Контакты
У вас анализы трупа… О Лейтенанте Шмидте и его “детях”
Меня везли на кресле по коридорам областной больницы…
— Куда? – спросила одна медсестра другую. – Может, не в отдельную, может, в общую?
Я заволновалась.
— Почему же в общую, если есть возможность в отдельную?
Сестры посмотрели на меня с таким искренним сочувствием, что я несказанно удивилась. Это потом я узнала, что в отдельную палату переводили умирающих, чтобы их не видели остальные.
— Врач сказала в отдельную, – повторила медсестра.
Я успокоилась. А когда очутилась на кровати, ощутила полное умиротворение уже только от того, что никуда не надо идти, что я уже никому ничего не должна, и вся ответственность моя сошла на нет.
Я ощущала странную отстраненность от окружающего мира, и мне было абсолютно все равно, что в нем происходит. Меня ничего и никто не интересовал. Я обрела право на отдых. И это было хорошо. Я осталась наедине с собой, со своей душой, со своей жизнью. Только Я и Я. Ушли проблемы, ушла суета и важные вопросы. Вся эта беготня за сиюминутным показалась настолько мелкой по сравнению с Вечностью, с Жизнью и Смертью, с тем неизведанным, что ждет там, за небытием…
И тогда забурлила вокруг настоящая Жизнь! Оказывается, это так здорово: пение птиц по утрам, солнечный луч, ползущий по стене над кроватью, золотистые листья дерева, машущего мне в окно, глубинно-синее осеннее небо, шумы просыпающегося города – сигналы машин, спешащее цоканье каблучков по асфальту, шуршание падающих листьев…
Господи, как замечательна Жизнь! И я только сейчас это поняла…
— Ну и пусть, — сказала я себе. – Но ведь поняла же. И у тебя есть еще пара дней, чтобы насладиться ею и полюбить ее всем сердцем.
Охватившее меня ощущение свободы и счастья требовало выхода, и я обратилась к Богу, ведь он был ко мне уже ближе всех.
— Господи! – радовалась я. – Спасибо тебе за то, что ты дал мне возможность понять, как прекрасна Жизнь, и полюбить ее. Пусть перед смертью, но я узнала, как замечательно жить!
Меня заполняло состояние спокойного счастья, умиротворения, свободы и звенящей высоты одновременно. Мир звенел и переливался золотым светом божественной Любви. Я ощущала эти мощные волны ее энергии.
Казалось, Любовь стала плотной и в то же время мягкой и прозрачной, как океанская волна. Она заполнила все пространство вокруг, даже воздух стал тяжелым и не сразу проходил в легкие, а втекал медленной, пульсирующей водой. Мне казалось, все, что я видела, заполнялось этим золотым светом и энергией. Я Любила! И это было слиянием мощи органной музыки Баха и летящей ввысь мелодии скрипки.
Отдельная палата и диагноз «острый лейкоз четвертой степени», а также признанное врачом необратимое состояние организма имели свои преимущества. К умирающим пускали всех и в любое время.
Родным предложили вызывать близких на похороны, и ко мне потянулась прощаться вереница скорбящих родственников. Я понимала их трудности: о чем говорить с умирающим человеком? Который, тем более, об этом знает. Мне было смешно смотреть на их растерянные лица.
Я радовалась: когда бы я еще увидела их всех! А больше всего на свете мне хотелось поделиться любовью к Жизни – ну разве можно не быть от этого счастливым! Я веселила родных и друзей, как могла: рассказывала анекдоты, истории из жизни.
Все, слава богу, хохотали, и прощание проходило в атмосфере радости и довольства. Примерно на третий день мне надоело лежать, я начала гулять по палате, сидеть у окна. За сим занятием и застала меня врач, сначала закатив истерику по поводу того, что мне нельзя вставать.
Я искренне удивилась:
— Это что-то изменит?
— Нет, — теперь растерялась врач. – Но вы не можете ходить.
— Почему?
