врубелю было велено назвать картину «Ikone», то есть «Икона». Но с таким названием на выставку не брали — пришлось остановиться на «Демоне поверженном». На выставке «Мир искусства» полотно вызвало сенсацию! Женственно-хрупкое, почти бесплотное и бесполое существо синеватого цвета, словно мертвая ощипанная птица. Пока шла выставка, Михаил Александрович приходил каждое утро и переписывал картину: менялись нос, глаза, в иные дни Демон становился особенно страшен, в другие — жалок…
…Скоро наступила развязка: консилиум во главе с профессором Бехтеревым порекомендовал поместить Врубеля в психиатрическую лечебницу. Михаил Александрович вышел оттуда через год — сломанный, выжженный изнутри, но все же почти выздоровевший. Он так надеялся, что все его несчастья позади!..
О Демоне он больше не вспоминал — объявил, что отныне станет рисовать только жену и сына. За четыре сеанса портрет Саввочки был готов: на детском личике — взрослые, скорбные глаза, полные смертной муки… Не прошло и месяца, как Саввочка умер: от обыкновенной простуды, которая при переезде в плохо отапливаемом вагоне перешла в крупозное воспаление легких. Просто Врубеля пригласили погостить в Малороссию, и он велел Забеле собираться, невзирая на легкий насморк малыша. До киевских докторов Саввочку довезти сумели, но было поздно…
…Врубель, не помня себя, слонялся по Киеву. И вдруг обнаружил, что стоит напротив Кирилловской церкви. Одно воспоминание вдруг всплыло в памяти: — Сударь, как мне найти Кирилловскую церковь? — Возьмите извозчика и скажите ему, чтоб отвез вас к дому для умалишенных, — ответил неизвестный девятнадцать лет назад… «Кто же был этот человек? И что он хотел сказать мне?» — гадал Михаил Александрович, переводя беспокойный взгляд с нарядного храма на здание клиники. В тот же день Врубель попросил жену: «Подбери мне какую-нибудь лечебницу, не то я вам наделаю еще каких-нибудь бед».
Очень страшная сказка
За семь последующих лет Врубель сменил чуть ли не десяток больниц. Лучше всего жилось в московской клинике в Ново-Зыковском, у профессора Федора Арсеньевича Усольцева — Врубель называл его «мой добрый демон». Здесь больные пользовались большой свободой, и Михаилу Александровичу позволено было рисовать. По этому поводу Усольцев написал: «Я долго и внимательно изучал Врубеля, и я считаю, что его творчество не только вполне нормально, но так могуче и прочно, что даже ужасная болезнь не могла его разрушить».
Михаил Александрович все бредил про Робеспьера, приговорившего его к расстрелу сегодня пополудни, а его рука словно сама собой выводила карандашные натюрморты, пейзажи с натуры, бытовые сценки. Может, в них и не было особой гениальности, но они светились спокойствием и жизнерадостностью. Что-то менялось в душе больного художника… Увы!
Скоро Михаил Александрович не смог рисовать вообще — он стал терять зрение… Даже совсем ослепнув, Врубель сочинял жене прелестные сценические костюмы. Их словесное описание под диктовку записывала сестра милосердия — так же, как и письма к Забеле. «Милая моя Надюша, драгоценность моя бесценная, фиалка моя, роза моя Ширазская, ни йоты не возьму назад из моего письма, я раб твой, что подумаешь только, сделаю, я неспособен и несколько часов провести в разлуке с тобой», — диктовал Врубель.
Надежда Ивановна переехать в Москву не могла — держал петербургский ангажемент. Пришлось Михаилу Александровичу перебираться в столичную клинику. Там ему стало хуже… В последние месяцы Врубель все твердил, что устал жить, и часами простаивал полуодетым у открытой форточки. Жаловался жене: «Воробьи мне чирикают: чуть жив, чуть жив!» Известие о том, что его произвели в академики, Михаила Александровича уже совсем не взволновало. В феврале 1910 года у Врубеля открылось воспаление легких, и 1 апреля художника не стало. Последними его словами были: «Довольно! Поедем в Академию». Панихида действительно состоялась в Академии. Трогательнее всех говорил поэт : «Я не был знаком с Врубелем, но все, что слышал о нем, как сказка!»
В тот год в моду вошли страшные сказки, вроде собранных братьями Гримм… Торжественная скорбность церемонии была нарушена небольшим скандалом: слово взял некий молодой человек, представившийся Яном Михайловичем Врубелем, внебрачным сыном художника и некой Марцеллы Соколовской.
Якобы эта девушка из богатой семьи когда-то полюбила нищего Врубеля, но ее за него не выдали. Незаконнорожденного отдали чужим людям, и его мытарило по свету долгие годы, а в конце концов занесло аж в Японию, откуда он теперь и приехал. Молодому человеку многие поверили, хотя рассказанное тоже больше походило на сказку…
Добавить комментарий