Контакты
Сергей Есенин — Жизнь — обман с чарующей тоскою. Один стих, но какой!!!! Одна из самых трогательных историй жизни Маяковского. «Невыносимые пошляки». За что Александр Блок ненавидел средний класс
Сергей Есенин — Жизнь — обман с чарующей тоскою
Жизнь — обман с чарующей тоскою,
Оттого так и сильна она,
Что своею грубою рукою
Роковые пишет письмена.
Я всегда, когда глаза закрою,
Говорю: «Лишь сердце потревожь,
Жизнь — обман, но и она порою
Украшает радостями ложь».
Обратись лицом к седому небу,
По луне гадая о судьбе,
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе.
Хорошо в черемуховой вьюге
Думать так, что эта жизнь — стезя.
Пусть обманут легкие подруги,
Пусть изменят легкие друзья.
Пусть меня ласкают нежным словом,
Пусть острее бритвы злой язык.
Я живу давно на все готовым,
Ко всему безжалостно привык.
Холодят мне душу эти выси,
Нет тепла от звездного огня.
Те, кого любил я, отреклися,
Кем я жил — забыли про меня.
Но и все ж, теснимый и гонимый,
Я, смотря с улыбкой на зарю,
На земле, мне близкой и любимой,
Эту жизнь за все благодарю.
Одна из самых трогательных историй жизни Маяковского
Одна из самых трогательных историй жизни Маяковского произошла с ним в Париже, когда он влюбился в Татьяну Яковлеву. Между ними не могло быть ничего общего. Русская эмигрантка, точеная и утонченная, воспитанная на Пушкине и Тютчеве, не воспринимала ни слова из рубленых, жестких, рваных стихов модного советского поэта, «ледокола» из Страны Советов.
Она вообще не воспринимала ни одного его слова, — даже в реальной жизни. Яростный, неистовый, идущий напролом, живущий на последнем дыхании, он пугал ее своей безудержной страстью. Ее не трогала его собачья преданность, ее не подкупила его слава. Ее сердце осталось равнодушным. И Маяковский уехал в Москву один.
От этой мгновенно вспыхнувшей и не состоявшейся любви ему осталась тайная печаль, а нам — волшебное стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой» со словами: «Я все равно тебя когда-нибудь возьму- Одну или вдвоем с Парижем!»
Ей остались цветы. Или вернее — Цветы. Весь свой гонорар за парижские выступления Владимир Маяковский положил в банк на счет известной парижской цветочной фирмы с единственным условием, чтобы несколько раз в неделю Татьяне Яковлевой приносили букет самых красивых и необычных цветов — гортензий, пармских фиалок, черных тюльпанов, чайных роз орхидей, астр или хризантем. Парижская фирма с солидным именем четко выполняла указания сумасбродного клиента — и с тех пор, невзирая на погоду и время года, из года в год в двери Татьяны Яковлевой стучались посыльные с букетами фантастической красоты и единственной фразой: «От Маяковского». Его не стало в тридцатом году — это известие ошеломило ее, как удар неожиданной силы. Она уже привыкла к тому, что он регулярно вторгается в ее жизнь, она уже привыкла знать, что он где-то есть и шлет ей цветы. Они не виделись, но факт существования человека, который так ее любит, влиял на все происходящее с ней: так Луна в той или иной степени влияет на все, живущее на Земле только потому, что постоянно вращается рядом.
Она уже не понимала, как будет жить дальше — без этой безумной любви, растворенной в цветах. Но в распоряжении, оставленном цветочной фирме влюбленным поэтом, не было ни слова о его смерти. И на следующий день на ее пороге возник рассыльный с неизменным букетом и неизменными словами: «От Маяковского».