— У вас анализы трупа. Вы и жить не можете, а вставать начали.
Прошел отведенный мне максимум – четыре дня. Я не умирала, а с аппетитом лопала колбасу и бананы. Мне было хорошо. А врачу было плохо: она ничего не понимала. Анализы не менялись, кровь капала едва розоватого цвета, а я начала выходить в холл смотреть телевизор.
Врача было жалко. Любовь требовала радости окружающих.
— Доктор, а какими вы бы хотели видеть эти анализы?
— Ну, хотя бы такие. – Она быстро написала мне на листочке какие-то буквы и цифры. Я ничего не поняла, но внимательно прочитала. Врач посмотрела на меня, что-то пробормотала и ушла.
В девять утра она ворвалась ко мне в палату с криком:
— Как вы это делаете?!
— Что я делаю?
— Анализы! Они такие, как я вам написала.
— А-а! Откуда я знаю? Да и какая, на фиг, разница?
Лафа кончилась. Меня перевели в общую палату. Родственники уже попрощались и ходить перестали.
В палате находились еще пять женщин. Они лежали, уткнувшись в стену, и мрачно, молча и активно умирали. Я выдержала три часа. Моя Любовь начала задыхаться. Надо было что-то срочно делать. Выкатив из-под кровати арбуз, я затащила его на стол, нарезала и громко сообщила:
— Арбуз снимает тошноту после химиотерапии.
По палате поплыл запах свежего снега. К столу неуверенно подтянулись остальные.
— И правда снимает?
— Угу, — со знанием дела подтвердила я, подумав: «А хрен его знает».
Арбуз сочно захрустел.
— И правда, прошло, — сказала та, что лежала у окна и ходила на костылях.
— И у меня… И у меня… — радостно подтвердили остальные.
— Вот, — удовлетворенно закивала я в ответ. – Как-то случай у меня один был… А анекдот про это знаешь?
В два часа ночи в палату заглянула медсестра и возмутилась:
— Вы когда ржать перестанете? Вы же всему этажу спать не даете!
Через три дня врач нерешительно попросила меня:
— А вы не могли бы перейти в другую палату?
— Зачем?
— В этой палате у всех улучшилось состояние. А в соседней много тяжелых.
— Нет! – закричали мои соседки. – Не отпустим.
Не отпустили…
Только в нашу палату потянулись соседи, просто посидеть, поболтать, посмеяться. И я понимала почему. Просто в нашей палате жила Любовь. Она окутывала каждого золотистой волной, и всем становилось уютно и спокойно.
Особенно мне нравилась девочка-башкирка лет шестнадцати в белом платочке, завязанном на затылке узелком. Торчащие в разные стороны концы платочка делали ее похожей на зайчонка.
У нее был рак лимфоузлов, и мне казалось, что она не умеет улыбаться. А через неделю я увидела, какая у нее обаятельная и застенчивая улыбка. А когда она сказала, что лекарство начало действовать и она выздоравливает, мы устроили праздник, накрыв шикарный стол.
Венчали его бутылки с кумысом, от которого мы быстро забалдели, а потом перешли к танцам. Пришедший на шум дежурный врач ошалело смотрел на нас, после сказал:
— Я тридцать лет здесь работаю, но такое вижу первый раз.
Развернулся и ушел. Мы долго смеялись, вспоминая выражение его лица. Было хорошо.
Я читала книжки, писала стихи, смотрела в окно, общалась с соседками, гуляла по коридору и так любила все, что видела: книгу, компот, соседку, машину во дворе за окном, старое дерево. Мне кололи витамины. Надо же было что-то колоть. Врач со мной почти не разговаривала, только странно косилась, проходя мимо, и через три недели тихо сказала:
— Гемоглобин у вас на 20 единиц выше нормы здорового человека. Не надо его больше повышать.
Казалось, она за что-то сердится на меня. По идее, получалось, что она дура и ошиблась с диагнозом, но быть этого никак не могло, и она это тоже знала.
