Друг Высоцкого: «Володя спал с открытыми глазами, в квартире всегда горел свет». Высоцкий: «Мне скулы от досады сводит…»
Вторник, Апрель 28, 2015 , 10:04 ПП
Валерий Янклович рассказал о последних годах жизни своего друга Владимира Высоцкого.
Мы дружили десять лет, пять из них я входил в ближний круг, практически жил у . Судьба свела нас, когда я работал заместителем директора Театра русской драмы в Кишиневе.Едем с Высоцким по центру Москвы, мимо Большого Каретного, Володя загрустил.
— Что с тобой?
— На меня обижаются, что не пошел на похороны Левы Кочаряна. А я не мог видеть его в гробу. Не мог, и все!
После смерти Левона прошло несколько лет. Я не знал его лично. Слышал, что Кочарян был душой и организатором знаменитой компании в Большом Каретном, которая очень многое значила для Володи. Благодаря Леве, ставшему кинорежиссером, Высоцкий познакомился с Андреем Тарковским, Эдмондом Кеосаяном, приемным сыном Герасимова и Макаровой сценаристом Артуром Макаровым, Василием Шукшиным, Юлианом Семеновым… Кочарян начал первым записывать песни Володи на свой магнитофон.
Когда Лева тяжело заболел — онкология, — Володя не навестил его в больнице, хотя тот ждал его. Не был Высоцкий ни на похоронах, ни на девяти и сорока днях.
— Я ведь и с Васей Шукшиным не попрощался. По той же причине — не смог, — произнес Володя.
Промолчав, я бросил взгляд на часы: без десяти семь, а до Таганки ехать и ехать.
— Опаздываем, не успеешь подготовиться к «Гамлету».
— А что к нему готовиться? Гамлет живет во мне. Каждый день выбор: быть или не быть…
Он так это сказал — у меня мороз по коже.
Мы дружили десять лет, пять из них я входил в ближний круг, практически жил у Высоцкого. Судьба свела нас, когда я работал заместителем директора Театра русской драмы в Кишиневе. В мою задачу входило привлечение публики в театр. Сделать это можно двумя способами: постоянно обновляя репертуар, что сложно, или приглашая в спектакли столичных звезд. Я пошел по второму пути. Привозил Жженова, Евстигнеева, Андрея Миронова, Ширвиндта, Державина, Мишу Козакова… Кишиневский театр сразу поднялся, повалил зритель. Обратился и к Высоцкому:
— Владимир Семенович, не приедете к нам с концертом?
— Не разрешат тебе.
— Попытаюсь!
Согласовываю с директором, тот обрадовался: «Давай!» Володя с Ваней Дыховичным как раз собирались на машине в Киев к друзьям на свадьбу и по дороге решили заехать в Кишинев. А директор вдруг:
— Придется все отменить.
— Артисты уже едут!
— Ничего не поделаешь…
Я метнулся к министру коммунального хозяйства:— В вашем подчинении городской парк. Разрешите провести там концерт Высоцкого?
— А что? Хорошая идея.
Володя собрал два аншлага. Я попросил его после этого встретиться с артистами нашего театра. Высоцкий просидел с нами всю ночь, рассказывал, пел. Ваня Дыховичный тоже выступил — читал стихи, исполнил несколько песен. Разошлись лишь часов в двенадцать на следующий день. У меня остались потрясающие впечатления о Володе, но жизнь тогда развела.
В тот период я переживал роман со Светланой Тома. Она приехала в наш театр из Тирасполя, успев сняться в нескольких фильмах. Завязались отношения, и вскоре мы стали жить вместе. Света представила меня родителям: ездили вдвоем к ним в Бельцы. Я познакомил ее с сыном Илюшей… Но вскоре Тома получила приглашение от Эмиля Лотяну на главную роль в фильме «Табор уходит в небо». Меня просто разрывало от ревности, а поделать ничего не мог. Лотяну стал ее путеводной звездой, создал из Светы актрису.
Мне надо было сменить обстановку. Перебрался в Москву. Даже комната в коммуналке появилась — приятель устроил фиктивный брак. Оставалось найти работу. Семен Фарада, с которым мы дружили, порекомендовал меня заместителю директора Театра на Таганке Левинсону. Тот сказал: «Возьму. Мне нужен свой человек».
В мой первый рабочий день давали «Вишневый сад». Открываю окошечко администратора: стоит солист «Песняров» Валера Яшкин, за его спиной Олег Ефремов, дальше Смоктуновский — все в ожидании контрамарок, но мне-то их не оставили! Понял — первый день в театре может стать последним. Захлопнул окошко и собрал контролеров: «Несите все свободные стулья в зал и расставляйте в проходах». Образовалось два ряда, куда и посадил гостей.
Действие началось. В фойе нервно ходил Анатолий Васильевич Эфрос. Он никогда не заглядывал в зрительный зал, если шел поставленный им спектакль. Чтобы не мешать, я прошел за кулисы, вдруг навстречу Высоцкий в гриме Лопахина: «Старик, я так счастлив, что ты теперь у нас!» — и чмокает в щечку.
Платили администратору в театре всего сто сорок рублей. Естественно, я стал искать подработку. Предложил обществу «Знание» цикл вечеров — музыкально-поэтические страницы Театра на Таганке. Там за идею ухватились. Я тут же организовал четыре бригады: первая — Высоцкий, вторая — Золотухин, третья — Славина, Смехов и Хмельницкий, четвертая — Дыховичный, Филатов, Сайко и два мима. Мы работали совершенно официально, артистам платили до семидесяти пяти рублей за концерт. Как-то после выступления в Москве Высоцкий пригласил меня к себе. Так мы стали тесно общаться.
Другом Володя оказался потрясающим. Когда у меня возникла серьезная проблема со здоровьем, он договорился с известным доктором и сам к нему отвез. Тот выписал лекарство, которое в Союзе достать было нереально. Высоцкий позвонил Марине, и Влади купила препарат во Франции. Я просто обалдел: с какой стати он все это делает, кто я ему, по большому счету?
И тем, что живу в центре Москвы, тоже обязан Володе. Ордер был на квартиру в Бескудникове. Высоцкий, узнав, в какую даль меня селят, направился в Мосгорисполком. Начальник управления учета и распределения жилплощади откликнулся на просьбу любимого артиста и дал поручение выписать мне смотровой на равную по метражу квартиру в только что сданном доме на Большой Спасской. А Высоцкому не терпится: «Валер, поедем посмотрим, где будешь жить». Приехали, дом закрыт. Володя не сдается: «Соседний — такой же, давай туда заглянем!» Позвонили в квартиру, открыла женщина и чуть в обморок не упала, увидев Высоцкого. Угостила нас чаем, показала комнаты. «Старик, замечательная квартира. Поздравляю!»
На следующий день прихожу в Мосгорисполком за ордером, а чиновник, которому поручили заниматься моим вопросом, говорит: «Извините, все переигралось, мы поставим вас первым на очередь».
Звоню Володе. Тот тут же прыгает в свой «Мерседес» и летит к начальнику. Войдя в приемную, говорит секретарше:— Мне надо срочно повидать Алексея Феодосьевича.
— Владимир Семенович, не могу пустить — идет совещание.
— Тогда передайте записку.
Не знаю, что уж Высоцкий там написал, но через секунду тот вышел:
— Что у вас случилось?
— Это не у меня, а у вас случилось, — и Володя рассказал, что поручение не выполняется.
Начальник потребовал соединить его с сотрудником:
— Немедленно выдать Янкловичу ордер, и чтобы больше меня по этому вопросу не беспокоили!
До сих пор живу на Большой Спасской, спасибо другу.
Володя сильно привязался к моему Илюше, может, потому что редко виделся с собственными детьми. Люся Абрамова, бывшая жена, запрещала им общаться, по крайней мере так мне говорил Высоцкий. А он Аркадия и Никиту любил, скучал. Всю свою зарплату в театре полностью отдавал Люсе — на сыновей.
Однажды у моего Илюши возникла проблема. Он отрастил длинные волосы и категорически не хотел с ними расставаться. А я устроил его в престижный интернат, где преподавали индийские языки, и директор требовал, чтобы он постригся. На разговор со школьным начальством со мной поехал Володя.
— Коля, — стал уговаривать он директора, — прошу, не ломай парня.
— Но тогда я всем должен разрешить носить такие прически, а в нашем интернате это невозможно!
— Давай пойдем на компромисс: Илюшка пострижется, но не слишком коротко.
На том и сговорились. Еще был случай: Илья сломал руку, и Володя помчался с ним в Филатовскую больницу. Упал сын в субботу, так Высоцкий съездил за заведующим хирургическим отделением домой и привез на работу, чтобы все для ребенка сделали на высшем уровне!
Я был очень благодарен Володе и с радостью откликнулся, когда однажды он обратился с просьбой: «Валер, к администратору же масса людей заходит, в том числе врачи. А у меня дядя болен раком. Не поспрашиваешь: есть ли у них возможность достать… — тут он назвал два сильнодействующих препарата. — Только не называй мою фамилию».
Я обратился к знакомому доктору. У того вытянулось лицо, он очень внимательно на меня посмотрел: «Эти лекарства выдаются по специальным рецептам, поинтересуюсь, конечно, но достать их крайне сложно».
Тогда я не понял, в чем дело, узнал лишь через какое-то время. На гастролях в Харькове заселились в гостиничный номер, распаковали вещи, Высоцкий нервничает, ругается:
— Какие суки! Недоливают!
— Что случилось?
— Иди посмотри.
Вижу: у него в руках ампула, тут до меня наконец-то дошло, что он наркозависим.
— Володя, ты спятил?! Я знал наркоманов: ни одного уже нет в живых.
— Птица моя, ну что ты сравниваешь? Я не наркоман. На Западе так поступают многие артисты, надо же как-то снимать напряжение. Мне и нужно-то всего две ампулы в день!
С алкоголем тоже были проблемы. После концерта устроители выставят бутылку коньяка, нальют рюмку — Володя отказывается, пьет чай. Вдруг обмакнет палец в коньяк и проведет по ободку своей чашки. Я уже понимаю: уйдет в штопор.
Марина пыталась его лечить, отправляла в клинику в Альпах — не помогло. Когда в Москве появились первые аппараты по очищению крови, Высоцкий сам тут же лег в больницу. Процедура была проведена. На следующий день я приехал его навестить. Вхожу в палату — сидит грустный.— Валер, забирай меня, едем в Первую градскую.
— Ты же дал подписку, тебя предупредили: если снова уколешься, можешь умереть!
— Я здесь не останусь.
Привез в Первую градскую, там работали его знакомые медсестры. Только на секунду отвлекся, Володя куда-то исчез. Вскоре появляется — просветленный, спокойный: «Ну что, птица моя, ошибались твои врачи. Видишь — живой!»
По выходным мы с Илюшей часто оставались у Высоцкого. И вот однажды в три часа ночи, сын уже спал, Володя почувствовал приближение приступа. Говорит:
— Дай ключи от машины, мне плохо, срочно надо к Ваньке Бортнику, подлечиться.
— За руль в таком состоянии не пущу. Возьми себя в руки, Илюша тебя боготворит, не хочу, чтобы он это видел.
— Не дашь ключи — не надо, поеду на такси, — и вышел из квартиры.
Я поднял сына, увез его домой. Рано утром звонок: «Птица моя, срочно приезжай, ты мне нужен».
Когда вернулся на Малую Грузинскую, Володи дома не оказалось. На столе лежала записка: «Любимый мой друг, Валерка! Если бы тебя не было на этой земле — нечего бы и мне на ней горло драть. Вдруг улечу сегодня, посему — целую, а уж про преданность и говорить не стоит. Будь счастлив!»
История имела продолжение уже после Володиной смерти. Я рассказал об этой записке Марине, и та настойчиво попросила:
— Отдай.
— Но она же мне адресована.
— Очень тебя прошу.