Говорят, что великая любовь сильнее смерти, но не всякому удается воплотить это утверждение в реальной жизни. Владимиру Маяковскому удалось. Цветы приносили в тридцатом, когда он умер, и в сороковом, когда о нем уже забыли. В годы Второй Мировой, в оккупировавшем немцами Париже она выжила только потому, что продавала на бульваре эти роскошные букеты. Если каждый цветок был словом «люблю», то в течение нескольких лет слова его любви спасали ее от голодной смерти. Потом союзные войска освободили Париж, потом, она вместе со всеми плакала от счастья, когда русские вошли в Берлин — а букеты все несли. Посыльные взрослели на ее глазах, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью великой легенды — маленькой, но неотъемлемой. И уже как пароль, который дает им пропуск в вечность, говорили, улыбаясь улыбкой заговорщиков: «От Маяковского». Цветы от Маяковского стали теперь и парижской историей. Правда это или красивый вымысел, пока однажды, в конце семидесятых советский инженер Аркадий Рывлин услышал эту историю в юности, от своей матери и всегда мечтал попасть в Париж.
Татьяна Яковлева была еще жива, и охотно приняла своего соотечественника. Они долго беседовали обо всем на свете за чаем с пирожными.
В этом уютном доме цветы были повсюду — как дань легенде, и ему было неудобно расспрашивать седую царственную даму о романе ее молодости: он полагал это неприличным. Но в какой-то момент все-таки не выдержал, спросил, правду ли говорят, что цветы от Маяковского спасли ее во время войны? Разве это не красивая сказка? Возможно ли, чтобы столько лет подряд… — Пейте чай, — ответила Татьяна — пейте чай. Вы ведь никуда не торопитесь?
И в этот момент в двери позвонили… Он никогда в жизни больше не видел такого роскошного букета, за которым почти не было видно посыльного, букета золотых японских хризантем, похожих на сгустки солнца. И из-за охапки этого сверкающего на солнце великолепия голос посыльного произнес: «От Маяковского».
«Невыносимые пошляки». За что Александр Блок ненавидел средний класс
135 лет назад, 28 ноября 1880 г., произошло событие, о котором в тетради одной из дочерей ректора Петербургского университета Андрея Бекетова позже появилась запись: «Приехала сестра Аля с мужем, решилась с ним разойтись и остаться у нас. Родился у неё сын Саша… Саша — ангелочек, все его любят». Александра Блока любят и до сих пор.
Маленький принц
Современник и соперник Блока, поэт Николай Гумилёв, оставил прекрасный афоризм: «У поэта непременно должно быть очень счастливое детство. Или очень несчастное». Александру Александровичу выпало первое. Впоследствии Корней Чуковский с явной завистью писал: «Рядом с ним мы, все остальные, — подкидыши без предков и уюта. У нас не было подмосковной усадьбы, где под столетними дворянскими липами варилось бесконечное варенье. У нас не было таких локонов, таких дедов и прадедов, такой кучи игрушек, такого белого и статного коня…»
Блок уже в детстве сумел расположить к себе даже посторонних. «Маркиз, вылитый маркиз галантного века!» — переводчица Анна Энгельгардт. А вот его будущий тесть, учёный Дмитрий Менделеев: «Ваш прекрасный принц что поделывает? Собирается ли гулять?» Даже швейцар ректорского дома, грубоватый отставник Карасёв, по воспоминаниям тётки Блока, «радостно приветствовал его, когда он возвращался с прогулки — розовый, оживлённый и очень голодный». Кстати, его никогда не приходилось уговаривать, как других детей, кушать котлетки или пить молоко.
Впоследствии о Блоке говорили, что он слишком горд, необщителен и меланхоличен. Это было видно и тогда. Саша много шалил, но прощения не просил почти никогда. Как-то раз ему пригрозили выдворением из-за стола и лишением сладкого. Он сам спокойно встал и вышел, вызвав безмерное удивление: «Даже не думал юлить и клянчить, чтобы ему дали сладкое блюдо, а он его так любил!»
К тому времени относится и первое стихотворение Блока, которое он написал в пять лет. Кстати, оно удивительно точно описывает будущий жизненный путь и стиль блоковского общения:
Жил на свете котик милый,
Постоянно был унылый.
Отчего — никто не знал,
Котя это не сказал.