А однажды она мне пожаловалась:
— Я не могу вам подтвердить диагноз. Ведь вы выздоравливаете, хотя вас никто не лечит. А этого не может быть.
— А какой у меня диагноз?
— Я еще не придумала, — тихо ответила она и ушла.
Когда меня выписывали, врач призналась:
— Так жалко, что вы уходите, у нас еще много тяжелых.
Из нашей палаты выписались все. А по отделению смертность в этом месяце сократилась на 30 процентов.
Жизнь продолжалась. Только взгляд на нее становился другим. Казалось, что я начала смотреть на мир сверху, и потому изменился масштаб обзора происходящего. А смысл жизни оказался таким простым и доступным.
Надо просто научиться любить, и тогда твои возможности станут безграничными, а все желания сбудутся, если ты, конечно, будешь эти желания формировать с любовью. И никого не будешь обманывать, не станешь завидовать, обижаться и желать кому-то зла. Так все просто и так все сложно.
Ведь это правда, что Бог есть Любовь. Надо только успеть это вспомнить…
Автор: Людмила Ламонова
О Лейтенанте Шмидте и его “детях”
При всей кажущейся анекдотичности образов Шуры Балаганова и Михаила Самуэльевича Паниковского, выдававших себя за сыновей лейтенанта Шмидта, авторам романа «Золотой теленок» вовсе не требовалось напрягать фантазию, придумывая для неудачливых мелких жуликов «специальность» посмешнее. На страницы знаменитого романа корпорация «детей» лейтенанта Шмидта в полном составе прибыла прямиком из подлинной криминальной хроники 1920-х годов…
Сын героя и проститутки
Дебют «детей» героя первой русской революции пришелся на весну 1906-го, когда по приговору суда Петр Петрович Шмидт (1867–1906), стоявший во главе матросского мятежа на черноморском крейсере «Очаков», был расстрелян. Благодаря громкому процессу о нем тогда знали все, как и о его сыне: Евгений Петрович Шмидт (1889–1951), ученик старшего класса реального училища, оказался в самой гуще матросского восстания.
Семейная жизнь Шмидта-старшего была до крайности неудачна, но винить в этом он мог лишь себя. Только-только окончив морское училище, молодой мичман женился на уличной проститутке Доминикии Гавриловне Павловой. Год спустя у них родился сын, но жена мало занималась его воспитанием.
Оставаясь супругой Петра Петровича, мадам Доминикия часто ударялась в загулы, и фактически Евгения растил только отец. Старший и младший Шмидты были большими друзьями, и когда Петр Петрович 14 ноября, прибыв на «Очаков», объявил себя командующим Черноморским флотом, Евгений, которому тогда шел шестнадцатый год, в тот же день перебрался на борт крейсера.
Правда, особенно героизировать личность Петра Петровича вряд ли стоит. Карьера военного у него явно не задалась. Страдая нервным расстройством, он несколько раз уходил в отставку. Да и отношения с товарищами по экипажу тоже не всегда складывались удачно. Несколько раз Шмидта-старшего обвиняли в оскорблении офицерской чести.
Самый крупный скандал произошел в 1898 году с командующим Тихоокеанской эскадры. После него Шмидт вынужден был уйти в запас и долго служил на гражданских судах, пока не грянула Русско-японская война. В феврале 1905-го его сделали капитаном миноносца на Черном море. Однако Шмидт умудрился растратить корабельную кассу, дезертировал с корабля и занялся революционной пропагандой.
Сам Шмидт так объяснял исчезновение казенных денег – мол, они потерялись во время его велосипедной прогулки по Измаилу. И если бы не дядя-сенатор, выплативший утраченную сумму, у Петра Петровича были бы очень большие проблемы. 7 ноября 1905 года его уволили со службы лейтенантом (а ему было уже 38 лет!). Но Шмидта это не особенно смутило. Поднявшись на борт «Очакова», он самовольно присвоил себе звание капитана 2-го ранга.
