Для писателя Ивана Тургенева роковой женщиной стала певица Полина Виардо — «сажа да кости», как её за глаза называли в светском обществе. Именно она стала прототипом Консуэло в одноимённом романе Жорж Санд. За Полиной Тургенев следовал всю свою жизнь. Ради неё он оставил Родину, родных, друзей. Лев Толстой писал об этой в чём-то даже болезненной любви: «Он жалок ужасно. Страдает морально так, как может страдать только человек с его воображением», «Никогда не думал, что он способен так сильно любить…»…

Современники в один голос признавали, что она вовсе не красавица. Скорее даже наоборот. Поэт Генрих Гейне говорил, что она напоминала пейзаж, одновременно чудовищный и экзотический, а один из художников той эпохи охарактеризовал ее как не просто некрасивую женщину, но жестоко некрасивую. Именно так в те времена описывали знаменитую певицу Полину Виардо.

Действительно, внешность Виардо была далека от идеала. Она была сутула, с выпуклыми глазами, крупными, почти мужскими чертами лица, огромным ртом. Но когда «божественная Виардо»начинала петь, ее странная, почти отталкивающая внешность волшебным образом преображалась. Казалось, что до этого лицо Виардо было всего лишь отражением в кривом зеркале и только во время пения зрителям доводилось видеть оригинал. Ну не чудо ли, не загадка ли?

Эта волнующая и загадочная, притягательная, как наркотик, женщина сумела на всю жизнь привязать к себе русского писателя Ивана Тургенева. Их красивый роман продлился 40 лет, разделив всю жизнь романиста на периоды до и после встречи с Полиной.

Осенью 1843 г. в Санкт-Петербурге гастролировала Итальянская опера. Бомонд пришёл посмотреть на молодое дарование — Полину Виардо. Среди зрителей был и Иван Тургенев.

Давали «Севильского цирюльника». Выходит Розина… Сутулая, с крупными чертами лица, не слишком привлекательна даже для оперной дивы. Но голос! Знаменитый французский композитор Камиль Сен-Санс дал самую точную характеристику: «…Её голос, не бархатистый и не кристально-чистый, но скорее горький, как померанец…».

В зале послышался шёпот, мужчины и женщины обсуждали достоинства и недостатки певицы. А Тургенев, затаив дыхание, следил за каждым её жестом. С этого вечера жизнь писателя разделилась на до и после этой встречи.

«Я ходил сегодня взглянуть на дом, где я впервые семь лет тому назад имел счастье говорить с вами, — пишет Тургенев в письме к Полине. —  Дом этот находится на Невском, напротив Александринского театра; ваша квартира была на самом углу, — помните ли вы? Во всей моей жизни нет воспоминаний более дорогих, чем те, которые относятся к вам… я стал уважать себя с тех пор, как ношу в себе это сокровище…  а теперь позвольте мне упасть к вашим ногам».

Портрет Полины Виардо. Государственный русский музей.

Писатель был так поглощён своей любовью, что готов был закрыть глаза на то, что его избранница — замужняя женщина. Более того, он подружился с её супругом, известным критиком и искусствоведом Луи Виардо.  Кстати, Луи уже давно не обращал внимания на «шалости» своей молодой жены. Этот русский писатель был далеко не первым поклонником, к которому госпожа Виардо проявляла благосклонность.

Раньше считалось, что отношения Виардо и Тургенева были чисто платонические. Но некоторые факты говорят совсем об ином (хотя все компрометирующие письма Полина Виардо уничтожила после смерти Тургенева). Есть предположения, что настоящим отцом сына Полины Виардо, Поля, был именно Иван Сергеевич Тургенев.

В 1856 г. он заезжал к Полине в Куртанвель, где провёл с ней несколько недель. «Как я счастлив!»— писал Тургенев своим друзьям. А спустя девять месяцев после этого счастья у госпожи Виардо родился сын.

Правда, некоторые исследователи считают, что отцом Поля мог быть и другой её любовник — художник Ари Шеффер, и даже принц Баденский, с которым у Полины в это время тоже случился роман. Интересно, что в этот список потенциальных отцов никто не включил законного мужа Полины Луи Виардо.

