Контакты
Пушкин дуэлянт. Все дуэли А. С. Пушкина 1.
Пятница, Февраль 12, 2016 , 08:02 ПП
Удалось установить, что в жизни А. С. Пушкина было 29 состоявшихся и не состоявшихся дуэлей.
Поэт был отменным стрелком, попадал с 20 шагов пуля в пулю. Но во время дуэлей он ни разу не пролил кровь противника и в многочисленных поединках не стрелял первым. Хорошо зная дуэльный кодекс, он, видимо, следовал высказанному им устами Моцарта принципу «Гений и злодейство — две вещи несовместные»
Дуэли — это странная черта в Пушкине. Не злой по натуре человек, он вдруг, без видимых причин, начинал проявлять нелепую назойливую задиристость. Часто вел себя вызывающе. Были у прежней полиции такие особые списки, в которые включались люди, не совсем удобные для общественного спокойствия. В списках этих было и имя Александра Пушкина. И отнюдь не в вольнодумии и прочих высоких материях обвинялся он тут — был в этих списках на одном из почетных мест в качестве карточного понтера и дуэлянта. Можно, конечно, объяснить это бунтом его вольной натуры, обиженной на безысходную незадачливость судьбы. Но гадание по живой судьбе всегда вещь неблагодарная — лучше тут восстановить обстоятельства этой судьбы и они, как это всегда бывает, скажут сами за себя . История дуэлей Пушкина — тоже история его жизни. В них тоже предстает весь его характер, в котором все — поспешность, легкомыслие, трагическая случайность, сосредоточенная решимость, высокий порыв, отчаянный вызов..
…Однажды в обществе одна дама, не поняв его (Пушкина) шутки, сказала ему дерзость. «Вы должны отвечать за дерзость жены своей», — сказал он ее мужу. Но бояр равнодушно объявил, что он не отвечает за поступки своей жены. «Так я вас заставлю знать честь и отвечать за нее», — вскричал Пушкин, и неприятность, сделанная Пушкину женою, отозвалась на муже…А. Ф. Вельтман. Воспоминания.
Промахи прекратили дуэль, и Пушкин, возвращаясь с поля битвы, заехал к Полторацким и, не застав его дома, оставил записку:
Старое…
Слава Богу здоров.
Но это столкновение повело к истории с Балшем. Подробности этого находятся в дневнике моем…
Из замечаний В. П. Горчакова на записи «Из дневника и воспоминаний» И. П. Липранди.
…Пушкин имел страсть бесить молдаван, а иногда поступал с ними и гораздо хуже. Вот случай, памятный до сих пор в тамошнем крае. Жена молдаванского вельможи Балша сказала Пушкину какую-то оскорбительную дерзость. Пушкин отправился за объяснениями к ее важному супругу, который дал ему ответ неудовлетворительный. Пушкин назначил ему на другой день свидание в постороннем доме. Там он ему доказывал, что с женщиной иметь объяснения
невозможно, ибо объяснение с нею ни к чему не приводит, но с мужем же ее дело другое, ему, по крайней мере, можно дать пощечину. И в подтверждение слов своих Пушкин исполнил сию угрозу над лицом тяжеловесного молдаванина.
Лев Пушкин. Биографическое известие…
Между кишиневскими помещиками-молдаванами, с которыми вел знакомство Пушкин, был некто Балш. Жена его, еще довольно молодая женщина, везде возила с собою, несмотря на ранний возраст, девочку — дочь, лет тринадцати. Пушкин ухаживал за нею. Досадно ли это было матери или, может быть, она сама желала слышать любезности Пушкина, только она за что-то рассердилась и стала к нему придираться. Тогда в обществе много говорили о какой-то ссоре двух молдаван: им следовало драться, но они не дрались. «Чего от них требовать! — заметил как-то Липранди, — у них в обычае нанять несколько человек да их руками отдубасить противника». Пушкина очень забавлял такой легкий способ отмщения. Вскоре у кого-то на вечере в разговоре с женою Балша он сказал: «Экая тоска! Хоть бы кто нанял подраться за себя!» Молдаванка вспыхнула. «Да вы деритесь лучше за себя!» — возразила она. «Да с кем же?» — «Вот хоть со Старовым; вы с ним, кажется, не очень хорошо кончили». На это Пушкин отвечал, что если бы на ее месте был ее муж, то он сумел бы поговорить с ним: потому ничего более не остается, как узнать, так ли и он думает. Прямо от нее Пушкин идет к карточному столу, за которым сидел Балш, вызывает его и объясняет, в чем дело. Балш пошел расспросить жену, но та отвечала, что Пушкин наговорил ей дерзостей. Как же вы требуете у меня удовлетворения, а сами позволяете себе оскорблять мою жену», — сказал возвратившийся Балш. Слова были произнесены с таким высокомерием, что Пушкин не вытерпел, тут же схватил подсвечник и замахнулся им на Балша. Подоспевший Н. С. Алексеев удержал его. Разумеется, суматоха вышла изрядная, и противников кое-как развели…
П. И. Бартенев. О Пушкине.
Замечу мимоходом, что этот Балш не был «помещиком, кишиневским молдаванином». Он был из княжества, но по случаю гетерии не бежавший с другими из Ясс, где он был «ворником», как бы у нас членом Государственного совета.
В. П. Горчаков. Из примечаний на воспоминания Липранди.
Марья Балш… была женщина лет под тридцать, довольно пригожа, чрезвычайно остра и словоохотлива; владела хорошо французским языком, и с претензиями. Пушкин был также не прочь поболтать, и должно сказать, что некоторое время это и можно было только с нею одной. Он мог иногда доходить до речей весьма свободных, что ей очень нравилось, и она в этом случае не оставалась в долгу. Действительно ли Пушкин имел на нее какие виды или нет, сказать трудно; в таких случаях он был переметчив и часто без всяких целей любил болтовню и материализм, но как бы то ни было, Мария принимала это за чистую монету. В это время появилась в салонах некто Альбрехтша; она была годами двумя старше Балш, но красивей, со свободными европейскими манерами; много читала романов, многое проверяла опытом и любезностью своею поставила
Балш на второй план; она умела поддерживать салонный разговор с Пушкиным и временно увлекла его. У Балш породилась ревность; она начала делать Пушкину намеки и, получив от него однажды отзыв, что женщина эта (Альбрехтша) историческая и в пылкой страсти, надулась и искала колоть Пушкина. Он стал с ней сдержаннее и вздумал любезничать с ее дочерью, Аникой, столь же острой на словах, как и мать ее, но любезничал так, как можно было любезничать с двенадцатилетним ребенком. Оскорбленное самолюбие матери и ревность к Альбрехтше (она приняла любезничание с ее дочерью-ребенком в смысле, что будто бы Пушкин желал этим показать, что она имеет уже взрослую дочь) вспыхнули: она озлобилась до безграничности. В это самое время и последовала описанная сцена…
И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний.
Молдаван рассвирепел, называя Пушкина трусом, ссылочным и пр. Сцена, как рассказывали мне очевидцы, была ужаснейшая. Балш кричал, содомил, старуха Богдан (мать Марии Балш. — Ред.) упала в обморок, беременной вице-губернаторше приключилась истерика, гости разбрелись по углам, люди кинулись помогать лекарю, который тотчас явился со спиртами и каплями, — оставалось ждать еще ужаснейшей развязки, но генерал Пущин успел привести все в порядок и, схватив Пушкина, увез с собою. Об этом немедленно донесли наместнику, который тотчас велел помирить ссорящихся…
П. И. Долгоруков. Из дневника.
На другой день, по настоянию Крупянского и П. С. Пущина (который командовал дивизией за отъездом Орлова), Балш согласился извиниться перед Пушкиным, который нарочно для того пришел к Крупянскому. Но каково же было Пушкину, когда к нему явился в длинных одеждах своих, тяжелый молдаванин и вместо извинения начал: «Меня упросили извиниться перед вами. Какого извинения вам нужно?» Не говоря ни слова, Пушкин дал ему пощечину и вслед за тем вынул пистолет. Прямо от Крупянского Пушкин пошел на квартиру к Пущину, где его видит В. П. Горчаков, бледного как полотно и улыбающегося. Инзов посадил его под арест на две недели; чем дело кончилось, не знаем…
П. И. Бартенев. О Пушкине.
…Пушкину объявлен домовой арест за то, что он прибил одного знатного молдаванина, хотевшего с ним выйти на поединок. Сцена, как сказывают, происходила в доме вице-губернатора, который вместе с бригадным командиром Пущиным приглашены были к наместнику для объяснения по сему предмету…
П. И. Долгоруков. Из дневника.
Продолжения дуэли не было, но еще долго после этого Пушкин говорил, что не решается ходить без оружия, на улицах вынимал пистолет и с хохотом показывал его встречным знакомым.
Возмутительную историю Пушкина с Балшем мы относим к февралю месяцу 1822 г.
П. И. Бартенев. О Пушкине.