Изначально очаковцам сопутствовал успех: Шмидта признали команды двух миноносцев. По его приказу были захвачены портовые буксиры, и на них вооруженные группы матросов с «Очакова» объезжали стоявшие на якорях в севастопольской бухте суда, высаживая на них абордажные команды. Застав врасплох офицеров, мятежники захватывали их и свозили на «Очаков».
Собрав, таким образом, на борту крейсера более сотни дворян, Шмидт объявил их заложниками, которых грозился вешать, начав с самого старшего по званию, если командование флотом и севастопольской крепостью предпримет враждебные действия по отношению к восставшим. То же самое лейтенант посулил, если не будут исполнены его требования: он желал, чтобы из Севастополя и из Крыма вывели казачьи части, а также те армейские подразделения, которые остались верны присяге.
Крейсер «Очаков» после мятежа прослужил еще двадцать семь лет. В ноябре 1920-го он ушел с эмигрантами на борту в Турцию, где был интернирован. В 1933-м его разобрали на металл
От возможной атаки с берега Шмидт прикрылся, выставив между «Очаковым» и береговыми батареями минный транспорт, полностью загруженный взрывчаткой, так что любое попадание в эту огромную плавучую бомбу вызвало бы катастрофу: сила взрыва снесла бы часть города, примыкавшую к морю.
Однако планы Шмидта рухнули уже на следующий день: флот не восстал, с берега подмоги не пришло, а команда минного транспорта открыла кингстоны и затопила корабль с опасным грузом, оставив «Очаков» под дулами артиллерии. После восьми прямых попаданий мятежный крейсер загорелся, и команда стала спешно покидать его. Вместе с отцом Евгений прыгнул за борт. Вплавь они добрались до одного из миноносцев, где и были арестованы.
Белогвардейское прошлое
Вскоре после взятия под стражу Евгения отпустили, под суд он не пошел и никаким преследованиям не подвергался. Тем не менее на него пал отблеск революционной славы отца. О Шмидте-младшем часто писали в газетах, но в спешке репортеры указывали разный возраст Евгения, а имя зачастую не упоминали вовсе.
Чаще всего его так и именовали сыном лейтенанта Шмидта. Именно тогда на революционных митингах стали появляться многочисленные его двойники. Выступая перед собравшимися от имени погибшего «отца», они призывали к борьбе с царским режимом путем оказания посильной помощи революционерам и делали хорошие сборы.
Мало того, откуда-то возникли даже «дочери» Шмидта!
В советское время «дети» лейтенанта возродились, что твоя птица Феникс из пепла старой истории, и произошло это именно во второй половине 1920-х. Как мы помним, согласно тексту романа, «Сухаревская конвенция» по инициативе Шуры Балаганова была заключена весной 1928 года.
Первые же «дети» снова появились на свет божий четырьмя годами ранее, когда шла подготовка к празднованию двадцатилетней годовщины первой русской революции.
Петр Шмидт был хорошим отцом, несмотря на то что иногда закатывал сыну истерики. Фото с сайта Крымский блог
Тогда к величайшему огорчению ветеранов революционного движения обнаружилось, что большинство советских людей совершенно не помнит погибших на баррикадах 1905 года. Возмущенная партийная пресса ударила в колокола, и имена некоторых героев были спешно извлечены из мрака забвения.
О них написали массу воспоминаний, им установили памятники, их именами называли улицы и парки. Среди канонизированных был и Петр Петрович Шмидт. Но второпях партийные идеологи прозевали тот факт, что кандидат в революционные кумиры, как говорили тогда в комиссиях по партийной чистке, «не благополучен по родственникам».
Дело в том, что сын Шмидта, тот самый Евгений Петрович, октябрьского переворота не принял, а примкнул к белому движению и сражался против красных до 1920 года. Затем он ушел за кордон вместе с армией Врангеля (1878–1928) и осел в Праге, где написал большую книгу о своем отце. После Второй мировой войны Евгений перебрался в Париж, где и умер в 1951 году.