1852-1853 гг. Ивану Тургеневу пришлось провести в своём имении — он оказался в опале у властей из-за резкого некролога на смерть Гоголя. Писатель не находил себе места, такая долгая разлука с обожаемой Полиной сводила с ума. Неожиданно он узнал, что Виардо собирается сама приехать в Москву на гастроли. Тургенев решил во что бы то ни стало сбежать из имения. За вознаграждение ему помогли сделать фальшивый паспорт, с которым великий русский писатель и отправился в Москву на встречу со своей единственной и неповторимой Полиной.

Тургенев тяготился своим положением «поклонника-приживалы». Он даже пытался устроить свою личную жизнь без Полины. Но писатель, пытавшийся обмануть самого себя, только морочил невинным девушкам голову. В 1854 г. Иван Сергеевич начал ухаживать за 18-летней дочерью своего кузена — увлечение быстро сошло на нет.

То же произошло и с Марией Савиной, Марией Толстой, сестрой писателя Льва Толстого, которая ради Ивана Сергеевича даже развелась с мужем, — неслыханное дело по тем временам! Тургенев же, узнав об этом поступке потенциальной невесты, поспешил исчезнуть из её жизни.

Тем временем в России, в родительском имении, у Тургенева росла дочь Пелагея, рождённая от случайной связи барина с крепостной. Полина, узнав об этом, то ли в знак расположения, то ли из жалости предложила взять девочку на воспитание. С тех пор Тургенев уверился в том, что его возлюбленная — святая женщина. Он изменил имя ребёнка на Полинет и привёз её в дом Виардо. Но, как говорят, дочь Тургенева так и не смогла полюбить чужую женщину, которую отец навязал ей в матери.

Это странное семейство — супруги Виардо, их дети, Иван Тургенев, его дочь, обитавшие практически под одной крышей,  — вызывало множество пересудов у добропорядочных европейцев. Но Тургенев не обращал на это внимания. Ведь для него самым главным в жизни была его Полина.

Хотя Виардо совершенно не походила на тургеневских девушек, которых воспевал в своих книгах её поклонник. Тургенев практически всегда советовался с музой — Полиной по поводу своего творчества. Да и сама Виардо, не стесняясь, утверждала: «Ни одно произведение Тургенева не попадало в печать, прежде чем он не показал его мне».

3 сентября 1883 г. Тургенев умер от рака на руках своей уже престарелой возлюбленной. Полина пережила его на 27 лет. После её смерти была найдена рукопись писателя под названием «Тургенев. Жизнь для искусства». Говорят, что из этих строк можно было многое узнать об этом странном романе между двумя совершенно разными людьми. Но рукопись пропала.

В своих произведениях Тургенев открывал читателю мир русского дворянства, а его женские образы, так называемые «тургеневские девушки», считаются эталонными описаниями российских дворянок.

«Доктор Живаго»: почему роман так и не стал манифестом оттепели

Фото: M24.ru/Александр Авилов

10 февраля исполняется 125 лет со дня рождения Бориса Пастернака, московского поэта и писателя, лауреата Нобелевской премии. Обозреватель M24ru вспоминает о том, как было опубликовано самое известное произведение Пастернака — роман «Доктор Живаго».

На протяжении большей части писательской жизни Пастернака главной претензией от Советской власти было то, что в трудные для страны моменты он пишет на совершенно отвлеченные темы — про природу, человеческие чувства и так далее. А вырванная из контекста строчка «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» — стала фактически символом отношения писателя к происходящему вокруг него. Однако произведение, которое стоило Пастернаку, с одной стороны Нобелевской премии и признания за рубежом, а с другой — травли, исключения из Союза писателей и так далее было вполне злободневным — роман «Доктор Живаго», законченный в 1955 году.

Прошли годы и «наши» вернулись. То есть непонятно чьи именно эти «наши», но по крайней мере, исключение Пастернака из рядов Союза писателей СССР признали если не преступлением, то преступной ошибкой, роман был напечатан миллионными тиражами, экранизирован и торжественно внесен в школьную программу по литературе.

Казалось бы, уже давно быльем поросло то самое голосование — «поднявшие руку» и воздержавшиеся — сказавшиеся больными или по другой причине сумевшие не попасть на заседание, но тут ЦРУ буквально на днях взяло, да и рассекретило свою секретную папку по » Доктору Живаго». Никаких особых сенсаций там не обнаружилось: ну да, способствовали изданию романа везде, где только можно и старались сделать так, чтобы книжечка попала на стол к каждому представителю сочувствующей левым идеям американской и европейской интеллигенции.