Я снял ксерокопию и отдал записку Влади. А текст ее всегда со мной. Когда Марина предложила друзьям Володи взять чтонибудь из его вещей на память, я выбрал серебряную цепочку, которую подарил Высоцкому Михаил Шемякин. Стали искать — не нашли. Я сообразил, что она может быть у Оксаны. Встретив Афанасьеву, попросил: «Ксюш, у тебя цепочка Володи? Марина решила отдать ее мне». И Оксана вернула цепь. А много позже Илюша попросил ювелира отлить из серебряного рубля медальон, на котором выгравировали текст записки. Ношу его на Володиной цепочке уже тридцать лет. Как-то встретив в Америке Шемякина, сказал:
— Миш, хочешь забрать цепь назад? Это ведь твой подарок Володе.
— Нет, она теперь твоя.
Но вернусь к своему рассказу. Новогоднюю ночь 1980 года мы с компанией отмечали у Высоцкого на даче. Володе срочно понадобилось в Москву «принять лекарство».
Он прыгнул за руль, несся на бешеной скорости и врезался в троллейбус. Севка Абдулов сломал руку, у меня — сотрясение мозга, у девушек, которые с нами ехали, ушибы, а ему ничего!Однажды сделал укол прямо через брюки, занес грязь, началось заражение, ногу разнесло. Пришлось вызывать хирурга, ставить дренаж. Долго не заживало, шрам так и остался.
Когда в жизни Высоцкого возник Толя Федотов — врачреаниматолог, появилась надежда на излечение. Они запирались вдвоем на несколько дней, Толя пробовал давать какие-то препараты, иногда фиксировал его руки, если ломало особенно сильно. Но лучше не становилось, зависимость была очень сильной: оставшись без наркотиков, Володя начинал искать им замену. Толя звонил мне в отчаянии: «Валер, не знаю, что делать, — он клей нюхает!» Вадим Туманов предложил поставить домик в тайге и отправить туда Володю вместе с доктором на какое-то время. Но, к сожалению, Высоцкий так никуда и не полетел.
Наркотики, алкоголь появились в жизни Володи не случайно: он был очень раним, незащищен. Например, сильно переживал из-за того, что профессиональные поэты, даже близкие друзья, относились к его творчеству несерьезно. Уже позже мы обнаружили в Володином архиве строки:
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
Не стоит рифмовать «кричу — торчу».
Вот Андрей Вознесенский пообещал показать Володины стихи в журнале «Юность». И что? Уже после похорон мы спросили главного редактора:
— Почему вы ничего не напечатали?
— Они до меня не дошли, я их точно бы прочитал, даже если бы и не напечатал, — ответил он.
Приезжает однажды Евтушенко:
— Володя, у меня гостит мой редактор из Италии. Давай я вас познакомлю.
Высоцкий обрадовался, засобирался. А Женя просит:
— Только не забудь гитару.
Взгляд Володи мгновенно потух.
— Прости, Женя, совсем забыл, у меня есть неотложное дело, — и не поехал.
Не хотел, чтобы к нему относились как к шуту. Он был Поэтом. «Меня переполняют стихи, — говорил Володя. — А в театре остаюсь, только чтобы давали характеристику для выезда к Марине». Раз в году он отвозил ее в ОВИР. Но пришел новый начальник и заявил:
— Вы забыли предоставить новую характеристику.
— Старая действительна еще, как минимум, полгода.
— Не знаю. Генерал запретил выдавать вам паспорт.
— Какой генерал?— Этого я вам сказать не могу.
— Сам узнаю!
Вернулись домой, Володя говорит:
— Набери-ка мне этого начальника ОВИРа.
«Я сейчас был у вашего генерала, он просил принести мои документы», — сказал Высоцкий и положил трубку.
— Володь, ты что, обалдел? А если проверят? — испугался я.
— Ничего не будет, он блефует про генерала.
Через час звонок: «Владимир Семенович, можете приезжать за паспортом».
В 1979 году Высоцкий вместе с Мариной побывали на гастролях в США, Володя вернулся оттуда другим человеком. Иосиф Бродский подписал ему сборник своих стихов: «Лучшему поэту России как внутри нее, так и извне». Милош Форман устроил встречу с голливудскими актерами в Лос-Анджелесе, попросил спеть.
— Они же русского языка не знают, ничего не поймут.
— Спой, Натали Вуд донесет основной смысл.
После второй песни все умолкли, заслушались. Говорили: «Он сейчас умрет, у него порвется аорта и хлынет кровь! Откуда в нем столько энергии?!»
Это миф, что власти Высоцкого запрещали. Володя мог зайти в любой высокий кабинет: его везде принимали. Мы частенько заглядывали к заместителю министра внешней торговли. У того в кабинете имелась кнопочка, когда он ее нажимал, на стене отъезжала панель, за ней висел Володин портрет и начинали звучать его песни.
— Володь, ты почему не член партии? — поинтересовался однажды замминистра. — Вступай, тебе это поможет.
— Я же выпиваю…
— Да ну! Партия это не осуждает.
Володю запрещали на уровне редакторов, местных руководителей — на всякий случай, как бы чего не вышло. Эта мелкая сволочь боялась огорчить начальство и ставила препоны Высоцкому, чтобы выслужиться. На фирме «Мелодия» Володя с Мариной Влади записали диск. Все готово, а пластинка не выходит. Идем к директору «Мелодии».
— В чем дело?
— Понимаете, Министерство культуры не дает разрешения.
Володя едет к министру, и тот его принимает, при Высоцком звонит директору и дает указание: «Выпустить». Володя возвращается довольный, а начальник «Мелодии» говорит ему: «Понимаете, одно дело сказать по телефону и совсем другое — официальное разрешение». Пластинка так и не вышла.
У Высоцкого была мечта — выступить в Политехническом музее. Мы этот вечер организовали, была назначена дата, напечатана афиша: концерт поэта и актера Владимира Высоцкого. Договорились с руководством музея, что выделят триста билетов для Володиных гостей. Он лично составил список. Вечером выступление, утром я поехал за билетами — концерт отменен. Оказалось, руководство музея обратилось в московский Союз писателей, а там сказали, что такого поэта в их рядах нет.
С кино происходило примерно то же. Когда режиссеры хотели, чтобы песни Высоцкого звучали в их фильмах, они там звучали. Например, Виктору Турову в картине «Я родом из детства» никто не помешал это сделать. Георгий Юнгвальд-Хилькевич решил выпустить «Опасные гастроли» с песнями Высоцкого — и продавил начальство. Говорухин понимал, что без Володиных песен «Вертикаль» сильно проиграет, и они там остались.
А вот «Балладу о детстве» Говорухин в «Место встречи изменить нельзя» не поставил, и Володя перестал с ним общаться. Я помирил их незадолго до смерти Высоцкого — буквально за несколько дней.То же самое произошло с Михаилом Швейцером: Высоцкий по его просьбе написал несколько баллад для «Бегства мистера МакКинли», на экране прозвучал обрывок одной из них. Кто запрещал режиссеру включить в картину весь цикл? Володя был дико расстроен, и когда Швейцер и его жена Софья Милькина настойчиво стали приглашать его сняться в «Маленьких трагедиях», поначалу отказывался. Но потом все-таки согласился — это же Пушкин! И на Александра Митту Высоцкий держал обиду: для «Сказа про то, как царь Петр арапа женил» он написал одну из лучших своих песен «Купола в России кроют чистым золотом…», а режиссер не включил ее в картину.
Высоцкий сочинил шесть баллад для фильма «Стрелы Робин Гуда». Но музыкальный редактор, работавшая на фильме, отговорила режиссера, и тот заменил Володю на другого композитора. В двадцати девяти картинах песни Высоцкого, специально для них написанные, не прозвучали! Их запретил министр культуры или председатель Госкино? Нет, их выбрасывали на редакторском уровне.
С документалистом из Питера Владиславом Виноградовым произошел просто анекдотический случай. Он приступал к съемкам картины «Я помню чудное мгновенье» — о поющих актерах. Позвонил Высоцкому:
— Без вас фильм состояться не может.
— Я не буду сниматься, не хочу зря тратить время, — ответил Володя и бросил трубку.
Тогда директор картины насела на меня: уговорите Владимира Семеновича.
— Володь, почему ты не хочешь сниматься? Режиссер приличный, я проверял.
— Птица моя, они же меня выбросят, цыкнет на них какая-то шавка — и все.
Я позвонил директрисе:
— Вы ведь не хотите нанести Высоцкому еще одну рану?
— Мы все согласовали.
— С кем?
— С секретарем обкома партии по идеологии.
И я уговорил: «Володя, снимись». Он плохо себя чувствовал, но поехал в Питер, спел две лучшие свои песни.
Через какое-то время директриса звонит мне:
— Валерий Павлович, нам так жаль, фильм не принимает директор студии, требует вырезать эпизод с Высоцким. Не могли бы вы попросить Владимира Семеновича связаться с Сусловым: пусть Михаил Андреевич разрешит оставить его эпизод.
Я просто озверел:
— Вы в своем уме?! Значит, секретарю ЦК Высоцкий, с вашей точки зрения, позвонить может, а вы на какого-то сраного директора киностудии повлиять не в состоянии?!
Выходит картина на телевидении — Володи там нет. Он смотрит на меня с немым вопросом: что я говорил? Ни Виноградов, ни его директриса не удосужились даже извиниться.
Высоцкий говорил: «Мои песни не пропадут, выбросят из фильмов — я их все равно спою на концертах». Ни у одного артиста не было такой аудитории, он собирал пятитысячные залы, а его записи расходились тиражами, которые и не снились собратьям по перу. Но при жизни Володя увидел напечатанным лишь одно стихотворение — «Из дорожного дневника» в сборнике «День поэзии»…
Мало кто знает: Высоцкий собирался уйти из Театра на Таганке и сказал об этом Любимову. Ездили к Юрию Петровичу домой. Володя вышел из подъезда, сел в машину: «Шеф уговорил меня играть только «Гамлета». Я согласился: очень многим ему обязан».Высоцкий подводил Любимова, случалось. Но, по большому счету, Юрий Петрович любил и ценил его. Мэтр «Таганки» был человеком жестким, но не жестоким, особенно по отношению к тем актерам, которых он называл кирпичами театра. Им позволялось многое.
Идет собрание труппы, слово берет Любимов, и начинается:
— Вы — халтурщики, изменяете театру, снимаясь в полной ерунде!
Обычно кто-то из актеров вставлял шпильку шефу:
— А вы, снимаясь в «Кубанских казаках», творчество там искали?
Высоцкий на собраниях не выступал.
— Володь, почему ты всегда сидишь молча?
— Знаешь, попробовал раз вылезти и понес такую ахинею… На трибуне почему-то сразу превращаешься в ужасного идиота.
В театре к Володе относились по-разному. Идет он по коридору, здоровается с актерами, а те, бывало, отворачиваются или молча проходят мимо. «Валер, что я им сделал?» — спрашивал меня с горечью. Как-то Театр на Таганке отправлялся на гастроли во Францию и Польшу. Везли два спектакля — «Гамлета» и «Мать». Труппа садилась в автобус, я подошел к директору театра Дупаку:
— Высоцкий неважно себя чувствует, попросил передать, что в Варшаву он не прилетит, а в Марселе «Гамлета» сыграет.
И вдруг встревает актриса М.:
— Знаем мы его болезнь!
— Ты едешь на гастроли за рубеж, — не выдержал я, — только потому, что на афише стоит имя Высоцкого. Без него тебе там делать нечего!
В последние пять лет Володя сильно замкнулся. Его окружение состояло всего из нескольких близких друзей — Сева Абдулов, Вадим Туманов, Володя Шехтман, Бабек Серуш, Оксана Афанасьева, Толя Федотов. Я практически жил у Володи, ему нужно было, чтобы кто-то непременно находился с ним рядом. Он спал с открытыми глазами, в квартире всегда горел свет.
Я знал всех его женщин. Однажды Высоцкий попросил:
— Обзвони всех Ир, попроси приехать!
— Два часа ночи.
— А ты позвони.
И все приехали!