Самая первая история дуэлей Пушкина связана с Павлом Ганнибалом — родственником Пушкина со стороны матери, внуком «арапа Петра Великого», участником Отечественной войны, причастным к движению декабристов. Пушкину было тогда 17 лет. Александр Сергеевич, только что выпущенный из лицея, очень Павла Исааковича полюбил, что, однако, не помешало ему вызвать Ганнибала на дуэль за то, что тот в одной из фигур котильона отбил у него девицу Лошакову, в которую, несмотря на ее дурноту и вставные зубы, Александр Сергеевич по уши влюбился. Ссора племянника с дядей кончилась минут через десять мировой и новыми весельями да пляской, и Павел Исаакович за ужином сочинил экспромт: Хоть ты, Саша, среди бала Вызвал Павла Ганнибала; Но, ей-богу, Ганнибал Ссорой не подгадит бал! И тут же, при публике, бросился в объятья племяннику…
В 1824 году Пушкин написал эпиграмму на министра просвещения Александра Голицына. В августе 1828 года Пушкина допрашивал Голицын по поводу поэмы «Гаврилиада». От дуэли противников удержал поэт и публицист Фёдор Глинка.
Накануне дуэли был раут у графини Разумовской. Кто-то говорит Вяземскому: «Пойдите, посмотрите, Пушкин о чем-то объясняется с д’Аршиаком; тут что-нибудь недоброе. Вяземский отправился в ту сторону, где были Пушкин и д’Аршиак; но у них разговор прекратился…П. И. Бартенев, со слов кн. В. Ф. Вяземской.
27 января 1837 г. К. К. Данзас, проходя по Пантелеймоновской улице, встретил Пушкина в санях. В этой улице жил тогда К. О. Россет: Пушкин, как полагает Данзас, заезжал сначала к Россету, и не застав последнего дома, поехал к нему. Пушкин остановил Данзаса и сказал:
— Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора.
Данзас, не говоря ни слова, сел с ним в сани, и они поехали на Большую Миллионную. Во время пути Пушкин говорил с Данзасом, как будто ничего не бывало, совершенно о посторонних вещах. Таким образом доехали они до дома французского посольства, где жил д’Аршиак. После обыкновенного приветствия с хозяином, Пушкин сказал громко, обращаясь к Данзасу: «Теперь я вас введу в сущность дела», и начал рассказывать ему все, что происходило между ним, Дантесом и Геккереном.
Пушкин окончил свое объяснение следующими словами:
— Теперь я вам могу сказать только одно: если дело это не закончится сегодня же, то в первый же раз, как я встречу Геккерена, — отца или сына, — я им плюну в физиономию.
Тут он указал на Данзаса и прибавил:
— Вот мой секундант.
Потом обратился к Данзасу с вопросом:
— Согласны ли вы?
После утвердительного ответа Данзаса Пушкин уехал, предоставив Данзасу, как своему секунданту, условиться с д’Аршиаком о дуэли.
Аммосов. Последние дни и кончина А. С. Пушкина.
…Александр Пушкин, вопреки советам своих друзей, пять лет тому назад вступил в брак, женившись на Наталье Гончаровой, совсем юной, без состояния и необыкновенно красивой. С очень поэтической внешностью, но с заурядным умом и характером, она с самого начала заняла в свете место, подобавшее такой неоспоримой красавице. Многие несли к ее ногам дань своего восхищения, но она любила мужа и казалась счастливой в своей семейной жизни. Она веселилась от души и без всякого кокетства, пока одни француз по фамилии Дантес, кавалергардский офицер, усыновленный посланником Геккерном, не начал за ней ухаживать. Он был влюблен в течение года, как это бывает позволительно всякому молодому человеку, живо ею восхищаясь, но ведя себя сдержанно и не бывая у них в доме. Но он постоянно встречал ее в свете и вскоре в тесном дружеском кругу стал более открыто проявлять свою любовь. Одна из сестер госпожи Пушкиной, к несчастью, влюбилась в него, и, быть может, увлеченная своей любовью, забывая о том, что могло из-за этого произойти для ее сестры, эта молодая особа учащала возможности встреч с Дантесом; наконец, все мы видели, как росла и усиливалась эта гибельная гроза. То ли одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления этой необузданной любви. Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, вопреки всем светским приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине. Казалось при этом, что она бледнеет и трепещет под его взглядом, но было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека и он был решителен в намерении довести ее до крайности.
Пушкин совершил тогда большую ошибку, разрешая своей молодой и очень красивой жене выезжать в свет без него. Его доверие к ней было безгранично, тем более, что она давала ему во всем отчет и пересказывала слова Дантеса — большая, ужасная неосторожность! Семейное счастье начало уже нарушаться, когда чья-то гнусная рука направила мужу анонимные письма, оскорбительные и ужасные, в которых ему сообщались все дурные слухи и имена его жены и Дантеса были соединены с самой едкой, самой жестокой иронией. Пушкин, глубоко оскорбленный, понял, что, как бы лично он не был уверен и убежден в невинности своей жены, она была виновна в глазах общества, в особенности того общества, которому его имя дорого и ценно. Большой свет видел все и мог считать, что само поведение Дантеса было верным доказательством невинности госпожи Пушкиной, но десяток других петербургских кругов, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья… Наконец, на одном балу он (Дантес. — Ред.) так скомпрометировал госпожу Пушкину своими взглядами и намеками, что все ужаснулись, а решение Пушкина было с тех пор принято окончательно…
Д. Ф. Фикельмон. Из дневника.
…сели в сани и отправились (к месту дуэли. — Ред.) по направлению к Троицкому мосту.
На дворцовой набережной они встретили в экипаже г-жу Пушкину. Данзас узнал ее, надежда в нем блеснула, встреча эта могла поправить все. Но жена Пушкина была близорука; а Пушкин смотрел в другую сторону.
А. Аммосов. Последние дни…
Снег был по колена, надобно было вытоптать в снегу площадку… Оба секунданта занялись этой работою; Пушкин сел на сугроб и смотрел на это роковое приготовление с большим равнодушием.
В. А. Жуковский — С. Л. Пушкину (отцу поэта).
15февр. 1837 г.
Все было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться.
Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:
— Мне кажется, что у меня раздроблено бедро (франц.) Секунданты бросились к нему, и когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:
— Подождите, я в силах сделать свой выстрел (франц.) Дантес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь
правою рукою. При падении Пушкина пистолет его попал в снег, и потому Данзас подал ему другой. Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил. Дантес упал.
На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:
— Мне кажется, что я ранен в грудь (франц.)
— Браво! — воскликнул Пушкин и бросил пистолет в сторону…
К. К. Данзас, в записи А. А. Аммосова.
Его привезли домой; жена и сестра жены, Александрина, были уже в беспокойстве; но одна только Александрина знала о письме его к отцу Геккерна. Он закричал твердым и сильным голосом, чтобы жена не входила в кабинет его, где его положили, и ей сказали, что он ранен в ногу. А. И. Тургенев — А. И. Нефедьевой. 28 января 1837 г.
— Что вы думаете о моей ране? (спросил Пушкин доктора Шольца, приглашенного друзьями его для консультаций. — Ред.) Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу, дорогою шло много крови, — скажите мне откровенно, как вы рану находите?
— Не могу вам скрывать, что рана опасная.
— Скажите мне, — смертельная?
— Считаю долгом вам это не скрывать, но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано.
— Спасибо! Вы поступили со мною как честный человек, — при сем рукою потер он лоб. — Нужно устроить свои домашние дела.
Через несколько минут сказал:
— Мне кажется, что много крови идет.
Я осмотрел рану, но нашлось, что мало, и наложил новый компресс.
— Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из близких приятелей? — Прощайте, друзья, — сказал он, глядя на библиотеку. — Разве вы думали, что час не проживу?
Из записки доктора Шольца.
Пушкин, умирая, просил княгиню Долгорукову съездить к Дантесу и сказать ему, что он простил ему. «Я тоже ему прощаю», — отвечал с нахальным смехом негодяй…
Ф. Г. Толь. Записки о Пушкине.
Данзас сказал ему, что готов отомстить за него тому, кто его поразил. — «Нет, нет — ответил Пушкин, — мир, мир…
А. Н. Веневитинова — С. Л. Пушкин
Из кишиневского дневника Пушкина:
«6 июня написал следующую записку:
К сведению г. Дегильи, бывшего французского офицера. Недостаточно быть дрянью, надо еще быть им открыто. Накануне дрянной дуэли на саблях не пишут на глазах жены иеремиад, завещаний и пр., и пр.
Оставим этого несчастного.»
Биографы Пушкина не много знают о Дегильи. Это — бывший офицер французской службы, проживавший в Кишиневе. В чем состояла суть столкновения его с Пушкиным, никто не знает.