Еще, якобы, «помогали» Пастернаку получить Нобелевскую премию. Помощь, по слухам, заключалась в довольно мутной операции по умыканию одной из рукописей ради своевременной подготовки издания на языке оригинала, что требовалось по условиям Шведской Академии. Правда, в списках номинантов Пастернак значился аж с 46 года, когда «Живаго» существовал разве что в виде разрозненных черновиков, и награждали его с формулировкой «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа», но кому охота разбираться? В конце концов, работа любой разведки любой страны мира на 30% состоит из подобного рода очковтирательства.

Загадки выхода «Доктора Живаго»

Так или иначе, но в истории самого скандального русского романа XX века до сих пор остается больше вопросов, чем ответов: Собирались ли издавать «Доктора Живаго» в Советском Союзе? Если да – то почему Пастернак неожиданно для всех передал рукопись представителю издательства Фельтринелли? Почему советская власть так и не попыталась отыграть ситуацию в свою пользу, а вместо этого позволила вовлечь себя в окололитературный скандал международных масштабов, да еще и прямо посреди «оттепели»?
И, наконец, в чем была причина конфликта – гром разразился от того что «Живаго» и впрямь поняли как выношенный и выстраданный его автором антисоветский манифест, или же Пастернак стал разменной фигурой в борьбе «прогрессистов» с «охранителями», разразившейся внутри партийной элиты и интеллигенции?
Прежде чем начинать искать эти ответы важно понять, насколько особое положение занимал Пастернак в глазах советской власти и в советской литературе при жизни и после смерти Сталина. На сей счет существует довольно расхожая легенда – дескать, Отец народов собственноручно вычеркнул поэта из очередного списка «на забой» со словами «Нэ трогайтэ этого нэбожителя!». Пошла она, скорее всего, от вышедшей как раз посреди кровавого 37-го статьи Н. Изгоева «Борис Пастернак», где так и было сказано: «рафинированный небожитель».

Было ли на самом деле уже готово дело на Пастернака или нет – тоже вопрос спорный. Известно, что Мейерхольд и Кольцов под пытками дали против него показания, но потом от них отказались, а намечавшийся большой процесс над творческой интеллигенцией в итоге не состоялся.

Особые отношения Пастернака с самим Сталиным также ни для кого не составляют секрета: и знаменитый телефонный разговор, якобы решивший судьбу Мандельштама и письмо, благодаря которому мужа и сына Ахматовой освободили спустя 10 дней после ареста (биографы Л. Гумилева, впрочем, считают, что определяющую роль тут сыграло письмо самой Ахматовой, которое Сталин прочитал раньше и уже успел наложить резолюцию). Ну и не менее известная цитата из мемуаров Чуковского:

Видеть его [Сталина] — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали,— счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы» — и потом расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!» (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью».

Был ли Пастернак «сталинистом» в современном понимании этого слова? Разумеется, нет. Но, как и любой поэт, он испытывал странное и страшное упоение при виде гигантской государственной машины, совершающей работу титанических масштабов, и в то же время безжалостно перемалывающей «маленьких людей» в своих шестернях. Как и многие его современники, он был околдован ужасающим величием эпохи – отсюда и тон его обращений к вождю, исполненный совершенно искреннего уважения, да и знаменитое «поговорить о жизни и смерти».

Сам Пастернак при этом совершенно не боялся, не просто стоять в стороне от веяний времени, но и идти им наперекор. Известен его демарш с требованием к редакции «Известий» снять подпись (поставленную без его ведома, «задним числом») под коллективной литераторской петицией о расстреле Тухачевского, Якира и Эйдемана. Любой другой в те «веселые» времена попал бы под каток и за меньшее – только за 37-й и первую половину 38 года писательский поселок в Переделкине лишился почти четверти своих обитателей. Любой, но не Пастернак, добившийся в итоге своего: с этого момента к нему просто перестали обращаться с такого рода просьбами.