Он покорял женские сердца моментально, настолько был харизматичен. Если начинал ухаживать, делал это красиво: покупал французские духи, брал с собой на гастроли. Володя относился к девушкам по-доброму, к кому-то домой заезжал, с родней знакомился. Но если они теряли чувство реальности, сразу же исчезал из их жизни.
Когда я пришел работать в Театр на Таганке, роман Высоцкого с актрисой Татьяной Иваненко закончился. Говорили разное. Как все было на самом деле, судить не берусь. А вот в судьбе Ксюши Афанасьевой он принимал большое участие. Володя ее жалел: мать умерла рано, а отец, писавший тексты для эстрадных исполнителей, много пил и покончил жизнь самоубийством — Ксюша сама мне рассказывала. В тот момент Володя находился во Франции у Марины, я жил в его квартире. И вдруг международный звонок:
— Что случилось с Ксюшей?
— Ничего, — я еще не знал о ее отце.
— Нет, с ней что-то не так.
Между ними существовала какая-то астральная связь. Володя нежно относился к Оксане, вникал в ее проблемы. Да и она любила его безумно, абсолютно бескорыстно. В квартире на Малой Грузинской Афанасьева не жила, но оставалась часто.
Незадолго до смерти Володя велел передать Ксюше три тысячи рублей, она была не единственной в списке. Столько же получили Ира — его наркозависимая подруга из Одессы — и еще несколько женщин. Где-то читал, что у Ксюши после Володиной смерти якобы был срыв, она выпивала, опустилась… Все это домыслы. Был случай: она заняла у кого-то денег на свой кукольный бизнес и не успела отдать вовремя. Кредитор действительно направил к ней бандитов, и те вынесли из квартиры все ценные вещи. Но вмешался наш друг, вице-президент Федерации карате Леша Штурмин, и Ксюше все вернули. Она окончила институт, Бабек в память о Володе сохранил с ней дружбу, постоянно находился рядом, знакомил с иностранцами, хотел выдать замуж. Но Ксюша вышла за Леонида Ярмольника.
Не слышал, чтобы Володя собирался разводиться с Влади. А вот венчаться с Афанасьевой собирался. Я, узнав об этом, отговаривал:
— Володь, с ума сошел?! Ты же женат.
— Не хочу, чтобы Ксюша думала, будто у меня с ней просто так.
Венчание не состоялось, но свои серьезные намерения Володя обозначил, даже кольца обручальные купил.
То, что Ксюша занимает все более значительное место в жизни Володи, не нравилось Ване Бортнику. Высоцкий называл Ивана по-есенински: «мой черный человек». Однажды Оксана застала на Малой Грузинской Володю и Бортника сильно пьяными, разнервничалась, хлопнула дверью. Выбежав из подъезда, она увидела, что Высоцкий перелез через балконное ограждение и свесился вниз, а это восьмой этаж! Володя крикнул: «Если уйдешь, спрыгну!» Бортник стоял рядом на балконе и подзуживал: «Ты? Выбросишься? Да ты никогда не выбросишься!» Ксюша перепугалась, тут же кинулась назад и втащила Володю в квартиру. Высоцкий как-то признался мне: «С Мариной надо постоянно быть в тонусе, как будто сдаешь экзамен. С Ксюхой проще».
Володя мечтал подарить Влади соболью шубу, нашел человека, который стал возить ему шкурки из Магадана. Однажды он опаздывал на спектакль и мне пришлось встречать Марину в Шереметьево одному.
Заходим в квартиру, Влади прошла в спальню и вскрикнула. Я перепугался, забегаю — а там кровать устелена вся соболями. Володя любил красивые жесты. К сожалению, судьба этих шкурок печальна. Вывезти их официально через таможню было нереально. После Володиной смерти чемодан с ними год пролежал на балконе у Бабека. Тот пообещал переправить их в Париж через знакомого дипломата. Но не получилось. А поскольку шкурки были выделаны кустарно, они превратились в труху.Володя был настоящим другом. Именно он устроил один из моих браков — с американкой польского происхождения Барбарой Немчик. Она в Москве писала диссертацию, была поклонницей Театра на Таганке, пришла ко мне за контрамаркой. Так и познакомились. А Высоцкий активно участвовал в нашем сближении. Мечтал, чтобы поженились, — тогда у нас с ним появилась бы возможность вместе разъезжать по миру. «Это было бы так здорово!» — говорил он. Мы расписались, когда Володи уже не было в живых.
Перед летней Олимпиадой 1980 года власти закручивали гайки, неблагонадежных высылали из Москвы, взяли под жесткий контроль использование наркотических препаратов. Для Высоцкого закрылись все каналы, по которым он мог доставать свои ампулы. Севка Абдулов сказал: «Володя, я консультировался у нарколога, во всех подробностях рассказал, что с тобой происходит. Он предупредил: вашему другу осталось жить пару месяцев, не более. Мне тяжело наблюдать, как ты умираешь, а я ничем не могу помочь». И ушел. Конечно же со мной Сева виделся, о состоянии здоровья Высоцкого все знал, но на Малой Грузинской не появлялся.
Прошло два месяца. Володя боролся с зависимостью как мог. Да и Толя Федотов был рядом. Высоцкий позвонил Севке: «Ну что, ошибся твой доктор, я жив!»
Восемнадцатого июля Володя сыграл последнего «Гамлета», вернулся домой и больше из квартиры не выходил. Он метался по комнатам и громко стонал: «Ооо!» Я понимал, что его нельзя оставлять одного. Пришел к Боровскому: «Давид, давай отвезу тебя к Володе». Они проговорили два часа. Заглянул в Дом кино, увидел Славу Говорухина: «Слава, поехали!»
Мы не осознавали, что он умирает, что это агония. Надеялись на Федотова: он приезжал, что-то ему колол. Когда я увидел, что лучше не становится, поехал в Институт Склифосовского: «Ребята, Высоцкому очень плохо». Откликнулись два реаниматолога. Они страшно ругались с Федотовым. Сказали, что на следующий день заберут Высоцкого в «Склиф», но не успели… После Володиной смерти поползли слухи, что именно Толино лечение его и сгубило. Не верю!
Федотов многим помог «завязать». Первого мая к нам приезжал Олег Даль. Толя прямо на квартире Высоцкого вшил ему ампулу, которые в народе называли «торпедами». Никита Михалков приводил к Федотову своего оператора Л. Через какоето время после Володиной смерти Толя прибежал ко мне: «Теперь я бы его вылечил, нашел способ!» Вскоре он тоже умер.
…Володя продолжал страшно стонать. Внизу жил потрясающий врач-хирург. Позвонила его жена: «Валерий Павлович, нельзя ли что-то сделать? У мужа завтра сложнейшая операция, ему надо выспаться». И мы с Толей и Ксюшей перенесли Высоцкого в гостиную. Поскольку Володя царапал себя до крови, Толя зафиксировал его руки. Федотов валился с ног, но мне сказал: «Езжай к себе, отдохни». Дома я сразу же провалился в сон, из него меня выдернул Толин звонок: «Володя умер!» Высоцкого не стало ночью двадцать пятого июля…
Все съехались. Сообщили Володиному отцу, вызвали «скорую», врач констатировал смерть. Тело заморозили. Марине позвонил Севка Абдулов. В четыре утра он сообщил ей о смерти мужа, а через полчаса все радиостанции мира кричали: умер Высоцкий! Информация пошла от знакомой телефонистки, которая соединяла Высоцкого с Парижем в любое время. Она как раз находилась на дежурстве.
На другой день мы с Бабеком встречали Марину в Шереметьево. Она сохраняла спокойствие, один бог знает, как ей это давалось. Володя лежал в спальне, Марина сама его прибрала, причесала.
Посидели, потом разъехались. В квартире остались Влади и Володина мама Нина Максимовна, сказавшая мне на прощание: «Валерий Павлович, до конца дней вы желанный гость в моем доме».В два часа ночи звонок от Марины: «Валера, приезжай!» Через двадцать минут я снова входил в квартиру на Малой Грузинской.
— Правда, что у Володи была женщина? — с порога спросила меня Влади.
— Марин, ты с ума сошла? Вот лежит мертвый человек, который тебя любил. Что тебе еще надо знать? Было, не было? Я не стану разговаривать с тобой на эту тему.
Сомнения в Марине заронила жена сценариста Эдуарда Володарского Фарида. Володарский разрешил Володе построить на своем участке в Красной Пахре дом. Высоцкого раздражало: если он хотел поехать на свою дачу, надо было каждый раз звонить Володарским и предупреждать. Такое условие поставили хозяева. «Спалю ее к чертовой матери!» — однажды в сердцах высказался он. После Володиной смерти строение снес сам Володарский, заявив наследникам: «Я давал разрешение жить здесь Володе, а не вам, можете забрать стройматериалы». Иногда Володя бывал на даче с Ксюшей. Чтобы как-то оправдать ее присутствие, Фариде сказали, что это моя сестра.
— Валера, что же ты не познакомил меня со своей сестрой? — продолжала допрашивать Марина.
— Не было случая.
Из светской дамы Марина превратилась в обыкновенную русскую бабу. Допрашивала всех: и Толю, и Бабека. Наши отношения стали натянутыми.
— Я хочу увезти Володино сердце в Париж, — сказала Марина.
— Кто же тебе позволит это сделать?
Но Влади не успокоилась, вызвала из «Склифа» знакомого медбрата Игорька.
— Вытащи мне его сердце!
— Я не могу этого сделать.
— Эх вы!
Марина написала в Моссовет письмо: в случае ее смерти просила похоронить рядом с мужем.
Прощание с Высоцким проходило в театре. Люди все шли и шли. Юрий Трифонов, глядя в окно, произнес: «Как же нам теперь умирать?» Я был на похоронах этого замечательного писателя, он оказался пророком: проститься с ним пришло всего лишь несколько десятков человек…
У Володи осталось тридцать тысяч рублей долга. Марина распорядилась со всеми рассчитаться. Один Зураб Церетели, когда мы пытались вернуть Володин долг, замахал руками: «Вы что?! Дэтям, дэтям!»
Вопросами наследства я не занимался. Нашел нотариуса, доставил к нему всех пятерых наследников: Марину, родителей, сыновей — и отошел от дел. Им предстояло разделить кооперативную квартиру на Малой Грузинской и два «Мерседеса» (неправда, что их купила Володе Марина, он заработал на автомобили сам). О литературном наследии Высоцкого речь тогда не шла.«Хочу, чтобы квартира досталась Володиной матери», — решила Влади. Но как это сделать? В лучшем случае по советским законам Нине Максимовне могли выплатить за нее пай. Влади написала Брежневу. Личный переводчик генсека Виктор Суходрев передал письмо через помощника Александра Агентова, и Брежнев разрешил. Квартиру оставили маме.
Когда пришло время устанавливать надгробие, объявили конкурс. Давид Боровский предложил гениальное решение: гранитная плита, а на ней метеорит. Любимов написал письмо академику Яншину с просьбой о выдаче небесного тела. Я ездил его получать, думал: лежит за семью замками. Но метеорит обнаружился в подвале маленького домишки на территории Института космических исследований.
Пока Марина была во Франции, родители Володи за ее спиной (кто-то их явно поднакачал) оформили документы на могилу на себя и утвердили вариант надгробного памятника скульптора Рукавишникова. Тот сделал его бесплатно. Влади была оскорблена и прервала с ними отношения. Как и с Вадимом Тумановым, который встал на их сторону.
Эфрос принимал Театр на Таганке (Юрий Петрович уже выехал за рубеж). Мы поставили свой памятник во внутреннем дворе театра. Скульптор Геннадий Распопов изваял Высоцкого в роли Гамлета.
Вскоре родители и дети Высоцкого поняли: главное, что осталось от их сына и отца, это его литературное наследие. К сорокалетию Володи мы составили двухтомник стихов, отпечатали его в одном экземпляре и затем вручили имениннику. Володя был счастлив, хотя в издании хватало ошибок, которые он правил прямо в книжках своей рукой. Естественно, мы отдали их Марине, как и весь архив, который собрали в чемодан еще до похорон. Севка временно отвез его в надежное место — к Боровскому.