Сохранилось письмо Пушкина к Дегильи, которое первый биограф поэта П. В. Анненков называет «неслыханно презрительным и дерзким». Оно в общих чертах повторяет приведенную дневниковую запись. Вот это письмо:
«К сведению г. Дегильи, бывшего офицера Французской службы. Недостаточно быть трусом: надо еще быть им откровенно. Накануне дуэли на саблях, с которой улепетывают, не пишут на глазах своей жены плаксивых жалоб и завещания; не сочиняют нелепых сказок перед городскими властями в целях воспрепятствовать царапине; не ставят в неловкое положение ни своего секунданта, ни генерала, который удостаивает чести принимать в своем доме невежу. Я предвидел все то, что произошло, и досадую, что не держал пари. Теперь все кончено, но берегитесь. Примите уверение в тех чувствах, которые вы заслуживаете. Пушкин. 6 июня 21 г. Заметьте еще, что теперь я сумею, в случае надобности, пустить в ход свои права русского дворянина, так как вы ничего не понимаете в праве оружия».
Что имел в виду Пушкин, когда угрожал «пустить в ход свои права русского дворянина»? Упоминавшийся знаток русской дуэли Я. Гордин приводит следующее толкование, которое объясняет нам это заявление: «Дворянин не имеет права вмешивать государство — городские власти — в дуэльные дела, то есть прибегать к защите закона, запрещающего поединки. Дворянин не имеет права опускаться на недворянский уровень поведения. Опускаясь на подобный уровень, он лишает себя права на уважительное, хотя и враждебное поведение противника, и должен быть подвергнут унизительному обращению — побоям, публичному поношению. Он ставится вне законов чести… И не потому, что он вызывает презрение и омерзение сам по себе, а потому главным образом, что он оскверняет само понятие человека чести — истинного дворянина. Отказ дворянина от дуэли представляется… пределом падения, несмываемым позором…»
«6 июня написал следующую записку:
К сведению г. Дегильи, бывшего французского офицера. Недостаточно быть дрянью, надо еще быть им открыто. Накануне дрянной дуэли на саблях не пишут на глазах жены иеремиад, завещаний и пр., и пр.
Оставим этого несчастного.»
Биографы Пушкина не много знают о Дегильи. Это — бывший офицер французской службы, проживавший в Кишиневе. В чем состояла суть столкновения его с Пушкиным, никто не знает.
Сохранилось письмо Пушкина к Дегильи, которое первый биограф поэта П. В. Анненков называет «неслыханно презрительным и дерзким». Оно в общих чертах повторяет приведенную дневниковую запись. Вот это письмо:
«К сведению г. Дегильи, бывшего офицера Французской службы. Недостаточно быть трусом: надо еще быть им откровенно. Накануне дуэли на саблях, с которой улепетывают, не пишут на глазах своей жены плаксивых жалоб и завещания; не сочиняют нелепых сказок перед городскими властями в целях воспрепятствовать царапине; не ставят в неловкое положение ни своего секунданта, ни генерала, который удостаивает чести принимать в своем доме невежу. Я предвидел все то, что произошло, и досадую, что не держал пари. Теперь все кончено, но берегитесь. Примите уверение в тех чувствах, которые вы заслуживаете. Пушкин. 6 июня 21 г. Заметьте еще, что теперь я сумею, в случае надобности, пустить в ход свои права русского дворянина, так как вы ничего не понимаете в праве оружия».
Что имел в виду Пушкин, когда угрожал «пустить в ход свои права русского дворянина»? Упоминавшийся знаток русской дуэли Я. Гордин приводит следующее толкование, которое объясняет нам это заявление: «Дворянин не имеет права вмешивать государство — городские власти — в дуэльные дела, то есть прибегать к защите закона, запрещающего поединки. Дворянин не имеет права опускаться на недворянский уровень поведения. Опускаясь на подобный уровень, он лишает себя права на уважительное, хотя и враждебное поведение противника, и должен быть подвергнут унизительному обращению — побоям, публичному поношению. Он ставится вне законов чести… И не потому, что он вызывает презрение и омерзение сам по себе, а потому главным образом, что он оскверняет само понятие человека чести — истинного дворянина. Отказ дворянина от дуэли представляется… пределом падения, несмываемым позором…»
Волею или неволею займу несколько строк в истории вашей жизни. Вспомните малоросца Денисевича с блестящими, жирными эполетами и с душою трубочиста, вызвавшего вас в театре на честное слово и дело за неуважение к его высокоблагородию; вспомните утро в доме графа Остермана, в Галерной, с Вами двух молодых гвардейцев, ростом и духом исполинов, бедную фигуру малоросца, который на вопрос Ваш: приехали ли Вы вовремя? — отвечал нахохлившись, как индейский петух, что он звал Вас к себе не для благородной разделки рыцарской, а сделать Вам поучение, како подобает сидети в театре, и что майору неприлично меряться с фрачным; вспомните крохотку адъютанта, от души смеявшегося этой сцене и советовавшего Вам не тратить благородного пороха на такой гад и шпор иронии на ослиной шкуре. Малютка адъютант был Ваш покорный слуга — и вот почему, говорю я, займу волею или неволею строчки две в Вашей истории…
И. И. Лажечников — Пушкину. 19 декабря 1831. Тверь.
Квартира моя в доме графа Остермана-Толстого выходила на Галерную. Я занимал в нижнем этаже две комнаты, но первую от входа уступил приехавшему за несколько дней до того времени, которое описываю, майору Денисевичу, служившему в штабе одной из дивизий …ого корпуса, которым командовал граф. Денисевич был малоросс, учился, как говорят, на медные деньги и образован по весу и цене металла. Наружность его соответствовала внутренним качествам: он был плешив и до крайности румян; последним обстоятельством он очень занимался и через него считал себя неотразимым победителем женских сердец. Игрою своих эполет он особенно щеголял, полагая, что от блеска их, как от лучей солнечных, разливается свет на все, его окружающее, и едва ли не на весь город. Мы прозвали его дятлом, на которого он наружно и по привычкам был похож, потому что долбил своим подчиненным десять раз одно и то же… К театру он был пристрастен, и более всего любил воздушные пируэты в балетах; но не имел много случаев быть в столичных театрах, потому что жизнь свою провел большею частью в провинциях. Любил он также покушать. Рассказывают, что во время отдыха на походах не иначе можно было разбудить его, как вложивши ему ложку в рот. Вы могли толкать, тормошить его, сколько сил есть, — ничто не действовало, кроме ложки. Впрочем, был добрый малый… В одно прекрасное (помнится, зимнее) утро — было ровно три четверти восьмого, — только успев окончить свой военный туалет, я вошел в соседнюю комнату, где обитал мой майор, чтоб приказать подавать чай. Денисевича не было в это время дома; он уходил смотреть, все ли исправно на графской конюшне. Только что я вступил в комнату, из передней вошли в нее три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями.
Один был адъютант; помнится, я видел его прежде в обществе любителей просвещения и благотворения; другой — фронтовой офицер. Статский подошел ко мне и сказал мне тихим, вкрадчивым голосом: «Позвольте вас спросить, здесь живет Денисевич?» — «Здесь, — отвечал я, — но он вышел куда-то, и я велю сейчас позвать его». Я только хотел это исполнить, как вошел сам Денисевич. При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя он, видимо, смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную осанку. «Что вам угодно?» — сказал он статскому довольно сухо. «Вы это должны хорошо знать, — отвечал статский, — вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы); до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…» Все это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. Денисевич мой покраснел как рак и, запутываясь в словах, отвечал: «Я не затем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пиесу, что это неприлично…» — «Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, — сказал более энергичным голосом статский, — я уже не школьник, и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…» Денисевич не дал ему договорить. «Я не могу с вами драться, — сказал он, — вы молодой человек неизвестный, а я штаб-офицер…» При этом оба офицера засмеялись; я побледнел и затрясся от негодования, видя униженное и глупое положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня гадкой. Статский продолжал твердым голосом: «Я русский дворянин,
Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мною дело».
При имени Пушкина блеснула в моей голове мысль, что передо мною стоит молодой поэт, таланту которого уж сам Жуковский поклонялся, корифей всей образованной молодежи Петербурга, и я спешил спросить его: «Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собою?»
— Меня так зовут, — сказал он улыбаясь…
В таком случае, — сказал я по-французски, чтобы не понял нашего разговора Денисевич, который не знал этого языка, — позвольте мне принять живое участие в вашем деле с этим господином и потому прошу вас объяснить мне причину вашей ссоры.
Тут один из ассистентов рассказал мне, что Пушкин накануне был в театре, где, на беду, судьба посадила его рядом с Денисевичем. Играли пустую пиесу, играли, может быть, и дурно. Пушкин зевал, шикал, говорил громко: «Несносно!» Соседу его пиеса, по-видимому, нравилась. Сначала он молчал, потом, выведенный из себя, сказал Пушкину, что он мешает ему слушать пиесу. Пушкин искоса взглянул на него и принялся шуметь по-прежнему. Тут Денисевич объявил своему неугомонному соседу, что попросит полицию вывесть его из театра.
— Посмотрим, — отвечал хладнокровно Пушкин и продолжал повесничать.
Спектакль кончился, зрители начали расходиться. Тем и должна была кончиться ссора наших противников. Но мой витязь не терял из виду своего незначительного соседа и остановил его в коридоре.