Первый поэт эпохи

Желание Пастернака наблюдать и фиксировать, при этом не вовлекаясь, отнюдь не мешало советской власти иметь на него свои далеко идущие планы. Те самые, о которых он напишет позднее строки, которые уж точно помнит наизусть любой человек, читающий по-русски: » Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси». Великой эпохе необходим был Великий Поэт – не штатный воспеватель, а именно безусловный авторитет, как у себя в стране, так и на Западе, живое олицетворение всех свершений.

Открылась выставка «Москва Пастернака в событиях и лицах»

Именно с этой целью в 1935 году Пастернака отправили в Париж на Международный конгресс писателей в защиту мира. На первом съезде только что образованного Союза писателей именно он примет в руки «кремлевский » подарок президиуму – портрет Сталина. Смысл этого представления был понятен для каждого, у кого имелись глаза и уши.

Это положение изрядно нервировало Пастернака, так что вернувшись из Франции он сделал все возможное, для того чтобы уволиться с должности «первого поэта» раз и навсегда. На помощь ему (в который раз) пришел Сталин, сперва назвав «лучшим и талантливейшим » уже покойного Маяковского, затем, посреди страшного 37-го окончательно закатав в бронзу Пушкина. Лишь тогда Пастернак почувствовал, что его, наконец-то, оставили в покое.

Но Сталин умер, и наступившая «оттепель» вновь затребовала Первого Поэта. Необходимо было продемонстрировать западной общественности новое «человеческое» лицо советской власти, а заодно получить возможности для культурного влияния на нарождавшееся на глазах движение европейских «новых левых». Пригласить на эту роль кроме Пастернака было попросту некого: Эренбург примелькался еще в 30-х, Твардовский был слишком простоват, Ахматова уже не жила, а доживала, к тому же она никогда не была достаточно «советской», а остальные были слишком мало известны «там». Время заграничных турне Евтушенко и Вознесенского еще не наступило. Ну, значит, товарищу Пастернаку настало самое время вновь карабкаться на пьедестал и на трибуну.

«Доктор «Живаго» и Советская власть

И вот тут мы и подходим к ответу на вопрос № 1 – безусловно публикация «Доктора Живаго» в СССР была выгодна советской власти, и уж точно – «партии прогрессистов», направлявших культурную политику «оттепели». В мае 1956 года роман был анонсирован в одной из передач московского иновещания на итальянском языке. Биографы, как правило, просто отмечают данный факт и сразу же переходят к Фельтринелли, но ведь, по сути, такое сделанное на весь мир объявление означало, что советская цензура и впрямь могла бы допустить «Доктора» в печать. О том же самом говорит и публикация подборки «стихов Живаго» в журнале «Знамя», вернее даже не она, а написанное Пастернаком предисловие, в котором читателю сообщалось о завершении работы над романом, и излагался его приблизительный синопсис. Опять же, для тех, кто хотя бы примерно представляет себе, как работала советская цензура — дело совершенно немыслимое.

«Москва и окрестности»: Дачный поселок Переделкино

Но вместо черновых вариантов договора Пастернак получил знаменитое письмо от редакции «Нового мира» с подробным разбором всей найденной в «Живаго» идеологической крамолы. Чаще всего из него цитируют фразу «Как люди, стоящие на позиции, прямо противоположной Вашей, мы, естественно, считаем, что о публикации Вашего романа на страницах журнала «Новый мир» не может быть и речи.», забывая про написанное ниже «если Вы еще в состоянии над этим серьезно задуматься,- задумайтесь. Несмотря ни на что, нам все-таки хотелось бы этого».

Это намек? Да пожалуй. В конце концов, письмо от лица редакции – это, в первую очередь, официальный документ, которым можно было прикрыться в любой критической ситуации. » Да мы заметили, вовремя разобрались и приняли меры». Такой документ был далеко нелишним, ведь буквально за два года до истории с «Живаго» редколлегия «Нового Мира» уже попробовала перейти в наступление на сталинистский «лакировочный» соцреализм со статьей Померанцева «Об искренности в литературе» и неудачной попыткой тиснуть новую поэму Твардовского «Теркин на том свете». Но тогда атакующим пришлось откатиться обратно в свои окопы: создателя Теркина сняли с журнала и заменили чуть менее либеральным и более осторожным Симоновым, а на сам «Новый мир» обрушили шквал критики со страниц других окололитературных изданий. То есть «прогрессивную партию» внутри Союза Писателей даже не разогнали, а просто подвинули, дав ей понять, что пока еще не стоит бежать впереди паровоза.