Мне позвонил Иосиф Давыдович Кобзон:
— Валер, где те книжки?
— А в чем дело?
— ЦК дал указание Министерству культуры издать сборник стихов Высоцкого.
— С чего вдруг?
— Дассен умер — весь мир встрепенулся, наши решили: реакция людей на смерть Высоцкого была ничуть не меньше, а ни одного сборника его стихов не издано.
И тогда Марина поступила очень мудро — передала архив мужа в ЦГАЛИ, сказав: творчество Высоцкого принадлежит миру, а не только его родителям. С ними она навсегда прекратила общение. Предварительно весь архив был переснят, пленки Марина увезла и вручила Михаилу Шемякину. У нее были планы издать стихи мужа на Западе. А на родине поэта наконец-то выпустили сборник стихов «Нерв», составителем которого стал Роберт Рождественский.
Когда Любимов приступил к постановке спектакля о Высоцком, выяснилось, что, по большому счету, он не знает творчества Володи. Я принес ему стихи, которые мэтр никогда не слышал, и Юрий Петрович растерялся. Поначалу у него ничего не получалось, но поскольку он поставил множество поэтических спектаклей, в конце концов сочинил и этот. Любимов с Боровским нашли художественное решение — зрительный зал на сцене. В постановке участвовала вся труппа театра, спектакль зазвучал. А ведь могли бы поставить его и при Володиной жизни. Не понимали, что рядом живет великий поэт. В одной из песен Высоцкого есть слова: «Не скажу про живых, а покойников мы бережем».Через год после похорон я уехал к Барбаре в Америку. Белла Ахмадулина дала мне рекомендательное письмо к Бродскому, чтобы тот помог издать стихи Высоцкого. К сожалению, выяснилось, что очень плохо сделанную книгу уже успел напечатать некто Берест, который снимал тексты песен с пленок.
Но идею сохранить память о Володе мы не оставили. Друг Вадима Туманова Павел Палей достал восемнадцать тысяч долларов, и режиссер Михаил Богин и оператор Григорий Сигалов сняли в Америке фильм «Пророков нет в Отечестве своем». Милош Форман, преподававший на кинофакультете в Колумбийском университете, помог со съемочной аппаратурой и монтажной. Я предоставил материал, снятый Ксенией Марининой для «Кинопанорамы» и не пошедший в эфир. О Высоцком вспоминали Миша Барышников, Вася Аксенов, Михаил Шемякин, Юз Алешковский, Михаил Гулько.
Иосиф Бродский сказал: «Принято относиться к поэтам-песенникам с некоторым предубеждением. И до Высоцкого отношение ко всем бардам у меня было именно таким. Но начав слушать Высоцкого — более или менее внимательно, — я понял, что мы имеем дело именно с поэтом. Более того, я должен сказать, что меня даже не устраивало, что это сопровождается гитарой, потому что само по себе, как текст, это было совершенно замечательно. Я говорю именно о том, что он делал с языком, о его рифмах. Это гораздо лучше, чем Кирсанов или Маяковский, — я уже не говорю о более молодых людях вроде Евтушенко и Вознесенского.
Дело в том, что он пользовался совершенно феноменальными составными рифмами, а гитара помогала ему скрадывать тот невероятный труд, который он затрачивал именно на лингвистическую сторону своих песен. В принципе они поражают людей не столько содержанием и музыкой, сколько бессознательным усвоением этой языковой фактуры. И в этом смысле потеря Высоцкого — потеря для русского языка совершенно невосполнимая».
Фильм до сих пор показывают на русском телевидении в Америке в дни рождения и смерти Высоцкого.
Через год я вернулся. Меня успели уволить из театра по статье — за прогулы. Леня Филатов организовал кампанию в мою защиту, собрал множество подписей, и меня восстановили. В конце концов я ушел по собственному желанию.
С Севой Абдуловым, сценаристом Игорем Шевцовым, Григорием Антимони (сегодня он живет в Канаде, руководит собственной телекомпанией) мы сделали программу о Высоцком «Гражданин, поэт, артист». Разбирали на сцене архив Высоцкого, читали неизвестные стихи, показывали видеоматериалы.
Судьба свела Володю с Игорем, когда Высоцкий всерьез задумался о том, чтобы стать режиссером. Во время съемок «Места встречи…» Говорухин уехал на кинофестиваль в Болгарию, и часть фильма снял Высоцкий.
Кто бывал на съемочных площадках, знает, как долго все раскачиваются. При Володе все изменилось. Он говорил: «Съемка начнется в девять утра» — и все осветители, звуковики, гримеры стояли по стойке смирно.В содружестве с Шевцовым началась их работа над сценарием фильма «Зеленый фургон». Поначалу царило полное непонимание, Высоцкий кричал на Игоря: «Пошел вон! Что за лабуду ты мне показываешь?» Через некоторое время Володя стал утихать, и дело пошло. Он мечтал сыграть Красавчика, хотя признавал: «Староват я, конечно, для него». Директор Одесской киностудии с радостью включил проект в план. Но поскольку картина предназначалась для телевидения, требовалось заручиться согласием главреда ТО «Экран». В день, когда был назначен прием, Володя скверно себя чувствовал, наглотался успокоительного. Приехали. Только Высоцкий произнес первые фразы, главред его прервал:
— Владимир Семенович, почему вы позволяете себе являться ко мне в пьяном виде?
— Я не пьян, я болен.
— А то я не в состоянии отличить одно от другого!
Володя психанул, хлопнул дверью. «Зеленый фургон» сняли без него.
В одной из песен Высоцкого есть строчки: «Не поставят мне памятник в сквере, где-нибудь у Петровских ворот». В 1995 году приближалась дата — пятнадцатилетие со дня его смерти, и мы решили поставить памятник Володе именно там. Собрали деньги. Автором модели был Геннадий Распопов. Оставалось установить скульптуру. Организовали письмо от деятелей культуры. Подписали Ульянов, Ефремов, Волчек, Вознесенский, Евтушенко, Кобзон, Любимов, Золотухин — всего двадцать человек. Письмо передали Говорухину, который был депутатом Госдумы. Получили одобрение мэра Москвы Лужкова. Теперь архитектурная компания должна была «привязать» памятник к местности. Архитектор Климочкин, к которому мы пришли, сказал:
— Ребята, какие же вы молодцы! Года через три-четыре мы все это установим.
— Как через три года?! Пятнадцатилетие со дня смерти Высоцкого через два месяца.
— Вы с ума сошли, это нереально! Но макет вам сделаю.
Когда я его увидел, мне стало плохо: такие памятники ставят героям войны. Скульптура тонула в огромной железобетонной чаше. Перепугался, побежал к Мессереру: «Боря, взгляни на этот кошмар!» И Мессерер доработал макет.
Обратился за помощью к Хмельницкому: «Боря, ты должен мне помочь». Тот сразу согласился. Уговорили Климочкина утвердить макет. Дальше ходили по инстанциям вместе. А всего их было около пятидесяти. Требовалось получить разрешение даже от тех, кто отвечает в Москве за подземные коммуникации и руководит озеленением.В резолюции было написано: все работы провести за счет спонсоров, но Матросов, руководитель московского Департамента инженерного обеспечения, не взял с нас ни копейки.
Бетонный постамент не понравился Мессереру, он сказал: «Надо доставать гранит». Мы с Хмельницким поехали на завод. Директор, молодой парень, приостановил распил гранита для ремонта Мавзолея и выполнил наш заказ. Чтобы все это смонтировать, обратились за помощью в Главмосстрой, начальник выделил лучшую бригаду, которая работала не только днем, но и ночью, чтобы успеть к дате. Высоцкого любили все. На открытие памятника у Петровских ворот собралось множество людей.
…В один прекрасный день я узнаю, что создана комиссия по литературному наследию Высоцкого, в состав которой вошел… его отец. Володе присудили Государственную премию. Посмертно. В песне «Памятник» Володя писал: «Неужели такой я вам нужен после смерти?» Предвидел, что случится в будущем.
Статьи по теме
Когда Марина Влади издала откровенную книгу о жизни с Высоцким «Владимир, или Прерванный полет», я вместе с Эдуардом Смольным организовал ей тур по Союзу, провез от Питера до Алма-Аты. Эти вечера вел Сергей Ломакин из популярной программы «Взгляд». И вот идет пресс-конференция Влади в Москве. Встает дама:
— Марина Владимировна, как вам не стыдно?! Какое право вы имеете оскорблять в своей книге родителей Владимира Семеновича?
— Вы из какой газеты? — вмешался я.
— Из «Гидротехника».
— Вот и плывите.
Поднялся шум-гам, на пресс-конференции присутствовали дети Высоцкого, Аркашка сидел молча, вскочил Никитка, которому исполнилось двадцать четыре:
— Вы оскорбили нашу семью, практически всех близких людей. Мы будем подавать на вас в суд за клевету. Особенно незаслуженно, походя вы оскорбили мою мать, которая никогда ничего плохого о вас даже не говорила.
Профиль звезды
Володины сыновья встали и ушли. Я взял слово:
— Очень сожалею, что кто-то так сильно накрутил детей. Когда-нибудь Никите будет очень стыдно за это выступление. Марина имеет полное право рассказывать о своей личной жизни, она написала честную книгу.
Я оказался прав. Никита потом много раз пытался наладить с Мариной отношения, ведь на некоторые виды деятельности основанного им фонда Высоцкого надо спрашивать разрешения у Влади. Но она и слышать о нем не хотела.
Сегодня я живу в России, занимаюсь продюсированием театральных проектов. Жаль, что Володя до этого не дожил.
Информация взята из –
Высоцкий: «Мне скулы от досады сводит…»
Воспоминания, факты, фотографии…
Мой кумир – на рынке зазывалы.
Каждый хвалит свой товар вразвес.
Из меня не выйдет запевалы –
Я пою с мелодией вразрез.
В первом и во втором классе Володя учился в школе № 273 — на углу Первого Переяславкого и Банного переулков. Подвижный, неусидчивый, он любил поболтать на уроках, что-то сострить в адрес учителя. Способность защитить себя и не подчиняться обстоятельствам проявилась у мальчика уже в первом классе.
Однажды строгая учительница наказала его. Володе наказание показалось несправедливым, он молча собрал свои книжки и тетради и вышел из класса. Пришел в другой первый класс и попросил учительницу: «Можно я буду учиться у вас, мне там не нравится…» Учительница разрешила остаться. Володе и в дальнейшем везло на людей, которые его понимали. Эта учительница была одной из первых.
Случались и конфликты… Однажды на уроке учительница попросила второклассника Высоцкого громко спеть песенку. Он старательно начал. Но допеть до конца не смог, как и досидеть урок, — учительница выставила мальчика за двери класса и поставила двойку, может быть посчитала, что он издевается над ней. Песня осталась не-допетой, о чем Володя с горечью рассказал дома. Но из-за той не справедливости не заплакал. Не плакал и когда его наказывали или когда падал.
Летом 48-го майор Высоцкий получил отпуск, и семья проездом через Москву отдыхала у родственников Евгении Степановны Высоцкой-Лихалатовой, мачехе Володи в Баку. Там же была и Лидия Николаевна (будущая Сарнова) – Лидик.
С ее слов мы знаем, что многое поразило мальчика в облике восточного города на берегу теплого моря – с его шумными и пестрыми базарами, древними крепостными стенами, узкими улочками старого города и в нравах его жителей.
Он впитывал в себя впечатления, как иссохшая губка, перенимая жесты, правила, язык. На всю жизнь Владимир усвоил своеобразный азербайджанский акцент и через много лет воспроизводил без труда гортаный закавказский выговор.
Гостеприимный Баку в 1948 г. Девичья Башня в старом городе
Но особенно сильное впечатление произвела на него первая встреча с жителями двора, где в старом доме гостили Высоцкие. Навстречу высыпали и стар и млад – до единого человека. Такого внимания к себе – не персонально, а в качестве гостя, конечно, и члена семьи – Володе еще не доводилось испытывать.
А потом, снова всем двором, с участием всех и каждого, готовились прямо на улице шашлыки и необычные восточные сладости. Это был праздник кавказского гостеприимства.