Подлинную историю сына лейтенанта Шмидта от советских людей тщательно скрывали, и это давало козырь в руки аферистам. Революционный миф о лейтенанте и смутная память о том, что у него был то ли сын, то ли сыновья, вполне могли прокормить не один десяток жуликов, гастролирующих по стране с былинными рассказами о героическом папаше.
«Поди ему не дай, что просит, а он накатает жалобу в партийную инстанцию, и потом пришьют политическую близорукость», — примерно так рассуждали бюрократы на местах, снабжая «сыновей» всем необходимым.
Правда, отдавали они не свое, а казенное, так что могли и себя не забыть, списав на пожертвование «сыну» героя много больше, чем в самом деле перепадало Балаганову, Паниковскому или кому-нибудь ещё из трех десятков «сыновей» и «дочек», подписавших «Сухаревскую конвенцию». В этом, собственно, и заключался секрет процветания корпорации «наследников».
Из той же оперы
В своих похождениях «дети» лейтенанта были далеко не одиноки. После революции 1917 года и в России, и в других странах началась настоящая эпидемия самозванства. В Европе и Америке то и дело появлялись «чудесно спасшиеся» члены царской семьи, пытавшиеся вступить в права владения якобы принадлежащим им недвижимым имуществом Романовых или добраться до их счетов в банках.
Даже в Советской России, где такое самозванство было смертельно опасно, появлялись то «царевич Алексей», то «великий князь Михаил Александрович», и ещё с десяток других фальшивых членов августейшего семейства.
Но по эту сторону границ все же куда выгоднее и безопаснее было выдавать себя за внуков Карла Маркса, племянников Фридриха Энгельса, братьев Луначарского, кузенов Клары Цеткин или родственников знаменитого анархиста князя Кропоткина, упомянутых Ильфом (1897–1937) и Петровым (1903–1942) в одном ряду с «сыновьями» лейтенанта Шмидта.
Так, в начале 1920-х годов в разные советские учреждения посыпались заявления и ходатайства о получении различных материальных благ, подписанные особой, именовавшей себя Александрой Петровной Кропоткиной-Давыдовой, внебрачной дочерью известного революционера князя Петра Кропоткина (1842–1921).
Громкое имя и напор сыграли свою роль, и просительнице удалось отхлопотать себе небольшой пенсион, половину академического пайка, несколько разовых выдач всякого рода дефицитных продуктов и одежды, что в те голодные годы воспринималось как несусветная роскошь. После этих успехов Александра Петровна решилась сыграть по-крупному и подала прошение о возвращении ей дома № 5 по Дмитровскому переулку в Петрограде, который некогда якобы принадлежал её семье.
В 1874 году Петр Кропоткин был арестован за революционную деятельность. В 1876-м он бежал и до 1917 года жил в эмиграции в Англии.
Слух о бойкой даме дошел до вдовы Кропоткина, Софьи Григорьевны, коей о ту пору шел 66-й год. Собственно, у неё и попытались выяснить: какой именно дом принадлежал князю-бунтарю. Вдова разразилась возмущенным посланием, в котором извещала городские и партийные власти о том, что у её супруга вообще никогда и нигде не было собственного дома.
Их единственную дочь действительно зовут Александрой, но она, будучи замужем за известным деятелем партии социалистов-революционеров Василием Лебедевым (1883–1956), по известным причинам вынуждена была отправиться с мужем в эмиграцию, поселившись в Берлине.
Талант или бредовый синдром?
После этого заявления Кропоткина-Давыдова была арестована, и началось следствие, которое, однако, пришло к неоднозначным выводам. Дело выглядело до крайности запутанным и более походило на приключенческий роман.
«Я — Александра Петровна Кропоткина, — уверенно говорила подследственная, отвечая на вопросы суда. — Мне 37 лет. Не замужем. Имею сына Владимира 11-ти лет. Мой отец Петр Александрович Кропоткин, но воспитывалась я в доме его троюродного брата Сергея Алексеевича Кропоткина, который в течение тридцати лет состоял директором Международного банка, адрес которого Невский проспект, 88».