Симонов, тщательно хранивший все внешние признаки лояльности, все равно оставался для «прогрессивной партии» своим. В этом читающая публика убедилась еще в самом начале 1956 года, когда «Новый мир» выстрелил еще одним спорным произведением — романом Дудинцева «Не хлебом единым». Антибюрократическая речь Паустовского на его обсуждении в ЦДЛ позднее стала ходить в самиздате наравне с «нелегальными копиями» речи Хрущева на XX Съезде. Вот на таком фоне в редакцию «Нового мира» и попала папка с рукописью «Доктора Живаго». Соблазн был, безусловно, велик – одним махом даже не пробить цензурную плотину, а попросту взорвать ее.

Позднее «Новый Мир » успешно использовал в качестве литературного «тарана» другое произведение – повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Добились этого самым простым способом: Твардовский принес оттиск с готового набора на согласование самому главному читателю страны и тот дал «добро». Но существуют сведения о том, что Хрущев читал и «Живаго», причем именно в 1956 году, когда русский текст романа мог существовать только в виде рукописи. Откуда? А он сам сказал об этом Эренбургу в частной беседе через три года после смерти Пастернака и жаловался, что не нашел там ничего контрреволюционного, и что его «обманули Сурков с Поликарповым». Но зачем Хрущеву могла вдруг понадобиться рукопись «заведомо непроходного» романа Пастернака и каким же образом она попала к нему? Ответ может быть только один – от Симонова, и именно с целью протолкнуть «Живаго» в печать.

Строго говоря, в романе и впрямь не было ничего «такого», кроме нарочитого самоотождествления автора с главным героем. В современном фан-фикшене существует такое забавное извращение как «Мэри Сью» — стремление к созданию персонажа компенсирующего недостатки автора. К тому же жанру относятся и расползшиеся по нашей многострадальной фантастике, словно тараканы, многочисленные «попаданцы», которые одной левой помогают Сталину разобраться с немцами и всей остальной Европой за полтора-два года, а другой правой изобретают компьютер и перепевают Высоцкого. Юрий Живаго и был таким «мэрисью», наделенным талантом Пастернака, но при этом не совершавшим тех поступков, которые автор, спустя годы, стал считать «ошибочными», то есть не общавшийся по телефону со Сталиным, не вступавший в Союз писателей и так далее.

С «мэрисьюистикой» Живаго роднит и любимый авторский сюжетный прием «рояль в кустах»: практически вся фабула романа развивается исключительно благодаря случайным, почти невозможным встречам с тем или иным второстепенным персонажем. И конечно вот эта фраза, которая могла бы стать подлинным девизом нынешних писателей фанфиков: «Дорогие друзья, о как безнадежно ординарны вы… Единственно живое и яркое в вас, это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали».

Радикальный метод

Кстати изначально Пастернак планировал окончить житие Юрия Живаго отнюдь не сердечным приступом в трамвае. «По плану я проведу его че¬рез двадцатые годы и доведу до «ежовщины» — доктор погибает в концлагере» — говорил в одной из бесед с Шаламовым. Тоже во многом символично – не исключено, что, оглядываясь на прожитое, именно такой судьбы, судьбы Мандельштама, и хотел для себя сам Пастернак.

Разумеется в таком виде роман многим казался «непроходным». Фактически именно на это письмо «Нового Мира» и намекало Пастернаку: надо либо вымарать и изменить все «антиреволюционное», либо где-то провести разграничительную черту между автором и главным героем. В основной лежавшей на поверхности идее «революция фактически уничтожила рукоплескавшую ей дореволюционную интеллигенцию» не было ничего особенно крамольного. Написал же Шолохов нечто подобное про казачество аж в четырех томах и был награжден всеми мыслимыми премиями.

Своевременно вышедший «Доктор Живаго» мог бы открыть принципиально новую эпоху во взаимоотношениях советской власти с деятелями культуры. Некоторые современные авторы, в частности, В. Эггерлинг, даже утверждают, что журнал был в принципе готов начать публикацию тех глав, которые не вызывали нареканий. Инициативу в принципе мог бы перехватить и более официозный Гослитиздат, где роман приняли целиком, но требовали внести в него многочисленные правки.