Потом начались будни. И вот однажды, выйдя во двор, мама Женя увидела Володю, окруженного местными детьми. С широко открытыми глазами они слушали его рассказы о Германии: о том, что он видел там настоящих фашистов, а одного из них даже сам убил.
Я отзываю его и говорю: Володя, что это такое ты рассказываешь? А он отвечает: А ты видишь, как внимательно они меня слушают! — вспоминала Евгения Степановна.Чего здесь было больше – желания покрасоваться, поактерствовать, поиграть фантазией? Или – укрепить свои позиции, лидировать и дальше в этом дворе, подпитывая экстравагантность своего положения?
Вот еще одно воспоминание Е. С. Лихалатовой, конца сороковых годов. Случайно она узнала, что Володю часто видят на углу Садово-Самотечной и Цветного бульвара, где собирались инвалиды. Рядом торговали тогда вином в розлив и московскими булочками с вложенной внутрь котлетой. Здесь играли на деньги в веревочку, наперсток, карты…
Вот как это отражено в книге Высоцкий: Вова, Володя, Владимир.Володю тянуло сюда, — писал Всеволод Чубуков. – Здесь ему было интересно. Здесь – сама история войны, правда, искалеченная, отголоски которой он прочувствовал, когда был в Германии. Отец воевал, но его не спросишь – он службу продолжал на Украине.Сначала Володя больше слушал, потом стал что-то сочинять и рассказывать.
Фронтовики, ненароком ставшие невольными первыми слушателями и зрителями, всегда ждали его, а уж он перед ними гримасничал, жестикулировал, а когда и приплясывал, каждый раз придумывая что-то новое.
Получалось смешно, и от этого всем становилось легче. <…>
Узнав об этом, Евгения Степановна спешила сюда за Володей, а самодеятельный артист, скоморошничая, не замечал ее. Случайно увидев, не смущаясь, старался не обращать на нее внимания. Изредка повернется, посмотрит в ее сторону озорным, с хитрецой взглядом, махнет рукой, как бы сказав: Ну сейчас, чуть-чуть подожди — и продолжает свое действо.
Природному лицедею присутствие близкого зрителя прибавляло вдохновения. Остановить его было невозможно. В такие минуты он весь светился неистощимой фантазией. Что творилось в эти мгновения в душе Евгении Степановны! Втайне она гордилась им. Только после того как он заканчивал спектакль, где сам был режиссером и исполнителем, его можно было увести домой.
Инвалидам Володя нравился, и они каждый раз, провожал его, говорили много добрых слов Евгении Степановне: Ты, сестричка, не забижай его. Хороший у тебя малец! Вырастет, еще лучше будет!
И в знак подтверждения сказанного поднимали большой палец.Скорее всего, именно поэтому Самотека и стала; как он позже скажет, любимым для него местом Москвы. Убежден, что тот угол Самотеки был и первой его сценой, и первым шагом к Мечте!..
В этом фрагменте из книги Высоцкий: Вова; Володя, Владимир, сквозь патоку изложения проступает одна мысль. В свете последующих событий жизни Владимира Высоцкого естественным становится для в6споминателей искать в прошлом истоки актерства будущего лауреата Государственной премии СССР за исполнение роли Жеглова в фильме Место встречи изменить нельзя. Гамлет, воспитанный шутом, И сам, несомненно, должен быть склонен к лицедейству. Он может даже вполне квалифицированно сделать замечания профессиональным бродячим актерам. Но…
Я шел спокойно прямо в короли И вел себя наследным принцем крови.
На этом пути принцу не помешает и актерский талант, и мастерство перевоплощения. Лидеру, герою, деятелю всегда сопутствует – как инструмент или метод – игра. А что касается детей – так каждый второй, пока не вырос, природный артист. Некоторые сохраняют это в себе как увлечение и в зрелости – тот же Семен Владимирович Высоцкий, оставаясь при этом профессиональным военным. В конце концов, весь мир – театр.
Я улыбаться мог одним лишь ртом, А тайный взгляд, когда он зол и горек, Умел скрывать, воспитанный шутом, — Шут мертв теперь...
Жизнь научает покрепче театральных институтов. Но выбор Высоцкого был сделан еще и потому, что это был его круг, его среда общения и интересов, куда его подталкивала сама логика развития его талантов, несомненных уже, но еще неопределенных. Это был вход – далеко не парадный, быть может, черный; но доступный – на другой, верхний этаж общественного здания.
И второе – ощущение свободы, раскрепощенности, появившееся в обществе в середине пятидесятых годов, очень ярко проявило себя именно в среде профессиональных работников массовых искусств, в театре и кино.
Само понятие оттепель выразилось в массовом сознании прежде всего через экран и театральные подмостки – именно сюда устремился поток талантов юношей и детей войны. Послевоенное поколение художников жаждало публичного, прямого общения со своим народом. Поэты стали читать стихи на стадионах, писатели поднимались на театральные подмостки, живописцы готовы были выставлять картины на пустырях.
Высоцкий из круга сверстников-однокашников – великолепной семерки на базе комнаты Владимира Акимова – попал в совершенно чуждую ему атмосферу технического сообщества студентов МИСИ. Конечно, и там были свои капустники, и походы в кино и на концерты, и свои красивые девушки, но не было ощущения собственной исключительности, особости, незаменимости, оригинальности. Счет шел по другим позициям, степень таланта измерялась в другой системе координат. Позже это все выльется в бесплодные споры между физиками и лириками.
Высоцкий правду сказал декану механического факультета, что не хочет он занимать чье-то чужое место. Конечно, в этом проявилось и чувство социальной справедливости, тогда культивировавшееся, а Владимиру Высоцкому близкое всю жизнь. Но было и другое чувство, очень похожее на отчаянную беспомощность. Здесь – он понимал отчетливо – первым ему не быть никогда. Просто завода не хватит, куража.
А что касается пропущенных лекций, несданных зачетов и прочего – эту всю ерунду можно было и поправить, вовремя мобилизовав себя. Еще в школе Владимир научился в считанные дни и непостижимым образом исправлять прорехи в табеле по успеваемости за целый прошедший год. Вспомним: … прихожу на экзамен – открывается какая-то дверь, и я все помню… Плюс немножко игры.
Но в этот раз не захотел – воистину, мне скулы от досады сводит…. Пришлось делать выбор, впервые пренебрегая мнением родителей. Отсюда и такой взрыв родительского гнева. Истинных размеров его мы не знаем, но можно догадаться – из-под контроля вышел милый, ласковый, нетребовательный, пусть и со своими причудами, но послушный до сих пор ребенок.
2 июня 1956 года в среде абитуриентов Школы-студии МХАТ стало известно, что несколько человек приняты заранее; и среди них – невидный внешне паренек в пятнистом пиджаке из австрийского материала букле, по фамилии Высоцкий. Никто его толком не знал, потому что творческие туры он проходил не в общей массе, а отдельно, так как занимался у Богомолова, одного из преподавателей Школы при Художественном театре.
Первое же знакомство показало, что этот Высоцкий – хохмач.
Все можем мы предугадать, Что задумано – это все сбудется! Пройдут года, но никогда. Станиславского труд не забудется!
На курсе Павла Владимировича Массальского другим хохмачом был Гена Ялович. Оба москвичи, они даже чем-то внешне были похожи, разве что у Геннадия уши сильнее оттопыривались. И еще – если Ялович был смешным сам по себе, то Высоцкий смешил, играя, изображая какой-либо типаж.
Все вспоминают его знаменитые рассказы от лица Сережи из Марьиной Рощи, не выговаривающим половину букв русского алфавита. «Сенёза», слесарь-водопроводчик и большой любитель искусства, устами Владимира Высоцкого говорил так:
— Я наньсе не мог быть антистом, потому сто у меня диктия плохая. А сицас я вот узе сетыне года обсаюся с антистами, и смотните, какая у меня стала замецательная диктия. Я дазе уцаствовал в конкунсе на гнавного диктона Тентнаньного теневидения, но меня пока туда не бенут, потому сто у них там усе евнеи. Нисево смиснова в этом нету, вот. А посему я нюбню антистов? Потому сто все антисты, стоб вы знани, это веникие нюди, потому сто все они тозе Сенёзи. Напнимен: Сенёзка – Вонодька Тносин, Сенёзка – Манк Беннес, Сенёзка – Васёсик Высоткий…
Сокурсница Владимира, Марина Добровольская, впоследствии вышедшая замуж за Геннадия Яловича, вспоминает:— Пятьдесят шестой, пятьдесят седьмой годы… Тогда много невероятного происходило… Тогда впервые в нашу страну приехал итальянский певец Марио Дель-Монако, он пел вместе с Архиповой в «Паяцах». И один из первых рассказов Володи был о Дель-Монако, рассказ от имени Сережи из Марьиной Рощи. Я могу только очень бледно это воспроизвести…
«Ну, там в пнофкоме дани эти бинеты. Они зе сезъдесят нубней стоят! Ну, я это Нюнке говоню… Я зе пенедовик, вобсе… Это зе сестой няд пантена! И как мы донзны выгнядеть! Ну, Нюнка посне смены спать вобсе не стана, сназу в паникмахенскую… Ну, сени мы всестой няд – там, это… стемнено. Высен этот с паноськой, с насей нанодной антисткой – при панаде, весь в сённом… Тут эта, музыка – хоть пнась… Нюнка сназу захнапена – ну, понимаесь, она зе не спана!»
И вся эта смешная и грустная история заканчивается так:
— Ну, сто я вам, небята, сказу… День-Монака… Мона быть, он и певес… Мона быть, и итаньянский… Мона быть – я нисево не говоню. Но ведь нисево не понятно!Георгий Епифанцев, еще один сокурсник Высоцкого, своим рассказом дополняет сколь угодно, по-видимому, пространный монолог «Сенёзы»:
— Мона быть, он и хоносый певес, мона быть!.. Но ведь ни одного снова по-нусски! А ихний динизен, котоный пниеззан, тот тозе не по-нусски динизинует: наси – но вентикани, а он – по диагонани и вбок! Я сситаю, пнезде сем итаньянских динизенов посынать в Совецкий Союз, их снасяна нада обусить нусскаму языку. Пнавинна я говоню? Я всегда пнавинна говоню!
А еще были и другие устные рассказы: о дворе, о голубятне, о Ленине, про Маньку-шалаву… Космонавты вспоминают рассказ о «Сенёзе», который впоследствии был принят в отряд космонавтов: «…сёб ты знана, номен у меня – тысся сетынеста… ну а даньсе секнет!»
Вместе с ранними песнями рассказы эти были записаны не раз на магнитофонную пленку, в том числе женой Андрея Синявского, Марией Васильевной. Тот был большим знатоком и собирателем разного рода народного творчества, включая и блатные песни. На курсе Массальского Синявский читал русскую литературу первой половины ХХ века.
Посредством «капустников» присмотревшись к студентам, он стал приглашать некоторых к себе в дом – в свой знаменитый подвал. Высоцкий и позже бывал там – Синявский очень ценил его талант. А пленка была записана однажды в отсутствие Андрея Донатовича и позже вручена ему женой в качестве подарка.
20 декабря 1965 года Высоцкий пишет Игорю Кохановскому в Анадырь Магаданской области:«…Помнишь, у меня был такой педагог – Синявский Андрей Донатович? С бородой, у него еще жена Маша. Так вот, уже четыре месяца, как разговорами о нем живет вся Москва и вся заграница. Это – событие номер один.
Дело в том, что его арестовал КГБ за то, что он печатал за границей всякие произведения. Там – за рубежом – вот уже несколько лет печатается художественная литература под псевдонимом Абрам Терц, и КГБ решил, что это он. Провели лингвистический анализ – и вот уже три месяца идет следствие. Кстати, маленькая подробность.
При обыске у него забрали все пленки с моими записями и еще кое с чем похлеще – с рассказами и так далее. Пока никаких репрессий не последовало, и слежки за собой не замечаю, хотя – надежды не теряю. Вот так, но – ничего, сейчас другие времена, другие методы, мы никого не боимся, и вообще, как сказал Хрущев, у нас нет политзаключенных».