— Молодой человек, — сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с этим поднял свой указательный палец, — вы мешали мне слушать пиесу… Это неприлично, это невежливо.
— Да, я не старик, — отвечал Пушкин, — но, господин штаб-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живете?
Денисевич сказал свой адрес и назначил приехать к нему в восемь часов утра. Не был ли это настоящий вызов?
— Позвольте переговорить с этим господином в другой комнате, — сказал я военным посетителям. Они кивнули мне в знак согласия. (…) Признаюсь, я потерял ораторского пороху довольно, и недаром. Денисевич убедился, что он виноват, и согласился просить извинения. Тут, не дав опомниться майору, я ввел его в комнату, где дожидались нас Пушкин и его ассистенты, и сказав ему: «Господин Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении, и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас».
— Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич,— сказал Пушкин. Денисевич извинился… и протянул было руку Пушкину, но тот не подал своей, сказал только: «Извиняю», — и удалился со своими спутниками, которые любезно простились со мною…
И. И. Лажечников. Знакомство мое с Пушкиным.
И. И. Лажечников — Пушкину. 19 декабря 1831. Тверь.
Квартира моя в доме графа Остермана-Толстого выходила на Галерную. Я занимал в нижнем этаже две комнаты, но первую от входа уступил приехавшему за несколько дней до того времени, которое описываю, майору Денисевичу, служившему в штабе одной из дивизий …ого корпуса, которым командовал граф. Денисевич был малоросс, учился, как говорят, на медные деньги и образован по весу и цене металла. Наружность его соответствовала внутренним качествам: он был плешив и до крайности румян; последним обстоятельством он очень занимался и через него считал себя неотразимым победителем женских сердец. Игрою своих эполет он особенно щеголял, полагая, что от блеска их, как от лучей солнечных, разливается свет на все, его окружающее, и едва ли не на весь город. Мы прозвали его дятлом, на которого он наружно и по привычкам был похож, потому что долбил своим подчиненным десять раз одно и то же… К театру он был пристрастен, и более всего любил воздушные пируэты в балетах; но не имел много случаев быть в столичных театрах, потому что жизнь свою провел большею частью в провинциях. Любил он также покушать. Рассказывают, что во время отдыха на походах не иначе можно было разбудить его, как вложивши ему ложку в рот. Вы могли толкать, тормошить его, сколько сил есть, — ничто не действовало, кроме ложки. Впрочем, был добрый малый… В одно прекрасное (помнится, зимнее) утро — было ровно три четверти восьмого, — только успев окончить свой военный туалет, я вошел в соседнюю комнату, где обитал мой майор, чтоб приказать подавать чай. Денисевича не было в это время дома; он уходил смотреть, все ли исправно на графской конюшне. Только что я вступил в комнату, из передней вошли в нее три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями.
Один был адъютант; помнится, я видел его прежде в обществе любителей просвещения и благотворения; другой — фронтовой офицер. Статский подошел ко мне и сказал мне тихим, вкрадчивым голосом: «Позвольте вас спросить, здесь живет Денисевич?» — «Здесь, — отвечал я, — но он вышел куда-то, и я велю сейчас позвать его». Я только хотел это исполнить, как вошел сам Денисевич. При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя он, видимо, смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную осанку. «Что вам угодно?» — сказал он статскому довольно сухо. «Вы это должны хорошо знать, — отвечал статский, — вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы); до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…» Все это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. Денисевич мой покраснел как рак и, запутываясь в словах, отвечал: «Я не затем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пиесу, что это неприлично…» — «Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, — сказал более энергичным голосом статский, — я уже не школьник, и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…» Денисевич не дал ему договорить. «Я не могу с вами драться, — сказал он, — вы молодой человек неизвестный, а я штаб-офицер…» При этом оба офицера засмеялись; я побледнел и затрясся от негодования, видя униженное и глупое положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня гадкой. Статский продолжал твердым голосом: «Я русский дворянин,
Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мною дело».
При имени Пушкина блеснула в моей голове мысль, что передо мною стоит молодой поэт, таланту которого уж сам Жуковский поклонялся, корифей всей образованной молодежи Петербурга, и я спешил спросить его: «Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собою?»
— Меня так зовут, — сказал он улыбаясь…
В таком случае, — сказал я по-французски, чтобы не понял нашего разговора Денисевич, который не знал этого языка, — позвольте мне принять живое участие в вашем деле с этим господином и потому прошу вас объяснить мне причину вашей ссоры.
Тут один из ассистентов рассказал мне, что Пушкин накануне был в театре, где, на беду, судьба посадила его рядом с Денисевичем. Играли пустую пиесу, играли, может быть, и дурно. Пушкин зевал, шикал, говорил громко: «Несносно!» Соседу его пиеса, по-видимому, нравилась. Сначала он молчал, потом, выведенный из себя, сказал Пушкину, что он мешает ему слушать пиесу. Пушкин искоса взглянул на него и принялся шуметь по-прежнему. Тут Денисевич объявил своему неугомонному соседу, что попросит полицию вывесть его из театра.
— Посмотрим, — отвечал хладнокровно Пушкин и продолжал повесничать.
Спектакль кончился, зрители начали расходиться. Тем и должна была кончиться ссора наших противников. Но мой витязь не терял из виду своего незначительного соседа и остановил его в коридоре.
— Молодой человек, — сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с этим поднял свой указательный палец, — вы мешали мне слушать пиесу… Это неприлично, это невежливо.
— Да, я не старик, — отвечал Пушкин, — но, господин штаб-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живете?
Денисевич сказал свой адрес и назначил приехать к нему в восемь часов утра. Не был ли это настоящий вызов?
— Позвольте переговорить с этим господином в другой комнате, — сказал я военным посетителям. Они кивнули мне в знак согласия. (…) Признаюсь, я потерял ораторского пороху довольно, и недаром. Денисевич убедился, что он виноват, и согласился просить извинения. Тут, не дав опомниться майору, я ввел его в комнату, где дожидались нас Пушкин и его ассистенты, и сказав ему: «Господин Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении, и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас».
— Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич,— сказал Пушкин. Денисевич извинился… и протянул было руку Пушкину, но тот не подал своей, сказал только: «Извиняю», — и удалился со своими спутниками, которые любезно простились со мною…
И. И. Лажечников. Знакомство мое с Пушкиным.
7 ноября (воскресенье) 1820 год Утро Пушкин провел у Орловых, где хозяйничал в отсутствие М. Ф. Орлова его брат. Тут же гостили приехавшие на днях братья Давыдовы — Александр и Василий. У всех на устах была новая пушкинская песнь «Черная шаль». ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ В. П. ГОРЧАКОВА: «На другой день, после первого свидания в театре, мы встретились с Пушкиным у брата моего, генерала, гвардии полковника Федора Федоровича Орлова, которого благосклонный прием и воинственная наружность совершенно меня очаровали. Я смотрел на Орлова, как на что-то сказочное; то он напоминал мне бояр времен Петра, то древних русских витязей; а его Георгиевский крест, взятый с боя с потерею ноги по колено, невольно вселял уважение. Но притом я не мог не заметить в Орлове странного сочетания умилительной скромности с самой разгульной удалью боевой его жизни. Тут же я познакомился с двумя Давыдовыми, родными братьями по матери нашего незабвенного подвижника XII года, Николая Николаевича Раевского. Судя по наружным приемам, эти два брата Давыдовы ничего не имели между собою общего: Александр Львович отличался изысканностью маркиза, Василий щеголял каким-то особым приемом простолюдина; но каждый по-своему обошелся со мною приветливо. Давыдовы, как и Орлов, ожидая возвращения Михаила Федоровича, жили в его доме, принимали гостей, хозяйничали и на первый же день моего знакомства радушно пригласили меня обедать. Все они дружески обращались с Пушкиным, но выражение приязни Александра Львовича сбивалось на покровительство, что, как мне казалось, весьма не нравилось Пушкину. В это утро много было говорено о так названной Пушкиным Молдавской песне «Черная шаль», на днях им только написанной. Не зная самой песни, я не мог участвовать в разговоре; Пушкин это заметил и по просьбе моей и Орлова обещал мне прочесть ее, но, повторив вразрыв некоторые строфы, вдруг схватил рапиру и начал играть ею; припрыгивал, становился в позу, как бы вызывая противника. В эту минуту вошел Друганов. Пушкин, едва дав ему поздороваться с нами, стал предлагать ему биться, Друганов отказывался. Пушкин настоятельно требовал и, как резвый ребенок, стал шутя затрогивать его рапирой. Друганов отвел рапиру рукою, Пушкин не унимался; Друганов начинал сердиться. Чтоб предупредить раздор новых моих знакомцев, я снова попросил Пушкина прочесть мне Молдавскую песню. Пушкин охотно согласился, бросил рапиру и начал читать с большим одушевлением; каждая строфа занимала его, и, казалось, он вполне был доволен своим новорожденным творением Друганов Иван Матвеевич (1795-ум.?) — штабс-капитан 31-го егерского полка (1818-1823), адъютант М. Ф. Орлова.