Но тут на даче Пастернака появляется агент издательства Фельтринелли Серджио д`Анжело и события начинают развиваться в совершенно ином направлении. Выход романа за рубежом сделал его публикацию в СССР затруднительной, если не невозможной. Как верно заметил по этому поводу современный историк А. Шубин, Запад не мог быть судьей в отечественных литературных спорах. Зато всю «крамолу» как раз сохранили, бережно донесли и опубликовали, спустя три года – уже в виде «обвинительного заключения» Пастернаку.

Со дня рождения Бориса Пастернака исполнилось 125 лет

Разумеется, вся эта история не была никакой «аферой ЦРУ» или провокацией. Сложно подозревать в чем-то подобном Фельтринелли, «неавторитарного» левого, под конец жизни создавшего одну из младших организаций легендарных «Красных Бригад» и подорвавшегося на самодельной бомбе. Тут другое. Если вернуться назад и вспомнить ту идею «невовлеченности», которой был одержим как сам Пастернак, так и его главный герой, то поневоле задумаешься – а не была ли передача рукописи своего рода «самострелом»? Очередной попыткой отвертеться от пьедестала Первого Поэта? Уж если Пастернак не дал себя возвеличить Сталину, то уж тем более он не собирался превращаться в живую икону для «заново родившихся после XX съезда», которых он, судя по всему, искренне презирал.

Они отвечали ему тем же – в рядах гонителей Пастернака оказались даже те, кто выжил в сталинских лагерях. Для верности они подбадривали себя откровенно подлыми аргументами вроде «Когда нас сажали – его не трогали», и «он недостаточно хорошо защищал Мандельштама в разговоре со Сталиным», припоминали ему всевозможные мелкие прегрешения вроде неявки на коллективное вручение писателям медали «За доблестный труд» в 1945 году. Чего стоит одна только исполненная вящего ужаса фраза Федина, обращенная к Чуковскому: «Теперь-то уж начнется самый лютый поход против интеллигенции». Нет, быть глашатаем такого литературного поколения, быть первым среди таких писателей Пастернак решительно не хотел. За это они его и затоптали.

Алексей Байков

Брехня Тараса

9 марта — день рождения человека, которого бандеровцы объявили своим идолом — Тараса Шевченко, человека, который, по большому, счёту сделал не настолько много, чтобы войти в разряд первостепенных художников и писателей, зато является обладателем дутой скандальной славы.

Есть знаменитое изречение: «Был такой деятель искусства, которого художники считали поэтом, а поэты — художником». Это как раз о Шевченко. В литературу его вклад более, чем скромен, особенно если учесть, что его современниками были Пушкин, Лермонтов, Жуковский, Некрасов. Ну никак вирши Шевченко не дотягивают до уровня этих авторов: в большинстве своём это незамысловатые повествовательные зарисовки из жизни малороссийского крестьянства, да ещё и написанные народным языком.

Стоит отметить, что у некоторой части дворянства того времени подобные опусы пользовались успехом: после 1812 года на смену франкомании в среду российской элиты пришло почвенничество. Говоря современным языком, возникла мода на стили «этно» и «фолк», причём это был кич весьма лубочного качества. Например, тот же Шевченко в юности был «казачком» у своего помещика Энгельгардта: так малороссийская «хлопоманствующая» шляхта именовала камердинеров, ряженых в национальные одежды.

Безусловно, ещё одной чертой прогрессивности, а значит, и востребованности, для авторов того времени стали стенания о тяжкой жизни крепостного крестьянства под игом помещиков. Это при том, что во времена Шевченко крепостные составляли в лучшем случае четверть от всего количества крестьян в России, и их доля продолжала неуклонно сокращаться. Если провести аналоги с Западом, то тема крепостничества стала русским аналогом слащавой заокеанской книжицы про хижину дяди Тома: положение негров в США мало чем отличалось от положения крепостных в Европе.

Однако, с темой страданий народа Шевченко явно переборщил. Известно, что знаменитый критик Виссарион Белинский разнёс «Кобзаря» в пух и прах всего двумя словами: «Дёгтя много…». Более красивой и ёмкой оценки всему этому нытью, в основе которого лежал глубоко личный рессентимент автора, придумать сложно.