В начале девяностых годов появилось свидетельство, что кассета с записью Высоцкого была возвращена из КГБ владельцам – семье Синявских.
Владимир Высоцкий с сыном М.Влади Пьером в Москве,осенью 1975 г
…Что касается «капустников»… В Школе-студии существовала традиция взаимодействия старших и младших курсов: новички часто помогали готовить спектакли, делая черную работу – звук, свет, реквизит, выходы в массовке, а старшекурсники, в свою очередь, были призваны опекать и заботиться о тех, кто шел следом, покровительствовать и делиться опытом.
Каждый год начинался вечером знакомства. В форме капустника старички рассказывали о жизни студии, ее традициях и неписаных законах. В ответ первокурсники должны были показать «товар лицом» – заявить о себе в такой же немудреной и веселой сценической форме.
Владимир Высоцкий с сыном Аркадием на даче, 1963 г., июнь.
Cамо слово «капустник» родилось в Москве, в нескольких шагах от знаменитого дома по Большому Каретному переулку, несущему теперь на своих кирпичных боках сразу целых три мемориальные доски в память о Владимире Высоцком.
На другой стороне улицы от дома номер 15, там, где теперь детский сад, чуть больше десяти лет назад еще сохранялось в глубине двора неказистое деревянное строение, принадлежавшее в первой половине XIX века великому актеру русской сцены Михаилу Семеновичу Щепкину. Сюда, в Спасский переулок, приходили в разные годы Аксаков и Белинский, Огарев и Герцен, Островский и Тургенев. Последний вообще провел отрочество в соседнем доме, теперь тоже снесенном. В гостях у Щепкина бывали Гоголь и Грибоедов, Брюллов и Александр Пушкин.
Дом этот был веселым и хлебосольным, за самоваром острили и каламбурили до желудочных калик, до икоты… Впрочем, в том могли быть повинны и свежие пироги с капустой – непременное за столом блюдо. Так или иначе, щепкинские озорные «капустники» стали сначала знамениты на всю Москву, а после и вовсе утвердились как часть любого русского театрального сообщества. Традицию подхватил Станиславский, сделавший их постоянными в своем Художественном театре.
Вот и студенты Школы-студии имени Немировича-Данченко оттачивали коготки в этом традиционном жанре… Высоцкий включился в работу с первых же дней – его это было дело, его стихия! – и запомнился прежде всего своей универсальной незаменимостью. Режиссерам сразу же назначили другого хохмача – Яловича, кстати, действительно ставшего впоследствии режиссером. Гена прежде всего выяснил, кто на что способен, и поручил писать стихи Жоре Епифанцеву, а музыку подобрать – аккомпанемент на пианино – Высоцкому. Но получилось по-другому…
Георгий Епифанцев вспоминает это так:
— Мы гуляли по Москве с Володей; я – с листком бумаги и карандашом, советовался с ним и никак не мог решить, о чем писать. Были такие творческие муки. Наконец, мы перешли в сад «Эрмитаж», выпили бутылку пива на двоих, больше денег не было у нас. И вдруг Высоцкий отобрал у меня бумажку, взял карандаш и написал, может быть, первое в своей жизни стихотворение, первую песню. Вот ее слова:
Среди планет, среди комет улетаем на крыльях фантазии к другим векам, материкам, к межпланетным Европам и Азиям. Ведь скоро будут корабли бороздить океаны те вечные, чтобы «системой» мы могли межпланетных людейобеспечивать.
— Имеется в виду система Константина Сергеевича Станиславского, — сделал примечание Георгий Семенович Епифанцев и продолжил:
— И вот тогда на скамейке, как когда-то Бурлюк Владимиру Маяковскому, я повторился… Я знал эту историю, просто повторил эти слова: «Володя, да ты же гениальный поэт!» И после этого Высоцкий у нас на курсе стал непререкаемым авторитетам, если нужно было писать, как он выражался, художественные слова на белом листе бумаги.
С первого же «капустника», в котором была очень много музыки, курс всем полюбился. Вскоре организовали шутейный цыганский ансамбль и появились первые гитары. Была и «своя» цыганка Аза – впоследствии диктор Центрального телевидения Аза Лихитченко. И звучали «цыганские» куплеты:
Отчего, ты дай ответ, На глазах слезинки? Ведь в ансамбле черных нет, Лишь одни блондинки.
Эх, раз, еще раз! Еще много-много раз! Не грусти, цыганка Аза, Перекрасят скоро нас.
Теперь по поводу «первой гитары Высоцкого»… Споры вокруг ее появления до сих пор не разрешены, Запутанность вопроса усугубляется тем, что Владимир мог и чужую гитару в качестве первой держать в руках, и на чужой учиться играть, или, как он выражался, «подушечки набивать».
Но и это не все – могло быть несколько первых гитар. Инструмент этот, как известно, обладает уникальными свойствами: а) теряться; б) ломаться; в) дариться. Если когда-либо найдется человек, способный подсчитать истинное число гитар, перебывавших в руках Владимира Семеновича Высоцкого, ему гарантирован памятник не то что у Петровских… у Спасских ворот! Потому что это будет гений сыска.
То же и с первыми учителями игры на гитаре…Сейчас шесть моих однокурсников оспаривают первенство, что именно они первые показали три аккорда Высоцкому на гитаре, в том числе и я, — рассказывает Георгий Епифанцев. – Но мы так и остались на всю жизнь с тремя аккордами, а Высоцкий научился играть на гитаре почти профессионально.
Роман Вильдан помнит Высоцкого с гитарой курса с третьего. Кстати, именно в это время он был партнером Владимира в сцене из «Преступления и наказания» Достоевского, где Вильдан играл Раскольникова, а Высоцкий – Порфирия Петровича.
Молодой педагог Виталий Сергачев не только рискнул сделать сцену из несценической прозы, но и предложил роль большого драматического накала «комику» Высоцкому, уже два года ходившему на курсе в этом амплуа. Факт, конечно, запомнился, но среди прочих творческих удач «корифеев» курса Массальского никакого развития и поощрения не получил. Что поделаешь, у педагогов свои вкусы.
Но вернемся к гитаре. Геннадий Ялович помнит Владимира с гитарой всегда. Игорь Кохановский учил Володю аккордам еще в школе. Анатолий Утевский помнит, как они однажды влетели втроем на ревущем мотоцикле в раскрытые ворота сада «Эрмитаж» – и Володя, сам – третий сзади, имел за спиной гитару. Вот только когда это было?..
Первую гитару покупала и Нина Максимовна, когда сын был студентом. Первая жена Высоцкого, Иза Мешкова-Жукова, тоже покупала первую гитару вместе с Владимиром. Георгий Епифанцев уверен, что на первом курсе Высоцкий на гитаре играть не умел, поэтому он его и обучал этим самым трем аккордам.
Кохановский рассказывает, что осенью 1961 года . встретился с Володей в квартире Кочаряна (видимо, после некоторого перерыва) и с изумлением услышал в его исполнении сразу несколько вполне готовых песен, которые Васечек спел под гитару.
— И все девушки были его! – посетовал и через двадцать пять лет Игорь Кохановский.Только к Новому, 1962 году удалось догнать и перегнать друга, когда на Каретном прозвучала песня Игоря «Бабье лето». И все девушки были его, распевая вместе с автором: «Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом…» Но тут Высоцкий ответил песней «Где твои семнадцать лет» и оторвался, уйдя вперед навсегда.
К 1968 году Владимир Высоцкий знал уже шесть аккордов, но Виталий Шаповалов, по прозвищу Шапен, его коллега по Театру на Таганке, где они просидели в одной гримерной много лет спина к спине, сказал ему как-то:
— Тебя упрекают в примитивизме – одни и те же аккорды…
— А мне больше и не надо, — ответил Владимир, который и так был не в духе.
— Нет, ты возьми шестую ступень, у тебя музыкальная фраза будет длиннее. Один аккорд, но ты его можешь разнообразить. Это тебе даст больше окраски.
— Шапен, я знаю шесть аккордов, и народ меня понимает, — уже раздраженно отрезал Высоцкий.
Они готовились к выходу в спектакле «Павшие и живые». Высоцкий одевался на Чаплина, Шаповалов – на генерала Карбышева, погибающего в немецком концлагере.«Походил-походил, — вспоминает Виталий Владимирович Шаповалов. — К его чести, жажда узнать у него была сильнее гордыни, походил и говорит: «Шапен, покажи ля-минор». Я ему показал, и он везде это стал использовать. «А ты мне еще что-нибудь такое покажешь?» — «Володя, да ради Бога, сколько угодно… У меня грузом лежит это знание, а тебе пригодится».
Так что показывали аккорды Высоцкому на протяжении всей его жизни, и всю жизнь он чему-либо учился у других, и ничего у него никогда не пропадало, а шло в копилку. Даже эти самые «капустники» студенческие с «цыганско-французско-нижегородской абракадаброй «под Ив Монтана»:
Жэм прямо через Гран-бульвар, Атанде шоз, атанде шоз, атанде шоз нуар! Тротуары и бульвары, аксессуары! Пурген кашне, ален журнэ!
И тут вступали девочки с припевом: Ай не-не-не-не! Ай не-не!�
Словно бы впрок, для Юрия Петровича Любимова, заготовил Владимир на студенческих подмостках острогротескные роли Гитлера и Чарли Чаплина, а для Анатолия Васильевича Эфроса – Бубнова из горьковской пьесы «На дне», прототипа будущего чеховского Лопахина из «Вишневого сада».
«Девятнадцать из МХАТ», статья Льва Сергеева в «Советской культуре» от 28 июня 1960 года, — возможно, первое упоминание имени Высоцкого в печати:«Много раз поднимается занавес Учебного театра. Пробиваясь сквозь трагический грим обитателей костылевской ночлежки, смотрят на нас радостные, взволнованные и безмерно счастливые юношеские лица.Сдают экзамен на творческую зрелость девятнадцать учеников Школы-студии им. Немировича-Данченко при Московском художественном театре. <…>
…Бубнов проходит мимо умершей Анны: «Кашлять перестала, значит…» И вдруг перед последним закрытием занавеса чудесное перевоплощение; обнажилась истосковавшаяся, плачущая, исполненная доброты человеческая душа: «Кабы я был богатый… я бы… бесплатный трактир устроил!.. С музыкой и чтобы хор певцов… Бедняк человек… айда ко мне в бесплатный трактир!» Артист В. Высоцкий проводит эту сцену с подъемом. В этот момент его Бубнов сверкающе счастлив».
В 1975 году Юрий Петрович Любимов, улетавший в Италию ставить в «Ла Скала» оперу «Под палящим солнцем любви», пригласил на Таганку Анатолия Эфроса, который и поставил чеховский «Вишневый сад» с Аллой Демидовой – Раневской и Владимиром Высоцким – Лопахиным.
Демидова вспоминала, как замирал зал, когда Высоцкий-Лопахин подходил к авансцене и тихо говорил: «Иной раз, когда не спится, я думаю: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами».
Анатолий Эфрос говорил:«Бог мой, какая в этом человеке сидела силища! – Я купил! – ликовал он. – Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось… Вишневый сад теперь мой! Мой!.. Скажите мне, что я пьян, не в своем уме… Не смейтесь надо мной!..И Высоцкий хохочет, топочет ногами, пускается в пляс и поет…»
«Какие-то слова он действительно почти пел, — пишет Алла Сергеевна Демидова. – Тянул-тянул свои, согласные на хрипе, а потом вдруг резко обрывал. А как он исступленно плясал в этом монологе!» Александр Гершкович из Гарвардского университета записал по памяти «песню» Высоцкого на слова Антона Павловича Чехова:
Ах-х Ермолай, битый, малограмотный Ерм-м-олай, который зимой бос-с-иком бегал-л-л… Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их-х не пускали даже в кух-х-ню… Эй, музыканты, играйте, я ж-желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ер-р~моляй Лопахин хватит-т топором по виш-шневому сад-ду… Настроим мы дач-ч, и наш-ш-и внуки и правнуки увидят здесь н-н-новую жизнь… Музыка, иг-г-грай!