Играли обыкновенно в штосе, в экарте, но всего чаще в банк. Однажды Пушкину случилось играть с одним из братьев Зубовых, офицером генерального штаба. Он заметил, что 3. играет наверное, и, проиграв ему, по окончании игры, очень равнодушно и со смехом стал говорить другим участникам игры, что ведь нельзя же платить такого рода проигрыши. Слова эти, конечно, разнеслись, вышло объяснение, и 3. вызвал Пушкина драться. Это был второй (?) поединок в жизни поэта. Противники отправились на так называемую малину, виноградник за Кишиневом. Пушкина нелегко было испугать; он был храбр от природы и старался воспитать в себе это чувство. Недаром он записал для себя одно из наставлений князя Потемкина Н. Н. Раевскому: «Старайся испытать не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем». Еще в лицее учился он стрельбе в цель, и в стенах кишиневской комнаты своей всаживал пулю в пулю. Подробности этого поединка, сколько известно, второго в жизни Пушкина, нам неизвестны, но некоторые обстоятельства его он сам передавал в повести «Выстрел», вложив рассказ в уста Сильвио и приписав собственные действия молодому талантливому графу. «Это было на рассвете, — рассказывает Сильвио, — я сам стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника… Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему
навстречу. Он приблизился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмеряли нам двенадцать шагов… Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня». И действительно, по свидетельству многих и в том числе В. П. Горчакова, бывшего тогда в Кишиневе, на поединок с 3. Пушкин явился с черешнями и завтракал ими, пока тот стрелял. Но 3. поступил не так, как герой пушкинской повести Сильвио. Он стрелял первый и не попал. «Довольны вы?» — спросил его Пушкин, которому пришел черед стрелять. Вместо того, чтобы требовать выстрела, 3. бросился с объятиями. «Это лишнее,» — заметил ему Пушкин и не стреляя удалился…
П. И. Бартенев. О Пушкине.
«Понятно, — сказал Пушкин, подходя к 3., — мы стреляемся. Я вызов ваш принимаю. Попадете ли вы в меня или не попадете — это для меня равно ничего не значит, но для того, чтобы в вас было больше смелости, предупреждаю: стрелять я в вас совершенно не намерен… Согласны?..»
…Выстрел раздался… пуля пролетела мимо (Пушкина, который не стрелял). Противник уставил глаза на Пушкина, который не переменил своего положения.
«Что? — спросил Пушкин, — довольны вы?»
3., вместо ответа и не требуя выстрела, бросился к Пушкину с намерением обнять его, но Пушкин, уклоняясь от объятий, сказал: «К чему, это лишнее» — и после этих слов удалился…
Н. Гербановский. Несколько слов о пребывании Пушкина в г. Кишиневе.«Новороссийские ведомости. 1869, № 49.
…Пушкин отпустил его с миром, но сделал это тоже по-своему: он сунул незаряженный пистолет себе под мышку, отвернулся в сторону…
В. И. Даль. Записки о Пушкине…
навстречу. Он приблизился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмеряли нам двенадцать шагов… Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня». И действительно, по свидетельству многих и в том числе В. П. Горчакова, бывшего тогда в Кишиневе, на поединок с 3. Пушкин явился с черешнями и завтракал ими, пока тот стрелял. Но 3. поступил не так, как герой пушкинской повести Сильвио. Он стрелял первый и не попал. «Довольны вы?» — спросил его Пушкин, которому пришел черед стрелять. Вместо того, чтобы требовать выстрела, 3. бросился с объятиями. «Это лишнее,» — заметил ему Пушкин и не стреляя удалился…
П. И. Бартенев. О Пушкине.
«Понятно, — сказал Пушкин, подходя к 3., — мы стреляемся. Я вызов ваш принимаю. Попадете ли вы в меня или не попадете — это для меня равно ничего не значит, но для того, чтобы в вас было больше смелости, предупреждаю: стрелять я в вас совершенно не намерен… Согласны?..»
…Выстрел раздался… пуля пролетела мимо (Пушкина, который не стрелял). Противник уставил глаза на Пушкина, который не переменил своего положения.
«Что? — спросил Пушкин, — довольны вы?»
3., вместо ответа и не требуя выстрела, бросился к Пушкину с намерением обнять его, но Пушкин, уклоняясь от объятий, сказал: «К чему, это лишнее» — и после этих слов удалился…
Н. Гербановский. Несколько слов о пребывании Пушкина в г. Кишиневе.«Новороссийские ведомости. 1869, № 49.
…Пушкин отпустил его с миром, но сделал это тоже по-своему: он сунул незаряженный пистолет себе под мышку, отвернулся в сторону…
В. И. Даль. Записки о Пушкине…
Кишиневский богач Инглези, имевший красавицу жену, воспылал ревностью к Пушкину. Говорят, что тот был влюблен в нее. Наметилась дуэль. Узнав о ней, генерал Инзов арестовал поэта и посадил его на десять дней гауптвахты. Инглези же, также по инициативе Инзова, был вручен билет с «разрешением выезда за границу». Инглези правильно понял значение этого «подарка» и выехал вместе с женой из Кишинева… Таким образом дуэль расстроилась…
П. И. Бартенев. О Пушкине.
П. И. Бартенев. О Пушкине.
В 1817 Пушкин дружил с гусаром Кавериным, но, хотя, с ним чуть и не подрался на дуэли из — за сочиненных им шуточных стихов «Молитвы лейб-гусарских офицеров». Командир гвардейского корпуса Васильчиков принял меры к примирению поссорившихся. И Пушкин с Кавериным помирились.
Пушкин, вышедши из Лицея, …жил в Коломне, над Корфами — близ Калинкина моста, на Фонтанке, в доме бывшем тогда Клокачева…
П. А. Плетнев.
Из письма Гроту от 2 марта 1848 г.
Барон Модест Корф был однокашником Пушкина по Лицею. Всю жизнь однако он питал устойчивую неприязнь к поэту. Писал резко недоброжелательные воспоминания о нем, которые Вяземский назвал «похожими на клевету». Не положил ли начало этому подчеркнутому недобролюбию один юношеский эпизод? Вот несколько строк из письма барона М. А. Корфа — Пушкину, относящегося к указанному времени:
«Не принимаю Вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер…»
«Безделица» же вышла такая. Слуга Пушкина, вероятно, не без влияния винных паров, пытался выяснить отношения с камердинером Корфа в передней барона. Барон же, не долго думая, побил его палкой. Побитый пожаловался Пушкину, и тот, немедленно загоревшись, видя в этом покушение на собственную честь, послал обидчику слуги вызов.
Насколько устойчива была неприязнь барона к Пушкину после этого не совсем приятного, конечно, эпизода, говорит тот факт, что и через много лет барон писал о Пушкине вот в таких выражениях:
«В Лицее он решительно ничему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения, и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет (прозвище), то мы прозвали его «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного. Вспыльчивый до бешенства, с необузданными африканскими (как его происхождение по матери) страстями, вечно рассеянный, вечно погруженный в поэтические свои мечтания, избалованный от детства похвалою и льстецами, которые есть в каждом кругу, Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего привлекательного в своем обращении. Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания…»
П. А. Плетнев.
Из письма Гроту от 2 марта 1848 г.
Барон Модест Корф был однокашником Пушкина по Лицею. Всю жизнь однако он питал устойчивую неприязнь к поэту. Писал резко недоброжелательные воспоминания о нем, которые Вяземский назвал «похожими на клевету». Не положил ли начало этому подчеркнутому недобролюбию один юношеский эпизод? Вот несколько строк из письма барона М. А. Корфа — Пушкину, относящегося к указанному времени:
«Не принимаю Вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер…»
«Безделица» же вышла такая. Слуга Пушкина, вероятно, не без влияния винных паров, пытался выяснить отношения с камердинером Корфа в передней барона. Барон же, не долго думая, побил его палкой. Побитый пожаловался Пушкину, и тот, немедленно загоревшись, видя в этом покушение на собственную честь, послал обидчику слуги вызов.
Насколько устойчива была неприязнь барона к Пушкину после этого не совсем приятного, конечно, эпизода, говорит тот факт, что и через много лет барон писал о Пушкине вот в таких выражениях:
«В Лицее он решительно ничему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения, и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет (прозвище), то мы прозвали его «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного. Вспыльчивый до бешенства, с необузданными африканскими (как его происхождение по матери) страстями, вечно рассеянный, вечно погруженный в поэтические свои мечтания, избалованный от детства похвалою и льстецами, которые есть в каждом кругу, Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего привлекательного в своем обращении. Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания…»
Пушкин носил тяжелую железную палку. Дядя спросил его однажды: «Для чего это, Александр Сергеевич, носишь ты такую тяжелую дубину?» Пушкин отвечал: «Для того, чтоб рука была тверже; если придется стреляться, чтоб не дрогнула».М. Н. Лонгинов со слов Н. М. Лонгинова.
Библиографические записки, 1859. № 18, с. 553.