Возьмём знаменитые строки из поэмы «Катерина», которые любят цитировать бандеровцы: «Кохайтэсь чорнобрыви, та нэ з москалямы!» Шашни героини с расквартированными солдатами окончились тем, что сейчас называется коротким словом «залёт». В те времена это был серьёзный удар по репутации семьи, особенно если отец будущего ребёнка не мог быть найден, как в данной ситуации. Впрочем, даже если бы он и был найден, брак между солдатом и крепостной крестьянкой был хоть и возможен, но весьма затруднён. А что касается «москалей», то этим словом тогда именовали солдат регулярной армии в противовес казакам. Интересно и то, что большинство солдат и офицеров в частях, квартировавшихся на территории современной Украины, составляли малороссы: вот вам и «москали», с которыми кохалась Катерина.

Отметим ещё одну интересную вещь: всю прозу и свои дневники Шевченко писал на… нормальном и чистом русском литературном языке. Ибо вряд ли сельский диалект обладает столь мощным понятийным аппаратом для описания всего, что выходит за рамки деревенской действительности. Стихи на нём сочинять ещё можно, а говорить о более серьёзных материях — нет.

Теперь «страданиях» самого Шевченко. Есть легенда, что он — незаконнорождённый сын кого-то из представителей императорской фамилии, иначе с чего бы августейшие особы стали собирать 10 тыс. рублей (баснословную по тем временам сумму!) на выкуп какого-то, пусть и талантливого, но крепостного. Тем не менее, серьёзных аргументов эта версия не находит.

Начнём с того, что Энгельгардт запросил столь высокую цену не просто за крестьянина, но за крепостного интеллигента, из которого при определённых вложениях мог бы получиться домашний живописец. Не будем забывать, что до появления фотографии услуги художника были весьма востребованными и стоили недёшево.

Как бы там ни было, но августейшая фамилия приняла самое деятельное участие в сборе средств на освобождение Шевченко, что, в конечном итоге, дало ему возможность за государственный счёт получить элитное образование в Академии художеств. Чем отплатил Шевченко своим благодетелям? Ничем, кроме самой чёрной неблагодарности.

Как известно, Шевченко проходил по делу так называемого «Кирилло-Мефодиевского общества», хотя и не состоял в нём. Следствие нашло, что деятельность кирилло-мефодиевцев хотя и вредная, но утопически-прожектёрская, направленная на создание панславистской конфедерации: все подсудимые отделались весьма непродолжительной ссылкой на поселение, причём, далеко не в самые отдалённые места. Все, кроме Шевченко: тот был отправлен рядовым в одини из оренбургских линейных батальонов бессрочно, без права выслуги и с запретом писать и рисовать.

Причина оказалась самая банальная: у одного из кирилло-мефодиевцев нашли сборник стихов Шевченко самого возмутительного содержания. Среди всего прочего, на его страницах содержались откровенно оскорбительные выпады в адрес «распинавших Украину» Петра I и Екатерины II: именно это больно задело за живое Николая I, фактически из своего кармана оплатившего свободу автора столь хамского рифмоплётства. Поэтому до воцарения Александра II никакой речи не только об освобождении Шевченко из армии, но даже об улучшении его положения.

Что касается Шевченко как личности, то он был весьма далёк от того парадного облика, каким его рисуют современные украинские националисты. Пьяница, дебошир, богохульник и сквернослов, ведший богемный образ жизни. Имеются достоверные сведения, что Шевченко баловался содомией: для богемы уже тогда это было в порядке вещей. Оказавшись на свободе, он ничего не сделал для облегчения участи своих родственников, так и остававшихся крепостными до 1861 года.

Вот и возникает вопрос: нужны ли сражающемуся Донбассу полученные в наследство от Украины многочисленные идолы Шевченко — человека, обратившего свой талант во вред Русскому Мiру? Разумеется нет. И чем быстрее Донбасс избавится от этого мусора, тем лучше. Крушить истуканы не надо, но цивилизованно обменять на памятники советским воинам, над которыми глумятся бандеровцы, — можно и нужно. Будет очень хорошо, если и Россия последует этому примеру.

источник