Многие сегодня вспоминают окончание Высоцким Школы-студии как триумф. «Его приглашали к себе сразу несколько театров», — говорил и Артур Сергеевич Макаров, видевший дипломные спектакли с участием Владимира.Но вот мнение Владимира Комратова, однокурсника Высоцкого:«У него был всплеск, когда он сыграл Порфирия Петровича, на втором курсе. Всем нравилось.
Белкин (Абрам Александрович Белкин, преподаватель русской литературы, крупный специалист по Достоевскому) был в восторге, вообще это считалось одной из удач экзамена. А вот мне не очень нравилось, потому что он был всегда как-то внутри себя. Он не был абсолютно живым. Я не все видел из его ролей, но из того, что я видел, мне понравились только две последние его работы – Жеглов и Дон Гуан.
Бубнова он тоже хорошо играл, но не могу сказать, что потрясающе. Понимаете, если бы он блистательно закончил Школу-студию, у него не было бы таких сложностей с устройством на работу.Володя жил эмоционально. Он не был хорошим учеником, не был плохим – он так плыл…Если бы мне тогда сказали, что теперь я буду рассказывать о Высоцком, да никто из нас тогда этого и предположить не мог! Потому что на курсе были талантливее его, интереснее.
Когда Володя играл в дипломных спектаклях, он играл роли не то чтобы самые главные.
Никулин в книге о Массальском написал, что Павел Владимирович любил его, Вильдана и Высоцкого. Это неправда. Массальский действительно любил Вильдана, это правда, — так посмотрите, какие он роли сыграл. Он любил Жору Епифанцева, это правда, и он очень переживал, когда Жора ушел сниматься и должен был вернуться на другой курс (Георгий Епифанцев, в порядке исключения, снимался на третьем курсе в фильме Марка Донского «Фома Гордеев» в заглавной роли.
После съемок ему удалось «догнать» сокурсников). У него были свои любимцы, но в их число не входили ни Высоцкий, ни Никулин. То, что Павел Владимирович любил Высоцкого, — это легенда. Тогда бы Высоцкий другие роли получал. Когда педагог любит, он думает: «Надо ему что-то дать, чтобы он выпустился интересно».
Борис Михайлович Покровский, сотрудник Школы-студии, свидетельствует: «Распределение обычно бывало в марте – апреле. Те, кого забирал МХАТ, уже ушли, а оставшиеся бегали по московским театрам – показывались…Володю, хоть он и учился нормально, устроить в театр было трудно из-за его внешних данных: тяжелый прикус, тяжелая челюсть, небольшой рост».
А вот наблюдение, никого не опровергающее, но вносящее интересный поворот в историю периода театрального студенчества Владимира Высоцкого. Слово Геннадию Яловичу:«Учился хорошо, вернее сказать – легко. Лекция заканчивается, и почти всегда рядом с преподавателем – Володя, все еще что-то доспрашивал.А еще он был трудяга. Высоцкому всегда безумно хотелось делать то, чего он не умел, и он это делал! Он сам создавал себя, даже чисто физически. Постоянно какие-то резинки, гири… Он физически стал мощнее, чем в нем это было заложено природой».
Он пока лишь затеивал спор, Неуверенно и не спеша.� Пока все еще было, как в школе… Учебный год состоял из четырех четвертей, как ему и положено. В первой четверти можно и дурака повалять, ничего страшного – в конце полугодия подналечь и получить хорошую оценку в табель. Ну, даже если и упустил полугодие – впереди еще и третья, и четвертая четверть! А Володе нередко удавалось исправлять положение и в самом конце учебного года, после блестящего спурта на экзамене!
Только однажды чуть не опростоволосился – в десятом классе, когда на вечере в соседней женской школе, посвященном годовщине Октябрьской революции, вылез на сцену и прочел с кавказским акцентом смешную пародию на классическую басню Крылова. Всех развеселил, девчонки визжали от восторга, а сам схлопотал «трояк» в четверти по поведению. И только болезнь директора школы Надежды Михайловны Герасимовой избавила его от неприятностей в конце года…
Кстати сказать, это та самая Герасимова, которая еще много лет историю преподавала. Это она, однажды устроив выволочку сбежавшим с урока за компанию, сказала вполне серьезно: — А если бы вас за компанию позвали в Кремль и предложили взорвать Мавзолей, вы бы тоже согласились?..
Итак, Владимир Высоцкий входил в шестидесятое десятилетие ХХ века, закончив, как он полагал, первую четверть своего пути. Он не знал, что это была уже середина отпущенной ему жизни. Пошкольному – полугодие… А оставалось – по программе – пройти три четверти пути.Тут-то и подстерегла его тройка по поведению…А еще он был влюблен…
У меня гитара есть – расступитесь, стены! Век свободы не видать из-за злой фортуны!
Валерий Перевозчиков рассказывал историю интервью на Пятигорском телевидении в сентябре 1979 года.
«Позвонила в молодежную редакцию Римма Васильевна Туманова (тогда она работала диктором):
— Валера, вы не хотите записать интервью с Высоцким?
— Римма Васильевна! Конечно!!!
— Он приедет, будет петь… но чтобы состоялся разговор… В общем, Володя сказал, что собеседник должен быть не очень глупым.
— Ну, вы, похвалите меня…
— Нет, вот тебе телефон, звони сам.
Набираю номер.
— Да?!
— Здравствуйте, Владимир Семенович! Я тот человек, который обязан оказаться не дураком…
— Хм… неплохое начало. Я приеду за час до записи – все обговорим.
К рассказу Перевозчикова следует добавить, что ровно год назад Высоцкий уже был в Пятигорске и выступал в Зеленом театре. Тогда местное телевещание им не заинтересовалось. Да и другие студии и центральные, и местные – не торопились снимать Высоцкого. В данном случае все произошло благодаря инициативе Вадима Ивановича Туманова, известного золотопромышленника, к 1979 году ставшего одним из ближайших друзей Владимира.
Весь сентябрь и середину октября Театр на Таганке провел на гастролях в Грузии. Публика, довольно прохладно принимавшая спектакли, ломилась зато на концерты Высоцкого. В частности, сразу же после Пятигорска, 15 сентября, у него начинаются выступления во Дворце спорта Тбилиси по три концерта в день пять дней подряд.
График жизни был очень жестким – и все-таки Высоцкий вылетает в Пятигорск. Хотелось высказаться, подстегивало то, что всего лишь месяц с небольшим он чуть не умер в среднеазиатском городе Навои. Фактически он умер – был зафиксирован сердечный приступ с полной остановкой сердца.
К жизни его возвратил врач Анатолий Федотов, сделавший укол сильнодействующего средства прямо в сердечную мышцу. А попал в эту поездку Федотов попросту случайно, робко попросившись перед самым отъездом в Москве.
— Ну, о чем речь, Толян! – сказал Высоцкий. – Поехали!
Федотов поехал – и оказался единственно нужным человеком.Счетчик жизни Владимира Высоцкого отныне щелкал с отвратительной поспешностью, на благоглупости времени уже не оставалось. Отсюда и несколько нетактичный «заказ»: в качестве собеседника получить не самого глупого интервьюера.К счастью, Валерий Перевозчиков таковым и оказался. Готовясь к беседе, он предусмотрительно взял за основу вопросы из анкеты самопризнаний семьи Федора Михайловича Достоевского.
В 11 утра 14 сентября 1979 года молодой человек в очках и с прической в стиле «Биттлз», волнуясь, сказал в. телекамеру:
— Сегодня у нас в студии человек, которого мне не надо представлять, — Владимир Высоцкий.
— Добрый день! Или вечер, смотря в какое время будет передача, — включился в действо Владимир Семенович, ослепительно яркий на цветных отечественных мониторах в своей голубой заграничной рубашке с погончиками.
— Владимир Семенович, — повернулся к нему Валерий, — у нас существует такая традиция: всем гостям (О, Боже! У всех одна и та же традиция!) задавать вопросы нашей, тоже традиционной, анкеты. Первый из них: какова отличительная черта Вашего характера?
— И вы всем такие вопросы задаете?! – удивился Владимир Семенович. — Отличительная черта характера? То, что приходит первое на ум, — это желание работать… Думаю, что так… Желание как можно больше работать. И как можно чаще ощущать вдохновение. И чтобы что-то получалось… Может быть, это не черта характера, но, во всяком случае, это мое горячее желание.
— Ваше представление о счастье?
— Это я вам могу сказать. Счастье – это путешествие, необязательно из мира в мир… Это путешествие, может быть, в душу другого человека, путешествие в мир писателя или поэта… И не одному, а с человеком, которого ты любишь… Может быть, какие-то поездки, но вдвоем с человеком, которого ты любишь, мнением которого ты дорожишь.
Примерно в то же время, но в другом месте и при других обстоятельствах Владимир Семенович выразил эту мысль так:
— Самое большое счастье на свете – это общение… С друзьями, с теми, кто тебе дорог. В конце концов приходишь к этому. Это все, что осталось… Его молодому собеседнику мысль показалась не лишенной красоты, но уж очень аскетичной. Сегодня понятно, что в предчувствии ухода многие ценности для человека теряют смысл, переходят в категорию дополнительных радостей…
Фрагмент из пятигорского интервью:
«— А когда появилась гитара?
— Вы знаете, гитара появилась совсем случайно и странно. Я давно, как все молодые люди, писал стихи. Писал много смешного. В театральном училище писал громадные капустники, которые шли по полтора-два часа. У меня, например, был один «капустник» на втором курсе – пародии на все виды искусства: оперетта, опера… Мы делали свои тексты и на темы дня, и на темы студийные, и я всегда являлся автором. То есть писал комедийные вещи с какой-то серьезной подоплекой давно и занимался стихами давно, с детства.
Гитара появилась так: вдруг я однажды услышал магнитофон, тогда они совсем плохие были, магнитофоны, сейчас-то мы просто в отличном положении, сейчас появилась аппаратура – и отечественная, и оттуда – хорошего качества! А тогда я вдруг услышал приятный голос, удивительные по тем временам мелодии и стихи, которые я уже знал. Это был Булат.
И вдруг я понял, что впечатление от стихов можно усилить музыкальным инструментом и мелодией. Я попробовал это сделать сразу, тут же брал гитару, когда у меня появлялась строка. И если она не ложилась на ритм, я тут же менял ритм, и увидел, что это даже работать помогает, то есть даже сочинять – с гитарой. Поэтому многие люди называют это песнями.Я считаю, что это стихи, исполняемые под гитару, под рояль, под какую-нибудь ритмическую основу… Я сейчас очень многословен, потому что не знаю, когда еще придется побыть здесь, у вас в гостях, и поэтому я хочу объяснить уже все до точки, докопаться до сути… Вот из-за чего появилась гитара. А когда? Уже лет четырнадцать. После окончания студии».
Фрагмент этого интервью приводится в работе Евгения Канчукова «Приближение к Высоцкому». Кстати, пятигорская пленка была размагничена вскоре после смерти Высоцкого, осенью 1980 года.Итак, слово вдумчивому и дотошному исследователю Евгению Канчукову:«Это, конечно, апокриф. Причем даже не потому, что в других случаях В. Высоцкий вспоминал какие-то иные истории о своей первой гитаре, что, впрочем, тоже было.
Скажем, на одном из выступлений он рассказал, что «… начал (я) играть на гитаре, потому что (когда) учился в студии, сказали, что мне когда-нибудь это понадобится. Мне прочили такую популярность, как <…> у Жарова, а необходимо в связи с этим играть на инструменте…» и т. д.
Но дело, повторяю, даже не в этом, потому что еще до осмысленной работы над своими песнями Высоцкий очень многим запомнился, а кое-кому так даже надоел своей гитарой, без конца терзая ее одним и тем же популярным мотивчиком (называют, скажем, песню Н.Сличенко «Ехал цыган по селу верхом…»), набивая таким образом «подушечки», как он сам выражался, имея в виду при этом подущечки пальцев.