Это же подтверждали и две бывшие дворовые Кропоткиных. Правда, в интересующее суд время они были только малыми детьми. А вот ответ «княжны» на вопрос о том, кем была ее мать, произвел настоящий фурор: «Моя мать Вера Засулич — революционерка»!
Сделав это заявление, она, вероятно, решила пойти ва-банк: Вера Засулич (1849–1919) была личностью известнейшей — апостол русского терроризма, застрелившая петербургского градоначальника Дмитрия Трепова (1855–1906). Засулич умерла в 1919 году и уже не могла ничего ни опровергнуть, ни подтвердить, но подсудимая допустила «прокол», сбившись в отчестве «матери».
Вместо «Ивановна», она сказала «Васильевна». На секунду осекшись, обвиняемая пояснила, что имела в виду другую, безвестную революционерку Засулич, звавшуюся Верой Васильевной, которая умерла в эмиграции ещё в 1889-м. После смерти В. В. Засулич отец якобы отвез Сашеньку в Россию, а потом несколько раз тайно приезжал, чтобы проведать. Всё это подсудимая рассказывала горячо, а потому ее художественное выступление произвело на публику неизгладимое впечатление.
Ещё более растрогала всех история о сыне: подсудимая жаловалась, что у неё отняли мальчика. Суду пришлось выяснять, кто и когда отнял Володю у Александры Петровны. Оказалось, что его подобрал возле больницы редактор журнала «Крестьянская летопись» Перозич, в то время, пока мама Володи болела тифом.
Мальчик голодный и босой сидел на панели возле стены больницы. Редактор увел мальчика с собой, но когда Александра Петровна пришла в себя, отдать его ей не захотел. На этом месте «княжна» разразилась рыданиями, выбив скупую слезу у многих сочувствовавших ей мужчин. Дамы в зале тоже захлюпали носами и полезли за платочками.
Дело Веры Засулич потрясло все русское общество. И дело было даже не в самом факте покушения, а в том, что суд присяжных оправдал террористку
Окончательно все запутало письмо к обвиняемой знаменитого экономиста Аполлона Андреевича Карелина (1863–1926), неоднократно подвергавшегося арестам и ссылкам при царе. Карелин лично был знаком с Кропоткиным и в своем письме обращался к Александре Петровне как к дочери друга, сообщая, что не может выступить на могиле князя-анархиста в годовщину его смерти. Это письмо было эффектно преподнесено суду, после того как симпатии зала были уже завоеваны.
В конце концов суд не вынес никакого решения, отправив дело на доследование. Но и оно не внесло никакой ясности. Наводя справки, следователь установил, что в Петербурге действительно проживал Сергей Алексеевич Кропоткин — но не директор банка, а гусарский ротмистр, сын командира Гатчинского полка, генерала Алексея Ивановича Кропоткина.
От отца ему с братом, Ильей Алексеевичем, перешел дом № 5 по Дмитровскому переулку — тот самый, на который претендовала «княжна». Следствию не удалось установить родственные связи между «теми» и «этими» Кропоткиными, но в равной степени их не смогли и опровергнуть.
Народный следователь даже опубликовал в ленинградских газетах объявление, с призывом к тем, кто мог бы помочь ему распутать клубок родословных. Но подобными сведениями обладали как правило те, кого в советском государстве презрительно именовали «бывшими», а они как огня боялись карающих органов, предпочитая не высовываться, чтобы лишний раз не обращать на себя внимания.
Вопрос о личности «дочери» Кропоткина повис в воздухе: кто она — аферистка-самозванка, охотница за пайками и прочими благами, или невольно заблуждающаяся несчастная, в точности не знающая своего отца и матери? Этого мы, наверное, никогда не узнаем.
Валерий Ярхо
Добавить комментарий