«упрям невыносимо»
Выяснять, кто из поэтов Серебряного века был лучше, — занятие заведомо бестолковое. Тем не менее очень многие считают (и считали тогда), что «номером один» следует признать Александра Блока. В кругу поэтов такое, конечно, не прощается. Обязательно будут искать, к чему придраться, стараться его скомпрометировать. Скажем, Николай Гумилёв путём некоторых ухищрений и подтасовок умудрился обогнать Блока на выборах председателя Союза поэтов. При этом перед его даром преклонялся. Как-то раз Гумилёв и Блок горячо спорили в присутствии поэта Всеволода Рождественского. Гумилёв оставил спор и подошёл к нему, кипя от негодования: «Блок упрям необыкновенно. Не хочет понять самых очевидных истин».
Но на замечание, что сам он спорил чрезвычайно почтительно, недоумённо ответил: «А как же иначе? Вообразите, что вы беседуете с живым Лермонтовым! Что бы вы могли ему возразить? Как спорить?»
Видный «чекист»
Иван Бунин был, по своему обыкновению, гораздо более желчен. «В гостях у Бунина вынули с полки томик блоковских стихов о Прекрасной Даме, — вспоминала Нина Берберова. — Он был весь испещрён нецензурными ругательствами, которые раньше называли заборными». Сам Бунин в письме Ходасевичу охотно подтверждает позицию: «А что бы сказал Александр Сергеевич покойный об оном Блоке? Боюсь, что очень матерно, невзирая на то, что сей печальный глупец совсем не лишён дарования».
Впрочем, даже он признавал Блока большим художником. Причём не скрывал свою ревность и зависть: «Теперь я понимаю тайну успеха Блока. Это эстрадные стихи. Я говорю не в бранном смысле. Он достиг в этом большого искусства. В этих произведениях я чувствую ауру художника, и это меня ранит».
Часто упоминается случай, когда известная своей язвительностью поэтесса Зинаида Гиппиус прошлась по поводу отношений Александра Александровича и советской власти. Жена Блока неосторожно пожаловалась, что их уплотнили — подселили в квартиру двух матросов-большевиков. «Как же так? — будто бы возмутилась Гиппиус. — Всего двух? Ведь надо было двенадцать!»
И впрямь, за революционную поэму «Двенадцать» Блока в некоторых кругах возненавидели. Особенную неприязнь вызывал финал, тот самый, где шагает красный патруль: «В белом венчике из роз — впереди — Исус Христос». Словечки вроде «кощунство» и «кровавый большевик» были самым невинным, что о Блоке говорили за глаза. Но к большевикам Блок отношение имел очень опосредованное. Самые знаменитые его поэмы, «Двенадцать» и «Скифы», самая скандальная статья «Интеллигенция и революция» были напечатаны в газете «Знамя труда» — печатном органе партии эсеров, судьба которых после революции оказалась плачевной.
Впрочем, о Блоке ходили слухи, что он работает в ЧК. Блок действительно работал в ЧК — но при Керенском. Чрезвычайная комиссия Временного правительства занималась расследованием преступлений царского режима. Блок был главным редактором стенографических отчётов допросов царских министров. И, кстати, получал за это 600 рублей в месяц — даже для революционного 1917 г. сумма немаленькая.
Но вряд ли Блок польстился бы на деньги. Он действительно хотел революции. Правда, на политику ему было наплевать. Он ждал других перемен. Характерен диалог между Чуковским и Блоком. Они ехали в трамвае, и вдруг Блок сказал:
— Я закрываю глаза, чтобы не видеть этих обезьян.
— Разве они обезьяны?
— А вы разве не знаете?
«Невыносимые пошляки», «стадо баранов», «падаль» — именно так Блок отзывался о тогдашнем среднем классе. Он радовался революции, потому что она должна была смести это с лица земли. Насколько искренне? Вот его дневниковая запись от 26 февраля 1918 г.: «Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать. Лучше я или ещё хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана!»
Добавить комментарий