После обеда у Акасакова М. А. Максимович рассказывал, что Кюхельбекер стрелялся с Пушкиным (А. С), и как в промахнувшегося последний не захотел стрелять, но с словом: «Полно дурачиться, милый; пойдем пить чай — подал ему руку и пошли домой.
О. М. Полянский. Дневник.
Пушкин вообще не был словоохотлив и на вопросы товарищей своих отвечал обыкновенно лаконически. Любимейшие разговоры его были о литературе и об авторах, особенно с теми из товарищей, кои тоже писали стихи, как, например, барон Дельвиг, Илличевский, Кюхельбекер (но над неудачною страстью последнего к поэзии он любил часто подшучивать)…
С. Д. Комовский. Воспоминания о детстве Пушкина.
Кюхельбекер являлся предметом постоянных и неотступных насмешек целого лицея за свои странности, неловкости и часто уморительную оригинальность. С эксцентрическим умом, пылкими страстями, с необузданной вспыльчивостью, он всегда был готов на всякие курьезные проделки…
М. А. Корф. Из воспоминаний.
Нельзя не вспомнить сцены, когда Пушкин читал нам своих «Пирующих студентов». Он был в лазарете и пригласил нас прослушать эту пиесу. После вечернего чая мы пошли к нему гурьбой с гувернером Чириковым.
Началось чтение:
«Друзья! Досужий час настал, Все тихо, все в покое… и проч.»
Внимание общее, тишина глубокая, по временам только прерываемая восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был весь тут в полном упоении… Доходит дело до последней строфы. Мы слушаем:
«Писатель! За свои грехи Ты с виду всех трезвее: Вильгельм, прочти свои стихи, Чтоб мне заснуть скорее.»
При этом возгласе публика забывает поэта, стихи его, бросается на бедного метромана, который под влиянием поэзии Пушкина приходит в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы и нашего дикого натиска. Добрая душа был этот Кюхель! Опомнившись, просит он Пушкина еще раз прочесть, потому что и тогда уже плохо слышал одним ухом, испорченным золотухой…
И. И. Пущин. Записки о Пушкине.
Лишь для безумцев, Зульма, Вино разрешено.
А Вильмушке, поэту, писать стихи грешно.
Или:
И не даны поэту
Ни гений, ни вино.
А. С. Пушкин. Варианты лицейских шуток, посвященных В. Кюхельбекеру.
Кюхельбекер был очень любим и уважаем всеми воспитанниками. Это был человек длинный, тощий, слабогрудый, говоря, задыхался, читая лекцию, пил сахарную воду. В его стихах было много мысли и чувства, но много и приторности. Пушкин этого не любил; когда кто писал стихи мечтательные, в которых слог не был слог Жуковского, Пушкин говорил: «И кюхельбекерно и тошно».
При всей дружбе к нему Пушкин очень часто выводил его из терпения; и однажды до того ему надоел, что вызван был на дуэль. Они явились на Волково поле и затеяли стреляться в каком-то недостроенном фамильном склепе. Пушкин очень не хотел этой глупой дуэли, но отказаться было нельзя. Дельвиг был секундантом Кюхельбекера, он стоял налево от Кюхельбекера. Решили, что Пушкин будет стрелять после. Когда Кюхельбекер начал целиться, Пушкин закричал: «Дельвиг! Стань на мое место, здесь безопаснее». Кюхельбекер взбесился, рука дрогнула, он сделал пол-оборота и пробил фуражку на голове Дельвига. «Послушай, товарищ, — сказал Пушкин, — без лести — ты стоишь дружбы; без эпиграммы пороху не стоишь», — и бросил пистолет…
Н. А. Маркевич. Из воспоминаний.
…он (Кюхельбекер) воспитывался в Лицее с Пушкиным, Дельвигом, Корфом и др., успел хорошо в науках и отличался необыкновенным добродушием, безмерным тщеславием, необузданным воображением, которое он
называл поэзией, раздражительностью, которую можно было употреблять в дурную и хорошую стороны. Он был худощав, долговяз, неуклюж, говорил протяжно с немецким акцентом… Пушкин любил Кюхельбекера, но жестоко над ним издевался. Жуковский был зван куда-то на вечер и не явился. Когда его спросили, зачем он не был, он отвечал: «Мне что-то нездоровилось уж накануне, к тому пришел Кюхельбекер, и я остался дома». Пушкин написал:
За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно,
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно.
Кюхельбекер взбесился и вызвал его на дуэль. Пушкин принял вызов. Оба выстрелили, но пистолеты были заряжены клюквою, и дело кончилось ничем…
Н. И. Греч. Воспоминания старика.
Кюхельбекер стрелял первым и дал промах. Пушкин кинул пистолет и хотел обнять своего товарища, но тот неистово кричал: стреляй, стреляй! Пушкин насилу его убедил, что невозможно стрелять, потому что снег набился в ствол. Поединок был отложен, и потом они помирились…
П. И. Бартенев. Рассказы о Пушкине.
(В последний раз Пушкин и Кюхельбекер встретились на станции Залазы 15 октября 1827 года. Пушкин ехал из Михайловского в Петербург. Декабриста Кюхельбекера везли как государственного преступника в крепость Динабург. Пушкин описал эту встречу в дневнике):
«На… станции нашел я Шиллерова «Духовидца», но едва прочел я первые страницы, как вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. «Вероятно, поляки?» — сказал я хозяйке. «Да, — отвечала она, — их нынче отвозят назад». Я вышел взглянуть на них.
Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид — я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие: я поворотился к ним спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов и объяснений. Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и с ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что везут их из Шлиссельбурга, — но куда же?»
(Фельдъегерь, обругавший Пушкина, был некто Подгорный. 28 октября 1827 г. он написал об этом рапорт):
«Отправлен я был сего месяца 12 числа в гор. Динабург с государственными преступниками, и на пути, приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекеру ехавший из Новоржева в С.-Петербург некто Пушкин, начал после поцелуя с ним разговаривать, я, видя сие, наипоспешнее отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать, а сам остался для прописания подорожной и заплаты прогонов. Но г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег, я в сем ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорил, что «по прибытии в С.-Петербург в ту же минуту доложу Его Императорскому Величеству, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег, — сверх того, не премину также сказать и генерал адъютанту Бенкендорфу». Сам же г. Пушкин между прочими угрозами объявил мне, что он был посажен в крепости и потом выпущен, почему я еще более препятствовал иметь ему сношение с арестантом. А преступник Кюхельбекер мне сказал: это тот Пушкин, который сочиняет».
Не хвастаюсь дружбой с Пушкиным, но в доказательство некоторой приязни его и расположения ко мне могу представить… одну записку его на французском языке. Пушкин прислал мне эту записку со своим кучером и дрожками. Содержание записки меня смутило, вот оно: «Вчера, когда я подошел к одной даме, разговаривавшей с г-ном Лагрене (секретарь французского посольства. — Ред.), последний сказал ей достаточно громко, чтобы я услышал: прогоните его. Поставленный в необходимость потребовать у него объяснений по поводу этих слов, прошу вас, милостивый государь, не отказать посетить г-на Лагрене для соответствующих с ним переговоров. Пушкин.»Я тотчас сел на дрожки Пушкина и поехал к нему. Он с жаром и негодованием рассказал мне случай, утверждая, что точно слышал обидные для него слова, объяснил, что записка написана им в такой форме и так церемонно именно для того, чтоб я мог показать ее Лагрене, и настаивал на том, чтоб я требовал у него удовлетворения. Нечего было делать: я отправился к Лагрене, с которым был хорошо знаком, и показал ему записку. Лагрене с видом удивления отозвался, что он никогда не произносил приписываемых ему слов, что, вероятно, Пушкину дурно послышалось, что он не позволил бы себе ничего подобного, особенно в отношении к Пушкину, которого глубоко уважает как знаменитого поэта России, и рассыпался в изъяснениях этого рода.
Пользуясь таким настроением, я спросил у него, готов ли он повторить то же самое Пушкину, он согласился, и мы тотчас отправились с ним к Александру Сергеевичу. Объяснение произошло в моем присутствии, противники подали друг другу руки, и дело тем кончилось… На другой день мы завтракали у Лагрене с некоторыми из наших общих приятелей…
Н. В. Путята. Из записной книжки.
Сегодня у наместника обедали два полковника здешней дивизии и разговор был о шанцах, редутах, ранцах и пр., и пр. Пушкин на днях выпустил стишки на моего товарища, и они уже пошли по рукам. Вот как он его ругает:Бранись, ворчи, болван болванов; Ты не дождешься, друг мой Ланов, Пощечин от руки моей. Твоя торжественная рожа На бабье гузно так похожа, Что просит только киселей.
П. И. Долгоруков. Из кишиневского дневника. 1822 г.
Вот как это было: его (статского советника И. Н. Ланова, бывшего в Кишиневе членом Попечительского комитета о колонистах. — Ред.) пригласили на какой-то обед, где находился и Пушкин; за обедом чиновник заглушал своим говором всех, и все его слушали, хотя почти слушать нечего было, и наконец договорился до того, что начал доказывать необходимость употребления вина как лучшего средства от многих болезней.