Нарабатывая себе репертуар, он вдруг не без удивления, полагаю, обнаружил, что некоторые из так называемых «блатных» песен, которые охотно пелись в ту пору в московских компаниях, на самом деле имеют вполне определенных и весьма интеллигентных при этом авторов, что, кстати сказать само по себе вовсе не исключительное явление в русской культуре, характерное только для этого периода.
Д. С. Лихачев в своих воспоминаниях особо заметил, в частности, что член-корреспондент АН СССР, известный литературовед Леонид Тимофеев, в молодости сочинил чрезвычайно популярную в подонках общества – у шпаны – песенку:Купите бублички, Горячи бублички, Гоните рублички Ко мне скорей.
И в ночь ненастную Меня несчастную, Торговку частную, Ты пожалей…».
(Константин Паустовский писал в четвертой книге «Повести о жизни» «Время больших ожиданий»:«На эстраде оркестр играл попурри из опереток, потом заиграл знаменитую песенку Ядова «Купите бублики». Я. С: Ядов был известным одесским эстрадным автором, писал и для Л. Утесова».)«Под музыку «Бубличков», — продолжает свой рассказ Д. С. Лихачев, — в 20-е годы танцевали фокстрот, а в Соловецком театре отбивала чечетку парочка – Савченко и Энгельфельдт. Урки ревели, выли от восторга…»
То же касается и репертуара 1950-х годов. Так, например, «Шумит ночной Марсель» был написан Н. Эрдманом, «Девушка из Нагасаки» («Он капитан, и родина его – Марсель…») – В. Инбер и т. д. Попутно, пожалуй, следовало бы заметить, что невежество Высоцкого в этом смысле не было чем-то исключительным.Об одном из вечеров тех лет вспоминает Инна Гофф:«…Нас позвали послушать Рязанова. Оказалось, что он играет на гитаре и охотно поет в компании. Такая компания подобралась. Пригласили и нас. Когда после ужина все приглашенные собрались в чьем-то просторном номере и Эльдар взял в руки гитару, вошла Вера Инбер в голубом вязаном платье.
— Я вам не помешаю?
Она устроилась в уголке у двери. И вскоре все забыли о ней, слушая старинные романсы, городской песенный фольклор, тогда еще не существовало такого понятия, как «авторская песня». И песен Булата Окуджавы мы еще не знали. А скорее, их еще и не было…Некоторые из собравшихся, тут слушали Рязанова не впервые. Посыпались заказы. И хотя лоб Эльдара уже оросили капельки пота, а рубаха взмокла – топили жарко, — он покорно исполнял просьбы спеть ту или иную песню или романс. — Нагасаки! – выкрикнул кто-то.И другие подхватили: «Нагасаки! Нагасаки!»
Рязанов смущенно покосился в сторону двери. Там сидела Вера Инбер. Он даже проговорил что-то, как бы заранее извиняясь перед ней за песню, которую вынужден спеть.Нет, не все забыли о том, что здесь сама Вера Инбер. Интеллигентная, пожилая поэтесса…
Но продолжали упрашивать. И Рязанов запел:
Он юнга, родина его – Марсель. Он обожает ссоры, брань и драки. Он курит трубку, пьет крепчайший эль И любит девушку из Нагасаки…
Эльдар опять покосился в сторону двери и, поперхнувшись от неловкости, продолжал:
У ней такая маленькая грудь, На ней татуированные знаки… Но вот уходит юнга в дальний путь, Расставшись с девушкой из Нагасаки…
У-уф!.. Оставалось теперь спеть до конца. Конец, как и подобает песенке такого сорта, был самый мрачный. Не лишенный, впрочем, социальной окраски:
Приехал он. Спешит, едва дыша, И узнает, что господин во фраке Однажды вечером, наевшись гашиша, Зарезал девушку из Нагасаки.
Он кончил петь, и от дверей раздался протяжный, мечтательный возглас-вздох: «А чьи слова-а?..»
Да, то были стихи Веры Михайловны Инбер — продолжает Инна Гофф. – Стихи, напечатанные в Одессе, в 1922 году. В книге, названной ею «Бренные слова». Она есть у меня. Величиной с ладонь, без обложки, пожелтевшая книжица. С пометкой букиниста на последней странице. Я обнаружила ее уже после. Прочтя заголовок, вспомнила зимний вечер, песни под гитару и подумала о тщете споров о вечном и бренном…»
И хотя текст песни о девушке из Нагасаки, аккуратно воспроизведенный Инной Гофф в его оригинальном виде, на самом деле исполнялся, (в том, числе и Высоцким) с сильными искажениями и переделками, он все же не был текстом «из подворотни».
Вообще, фамилии авторов некоторых песен раннего репертуара Высоцкого (а самые «блатные» из них, как это, ни странно, имеют авторов) надо бы знать тем, кто и по сей день выставляет его «блатную старину» как доказательство безнравственности. Потому что, конечно, «Рыжая шалава» Высоцкого просто воплощение невинности в сравнении с «Девушкой из Нагасаки».Для самого же Высоцкого это открытие, думаю, было лишним подтверждением того, что воистину «не боги горшки обжигают».
Где-то в самом конце 1950-х годов «литературная» и «инструментальная» линии в судьбе Высоцкого окончательно сошлись, дав ему разрешительный импульс к собственному творчеству, которое имело на первых порах, впрочем, весьма робкий характер и выражалось в том, что «…в песнях, которые пел Володя, — отмечал А. Макаров, — вдруг возникали новые куплеты.
В песне было, скажем, пять-шесть куплетов, а (он) пел их восемь-девять. Когда его спрашивали, откуда он их знает, Володя отвечал: «Не знаю откуда!» Потом выяснялось, что он их сам сочинил…» (А. Макаров).
Жажда первенства, «первых рядов», столь характерная для Высоцкого, как видим, вновь проявилась в сочетании с мучительной неуверенностью. Это «не знаю откуда!», взятое в контексте легкой и в общем доброжелательной атмосферы общения, царившей в компании Л. Кочаряна, думаю, точно отражает внутреннее состояние Высоцкого тех лет. Хитрость такого рода, конечно, была следствием желания самоутвердиться и одновременно боязни, что обнаруженное авторство обесценит сделанное в глазах компании.
Хотя в целом авторство, в том числе и свое собственное, было для Высоцкого принципиальным моментом. Не случайно, думаю, в его репертуаре практически отсутствовали так называемые «авторские» песни современников: он никогда не пел столь любимого им Булата Окуджаву (во всяком случае, не делал этого при включенном микрофоне), только однажды, насколько я знаю, исполнил песню чрезвычайно популярного тогда Александра Галича («Чувствую с напарником – ну и ну…») и очень не любил, когда его собственные песни исполнял кто-нибудь другой, даже если это происходило по необходимости в фильмах и спектаклях, для героев которых они, собственно, и писались. И тем более не терпел, если это случалось в компаниях при живом, что называется, авторе.
Неудивительно поэтому, думаю, и то, что вопрос об авторстве встал сразу же после появления в репертуаре Высоцкого действительно «своей» песни, которая понравилась друзьям и «авторские права» на которую ему пришлось доказывать с помощью И. А. Кочарян, присутствовавшей при написании «Татуировки».
Впрочем, вот что вспоминает сама Инна Александровна: «…Я просто помню, как была написана самая первая песня. Это было в 1961 году. Я хорошо это помню, потому что Лева работал тогда над «Увольнением на берег», а Володя там снимался. <…> И вот тогда Володя написал эту песню «Татуировка». Причем он подошел ко мне и говорит: «Иннуль, ребята не верят, что это я написал, ты уж подтверди»…».
В ближайшие несколько лет, до тех пор пока его не стали узнавать, вначале по имени а после и в лицо, и по голосу, Высоцкому часто приходилось прибегать к услугам друзей, чтобы подтверждать свое авторство. Причем ситуации, в которых, такое подтверждение требовалось, были порой самые, невероятные, вплоть до назревающего мордобоя, из которого удавалось выкрутиться, как в романе, только благодаря тому, что шпана знала песни Высоцкого.
Все эти знаки растущей популярности, а впоследствии и славы, конечно, радовали его, заслоняя на время то главное, что приобрел он благодаря встрече стихов и гитары. Только спустя годы осознает он, что же действительно произошло в его судьбе тогда, в самом начале шестидесятых годов. Иначе Бог весть, чем кончил бы Вовчик Высоцкий, шванц, хвостик, безотказный парень, свой в доску, душа любой компании, уже тогда много пивший, любящий, чтоб вокруг были люди и чтоб эти люди восхищались им, ценили его, сам дорожащий их вниманием, всегда устремленный к первенству, не терпящий в то же время малейшей конкуренции и т. д., и т. п.
Говоря об этом, невольно вспоминаешь строки из «Черновика эпитафию» А. Галича:
…как легко мне было сломаться, и сорваться, и спиться к черту!
…Песни Высоцкого, появившиеся, думаю, все же не по внутреннему велению души автора, а по требованию извне, как бы заказанные ему той суетной и шальной жизнью, которая кипела вокруг него, и рожденные им в погоне за популярностью, эти песни странным образом подействовали на него самого… Позволив добиться всего, даже того, что может быть, и не мерещилось, и не грезилось ему вначале, они вместе с тем заставили его «выделаться в человека» (Ф. М. Достоевский), которого теперь, уже без скобок, называют совестью той эпохи.
Так, желая рассмешить, развеселить друзей, развлекая и угождая им, Высоцкий открыл самого себя, песни стали для него чем-то вроде дневника, куда заносились смешные сценки, горькие наблюдения, где отражались душевная смута и ясность мысли, на страницах которого живые слезы и кровь размывают строки вперемешку с водой, которой там тоже, увы, немало. Стихотворные строки вдруг исподволь обнаружили свое, истинное предназначение, уведя его в такие лабиринты его же собственной души, где впору с ума сойти!Куда, впрочем, никто из тех, кто в своем уме, и не сунется.Нет, не удержаться от послесловия к Евгению Канчукову.
Известно, что поспорить с кем-либо об истине всегда приятнее и легче, чем искать ее заново. Изрядная часть литературного наследия человечества так и появилась на свет Божий – в споре с предшественниками, в пику уже написанному. Особенно же плодотворно спорится не с первоисточниками, а с критикой. И все же…
Скрупулезные, основательные наблюдения автора, много цитированного выше, грешат некоторой непоследовательностью – словно бы хочет человек объясниться в любви, но для этого перебирает все недостатки предмета своей симпатии, всякий раз подчеркивая, как велика его любовь, если и таких изъянов не бежит!
Или размышляет некий ученый муж о происхождении видов и человека, опираясь на учение Дарвина, но при этом весьма скептически настроен относительно самого существования «недостающего звена» между обезьяной и человеком. И получается у него венец творения, вставший с четверенек в результате внешних причин, чудесным образом потребовавших от него этого акта эволюции.
Потом-то он, этот «хомо сапиенс», и сам понял преимущества своего нового, вертикального положения – и уже вполне самостоятельно стал совершенствоваться, с помощью различных трудовых процедур и упражнений вырабатывая из своей морщинистой лапы гладкую и красивую ладонь с тонкими музыкальными пальцами.В общем, какой-то «фридрих энгельс всмятку»…
Хочется напомнить, что ко времени «Татуировки» Владимир Высоцкий уже далеко не «хвостик», коим пребывал в 1954-1958 годах. Да, мог и в магазин сбегать, но мог сидеть и говорить с Андреем Арсеньевичем Тарковским часами… А тот был строг к своим собеседникам.
Да, была маска – и долго еще не мог он отодрать ее от своего сформировавшегося вполне человеческого лица. А то, что говорил в форме лекций по линии общества «3нание» со сцены, так то и делить надо на это самое «знание»! И уж особенно не принимать на веру воспоминателей, по возможности проверяя их свидетельства, по совету Пушкина, архивными изысканиями. И еще – сохраняя логику поступков самого Высоцкого, хоть и с черного хода, но идущего «прямо в короли».
Добавить комментарий