— Особенно от горячки, — заметил Пушкин.
— Да таки и от горячки, — возразил чиновник с важностью, — вот-с извольте-ка слушать: у меня был приятель, некто Иван Карлович, можно сказать, человек, лет десять секретарем служил; так вот-с, он просто нашим винцом от чумы себя вылечил: как хватил две осьмухи, так как рукой сняло. — При этом чиновник зорко взглянул
на Пушкина, как бы спрашивая: ну что вы на это скажете? У Пушкина глаза сверкнули: удерживая смех и краснея, он отвечал:
— Быть может, но только позвольте усомниться.
— Да чего тут позволить, — возразил грубо чиновник, — чего я говорю, так — так; а вот вам, почтеннейший, не след бы спорить со мною, оно как-то не приходится.
— Да почему же? — спросил Пушкин с достоинством.
— Да потому же, что между нами есть разница.
— Что ж это доказывает?
— Да то, сударь, что вы еще молокосос.
— А, понимаю, — смеясь, заметил Пушкин, — точно есть разница: я молокосос, как вы говорите, а вы виносос, как я говорю.
При этом все расхохотались, противник не обиделся, а ошалел…
В. П. Горчаков. Из дневника.
Ланов назвал Пушкина молокососом, а тот его винососом; это случилось перед самым окончанием стола. Инзов улыбнулся, встав из-за стола, пошел к себе, а Ланов вызвал Пушкина на поединок. Пушкин только хохотал, видя, как тот настаивает, рассказывая о своих поединках при князе Таврическом, сказав ему:
«То было тогда… А теперь? Твоя торжественная рожа
На бабье гузно так похожа,
Что просит только киселя.»
Ланов выходил из себя, тем более, что сказанное Пушкиным вызвало более или менее сдерживаемый смех каждого из присутствовавших… Ланов несколько успокоился тогда только, когда Пушкин принял его вызов. Инзов, услышав смех в столовой или уведомленный о случившемся, возвратился в столовую и скоро помирил их. Ланов, из чинопочитания к Инзову, согласился оставить все без последствий, а Пушкин был очень рад, что не сделался смешным. Инзов устроил так, что с тех пор Пушкин с Лановым не встречались уже за столом вместе…
И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний.
У Ланова с Пушкиным произошла за столом в присутствии наместника ссора, и Пушкин вызвал Ланова на поединок, но товарищу было не до пистолетов. Он хотя и принял вызов и звал Пушкина к себе на квартиру, но приготовил несколько солдат, чтобы его высечь розгами. Это проведал Пушкин и написал свою эпиграмму. Наместник грозил запереть его. «Вы это можете сделать, — отвечал Пушкин, — но я и там себя заставлю уважать».
П. И. Долгоруков. Из кишиневского дневника 1822 г.
Прежде чем занести в свой дневник эту очередную пушкинскую дуэльную историю, И. П. Липранди, свидетель кишиневской жизни поэта, счел нужным сделать следующее примечание:
«Ф. Ф. Орлов начал службу в конной гвардии, но по какой-то причине: по любви ли, или вследствие проигрыша, ему пришла мысль застрелиться, и он предпринял исполнить это с эффектом, в особом наряде и перед трюмо. Сильный заряд разорвал пистолет, и пуля прошла через подбородок и шею. Его вылечили, но шрам был очень явствен. Он был переведен тем же чином, корнетом, в Сумской гусарский полк, и в 1812 г. очень часто приходилось ему быть ординарцем у Дохтурова, где я с ним сблизился по одному случаю. Алексеев же в это время был в Мариупольском гусарском полку, в одной бригаде с Сумским. Оба были известны своей отвагой, а потому как бы сдружились. В 1813 г. Ф. Ф. Орлов был переведен в л.-гв. Уланский полк. Орловых было четыре брата: Алексей и Михайло от одной матери, Григорий и Федор — от другой; оба последние потеряли по ноге в 1813 г.»
Далее идет сама история.
«В конце октября 1820 года брат генерала М. Ф. Орлова, л.-гв. полковник Федор Федорович Орлов, потерявший ногу, кажется, под Бауценом или Герлицем, приехал на несколько дней в Кишинев. Удальство его было известно. Однажды, после обеда, он подошел ко мне и к полковнику А. П. Алексееву и находил, что будет приятнее куда-нибудь отправиться, нежели слушать разговор «братца с Охотниковым о политической экономии». Мы охотно приняли его предложение, и он заметил, что надо бы подобрать еще кого-нибудь; ушел в гостиную к Михаиле Федоровичу и вышел оттуда под руку с Пушкиным… Решили идти в бильярдную Гольды. Здесь не было ни души. Спрошен был портер. Орлов и Алексеев продолжали играть на бильярде на интерес и в придачу на третью вазу жженки*. Ваза скоро была подана. Оба гусара порешили пить круговой; я воспротивился более для Пушкина, ибо я был привычен и находил даже это лучше, нежели поочередно. Алексеев предложил на голоса; я успел сказать Пушкину, чтобы он не соглашался, но он пристал к первым двум, и потому приступили к круговой. Первая ваза кое-как сошла с рук, но вторая сильно подействовала, в особенности на Пушкина; я оказался крепче других. Пушкин развеселился, начал подходить к краям бильярда и мешать игре. Орлов назвал его школьником, а Алексеев присовокупил, что школьников проучивают… Пушкин рванулся от меня и, перепутав шары, не остался в долгу и на слова; кончилось тем, что он вызвал на дуэль обоих, а меня пригласил в секунданты. В десять часов утра должны были собраться у меня. Было близко к полуночи. Я пригласил Пушкина ночевать к себе. Дорогой он опомнился и начал бранить себя за свою арабскую кровь, и когда я ему представил, что главное в этом деле то, что причина не совсем хорошая и что надо как-нибудь замять: «Ни за что! — произнес он, остановившись. — Я докажу им, что я не школьник. — «Оно все так, — отвечал я ему, — но все-таки будут знать, что всему виной жженка, а потом я нахожу, что и бой не ровный». — «Как не ровный?» — опять остановившись, спросил он у меня. Чтобы скорей разрешить его недоумение и затронуть его самолюбие, я присовокупил: «Не ровный потому, что может быть из тысячи полковников двумя меньше, да еще и каких ничего не значит, а вы двадцати двух лет уже известны», и т. п. Он молчал. Подходя уже к дому, он произнес: «Скверно, гадко; да как же кончить?» — «Очень легко, — сказал я, — вы первый начали смешивать их игру: они вам что-то сказали, а вы им вдвое, и наконец, не они, а вы их вызвали. Следовательно, если они приедут не с тем, чтобы становиться к барьеру, а с предложением помириться, то ведь честь ваша не пострадает…»
…Дождавшись утра, я в восьмом часу поехал к Орлову. Не застав его, отправился к Алексееву. Едва я показался в двери, как они оба в один голос объявили, что сейчас собирались ко мне посоветоваться, как бы закончить глупую вчерашнюю историю.
— Приезжайте к десяти часам, — отвечал я им, — Пушкин будет, и вы прямо скажите, чтобы он, так же, как и вы, позабыл вчерашнюю жженку.
Они охотно согласились… Я отправился к Пушкину… Через полчаса приехали Орлов и Алексеев. Все было сделано как сказано; все трое были очень довольны; но мне кажется, что все не в такой степени, как был рад я, что дело не дошло до кровавой развязки: я всегда ненавидел роль секунданта и предпочитал действовать сам. За обедом в этот день у Алексеева Пушкин был очень весел и, возвращаясь, благодарил меня, объявив, что если когда представится такой же случай, то чтобы я не отказал ему в советах…
И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний.
«Ф. Ф. Орлов начал службу в конной гвардии, но по какой-то причине: по любви ли, или вследствие проигрыша, ему пришла мысль застрелиться, и он предпринял исполнить это с эффектом, в особом наряде и перед трюмо. Сильный заряд разорвал пистолет, и пуля прошла через подбородок и шею. Его вылечили, но шрам был очень явствен. Он был переведен тем же чином, корнетом, в Сумской гусарский полк, и в 1812 г. очень часто приходилось ему быть ординарцем у Дохтурова, где я с ним сблизился по одному случаю. Алексеев же в это время был в Мариупольском гусарском полку, в одной бригаде с Сумским. Оба были известны своей отвагой, а потому как бы сдружились. В 1813 г. Ф. Ф. Орлов был переведен в л.-гв. Уланский полк. Орловых было четыре брата: Алексей и Михайло от одной матери, Григорий и Федор — от другой; оба последние потеряли по ноге в 1813 г.»
Далее идет сама история.
«В конце октября 1820 года брат генерала М. Ф. Орлова, л.-гв. полковник Федор Федорович Орлов, потерявший ногу, кажется, под Бауценом или Герлицем, приехал на несколько дней в Кишинев. Удальство его было известно. Однажды, после обеда, он подошел ко мне и к полковнику А. П. Алексееву и находил, что будет приятнее куда-нибудь отправиться, нежели слушать разговор «братца с Охотниковым о политической экономии». Мы охотно приняли его предложение, и он заметил, что надо бы подобрать еще кого-нибудь; ушел в гостиную к Михаиле Федоровичу и вышел оттуда под руку с Пушкиным… Решили идти в бильярдную Гольды. Здесь не было ни души. Спрошен был портер. Орлов и Алексеев продолжали играть на бильярде на интерес и в придачу на третью вазу жженки*. Ваза скоро была подана. Оба гусара порешили пить круговой; я воспротивился более для Пушкина, ибо я был привычен и находил даже это лучше, нежели поочередно. Алексеев предложил на голоса; я успел сказать Пушкину, чтобы он не соглашался, но он пристал к первым двум, и потому приступили к круговой. Первая ваза кое-как сошла с рук, но вторая сильно подействовала, в особенности на Пушкина; я оказался крепче других. Пушкин развеселился, начал подходить к краям бильярда и мешать игре. Орлов назвал его школьником, а Алексеев присовокупил, что школьников проучивают… Пушкин рванулся от меня и, перепутав шары, не остался в долгу и на слова; кончилось тем, что он вызвал на дуэль обоих, а меня пригласил в секунданты. В десять часов утра должны были собраться у меня. Было близко к полуночи. Я пригласил Пушкина ночевать к себе. Дорогой он опомнился и начал бранить себя за свою арабскую кровь, и когда я ему представил, что главное в этом деле то, что причина не совсем хорошая и что надо как-нибудь замять: «Ни за что! — произнес он, остановившись. — Я докажу им, что я не школьник. — «Оно все так, — отвечал я ему, — но все-таки будут знать, что всему виной жженка, а потом я нахожу, что и бой не ровный». — «Как не ровный?» — опять остановившись, спросил он у меня. Чтобы скорей разрешить его недоумение и затронуть его самолюбие, я присовокупил: «Не ровный потому, что может быть из тысячи полковников двумя меньше, да еще и каких ничего не значит, а вы двадцати двух лет уже известны», и т. п. Он молчал. Подходя уже к дому, он произнес: «Скверно, гадко; да как же кончить?» — «Очень легко, — сказал я, — вы первый начали смешивать их игру: они вам что-то сказали, а вы им вдвое, и наконец, не они, а вы их вызвали. Следовательно, если они приедут не с тем, чтобы становиться к барьеру, а с предложением помириться, то ведь честь ваша не пострадает…»
…Дождавшись утра, я в восьмом часу поехал к Орлову. Не застав его, отправился к Алексееву. Едва я показался в двери, как они оба в один голос объявили, что сейчас собирались ко мне посоветоваться, как бы закончить глупую вчерашнюю историю.
— Приезжайте к десяти часам, — отвечал я им, — Пушкин будет, и вы прямо скажите, чтобы он, так же, как и вы, позабыл вчерашнюю жженку.
Они охотно согласились… Я отправился к Пушкину… Через полчаса приехали Орлов и Алексеев. Все было сделано как сказано; все трое были очень довольны; но мне кажется, что все не в такой степени, как был рад я, что дело не дошло до кровавой развязки: я всегда ненавидел роль секунданта и предпочитал действовать сам. За обедом в этот день у Алексеева Пушкин был очень весел и, возвращаясь, благодарил меня, объявив, что если когда представится такой же случай, то чтобы я не отказал ему в советах…
И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний.
Мне удалось даже отвести его от одной дуэли. Но это постороннее...
Ф. Н. Глинка. Из письма к Бартеневу.
Комментаторы ничего не знают об этом эпизоде.
Ф. Н. Глинка. Из письма к Бартеневу.
Комментаторы ничего не знают об этом эпизоде.
К концу марта 1822 г. за обедом в доме Инзова у Пушкина возник спор с Северином Потоцким по поводу крепостного права. До дуэли не дошло. Потоцкий уступил.
Не помню, за что и как между Кеком и Полторацким устроилась дуэль. К первому секундантом попал я, второй выбрал Пушкина. Ну, известное дело, на нашей временной обязанности лежало назначение условий поединка. Мы съехались с Пушкиным, и трактат начался. Но как понравится вам оборот дела? Александр Сергеевич в разговоре со мною, решительно не могу вам сказать за какие, да и были ли они, «обидные выражения» вызвал на дуэль меня. «Ты шутишь, Пушкин?» Я не мог не принять его слова за шутку. «Нисколько! Драться с тобой я буду, — ну, мне этого хочется, только ты должен обождать. Я уже дерусь с двумя господами; разделавшись с ними — к твоим услугам, Карл Иванович…»
К. И. Прункул (бессарабский помещик). По записи К. С. «Общезанимательный вестник», 1857, № 2, стр. 449.
К. И. Прункул (бессарабский помещик). По записи К. С. «Общезанимательный вестник», 1857, № 2, стр. 449.
Об этой истории вскользь упоминается в книге П. Милюкова «Живой Пушкин», изданной в Париже к столетней годовщине со дня рождения поэта. Генерала от кавалерии и члена Государственного совета, князя Николая Репнина Пушкин вызвал на дуэль за то, что тот отрицательно отозвался о стихах против графа Уварова. Милюков так комментирует дуэльные истории последнего пушкинского года: «Тут проявляется уже ясно особый мотив дуэлянта — Пушкин искал смерти. Таково было мнение Хомякова о причинах его смерти; так думал граф Соллогуб, дочь Карамзина (Мещерская); так же высказался и его враг Геккерен: «Ему просто жизнь надоела; и он решился на самоубийство». Грубая форма и враждебный источник этого суждения не должны мешать нашему согласию с ним, тем более что за несколько дней до смертельного исхода поединка Пушкин высказался в том же смысле старому другу, Евпраксии Вревской, дочери Осиповой. Он сам сказал ей о своем намерении искать смерти и, когда она пыталась успокаивать, «был непреклонен».Пушкин испытывал антипатию к молдавскому писателю Ивану Руссо и никогда не скрывал этого. В 1823 году Пушкин вызвал Руссо на дуэль. Дуэль не состоялась.
История Пушкина с отставным офицером Рутковским. Офицер этот служил некогда под начальством Инзова и по приглашению его приехал сюда для определения к месту. Сегодня за столом зашел между прочим разговор о граде, и Рутковский утверждал, что он помнит град весом в 3 фунта. Пушкин, злобясь на офицера со вчерашнего дня (?), стал смеяться над его рассказом, и сей, вышед из терпения, сказал только: «Если вам верят, почему же вы не хотите верить другим». Этого было довольно. Лишь только успели встать из-за стола и наместник вышел в гостиную, началось объяснение чести. Пушкин назвал офицера подлецом, офицер его мальчишкой, и оба решились кончить размолвку выстрелами. Офицер пошел с Пушкиным к нему, и что у них происходило, это им известно. Рутковский рассказал, что на него бросились с ножом, а Смирнов, что он отвел удар Пушкина; но всего вернее то, что Рутковский хотел вырвать пистолеты и, вероятно, собирался с помощью прибежавшего Смирнова попотчевать молодого человека кулаками, а сей тогда уже принялся за нож. К счастью, ни пуля, ни железо не действовали, и в ту же минуту дали знать наместнику, который велел Пушкина отвести домой и приставить к дверям его караул… П. И. Долгоруков. Из дневника 1822 г.
История Пушкина с отставным офицером Рутковским. Офицер этот служил некогда под начальством Инзова и по приглашению его приехал сюда для определения к месту. Сегодня за столом зашел между прочим разговор о граде, и Рутковский утверждал, что он помнит град весом в 3 фунта. Пушкин, злобясь на офицера со вчерашнего дня (?), стал смеяться над его рассказом, и сей, вышед из терпения, сказал только: «Если вам верят, почему же вы не хотите верить другим». Этого было довольно. Лишь только успели встать из-за стола и наместник вышел в гостиную, началось объяснение чести. Пушкин назвал офицера подлецом, офицер его мальчишкой, и оба решились кончить размолвку выстрелами. Офицер пошел с Пушкиным к нему, и что у них происходило, это им известно. Рутковский рассказал, что на него бросились с ножом, а Смирнов, что он отвел удар Пушкина; но всего вернее то, что Рутковский хотел вырвать пистолеты и, вероятно, собирался с помощью прибежавшего Смирнова попотчевать молодого человека кулаками, а сей тогда уже принялся за нож. К счастью, ни пуля, ни железо не действовали, и в ту же минуту дали знать наместнику, который велел Пушкина отвести домой и приставить к дверям его караул…
П. И. Долгоруков. Из дневника 1822 г.
П. И. Долгоруков. Из дневника 1822 г.
1819 год. В Петербурге кто-то пустил слух, что Пушкина высекли в тайной канцелярии. Рылеев имел неосторожность повторить эту сплетню в светской гостиной. В сентябре 1819 года Пушкин вызвал на дуэль Кондратия Рылеева и дрался с ним. http://www.boldinomuzey.ru/
Добавить комментарий